Назад | Содержание

Ирина Сиротинская

«Нет мемуаров, есть мемуаристы...»

В воспоминаниях о В. Т. есть много неточностей, а часто — лжи (Л. В. Зайвая, С. Григорьянц, Б. Лесняк и др. ). Конечно, я тоже не идеальный мемуарист. Одно достоинство — я не вру, но я умалчиваю о многом. О чем? О том, что глубоко личное и мое, и В. Т.

Одно из последних его стихотворений:

А в стихотворении «Она ко мне приходит в гости... »:

В. Т. глубоко, исповедально был искренен со мной. И я — тоже. Мы понимали друг друга и разумом, и интуитивно. Хотя теперь я понимаю его лучше — догоняю его годами. Больше ценю независимость, тишину, редких-редких близко душевно людей.

Я думаю, что, будь он на моем месте, он тоже сохранил бы нашу общую тайну. И пересказать ее трудно, даже невозможно, слова огрубляют и мысль, и чувство. Можно написать стихотворение, рассказ, музыку — и то не уловить чего-то.

Жаль, что встретились мы поздно, и я не могла посвятить ему жизнь. Об этом жалел и он. Но кто знает? Что к лучшему? Не погрязли бы мы в быте? Не раздражились бы в повседневном общении?

И роль «подарка судьбы» очень трудна. Десять лет я была «подарком», и устала.

Одно могу сказать: человека, душевно более мне близкого, не было у меня. Да и он говорил то же.

Я высоко ставила В. Т. и как писателя, и как человека. Он же стремился поднять меня над собой, уверяя всерьез, что он меня не стоит. Это и в стихах есть: «Среда, которой я не стою, да и не стоил никогда».

Когда не стало в моей жизни В. Т., в душе появилась пустота, которую никто не мог заполнить. Хотя, пожалуй, нет. Душа так устроена, что в ней не бывает пустоты — есть небо, море, цветы, дети, стихи, есть память, есть блаженство, отчего-то посещающее ее... Душа всегда полна.

Айги Геннадий

Воспоминания Г. Айги о Шаламове, которыми он поделился на I Шаламовских чтениях (1990), заключают маленькую «приписку», и она касается меня. Мне неудобно было при публике опровергнуть слова Айги, но записать на будущее надо. Гена ссылается на меня, что я звонила ему от имени В. Т.: «Варлам Тихонович напоминает, что Вы обещали ему дать для прочтения мои стихи... » и т. д.

Я, действительно, звонила не один раз, но с другой целью — чтобы вернуть машинописный экземпляр «Колымских рассказов», который дала почитать Гене.

В конце концов, он вернул его — со следами от донышек стаканов на страницах.

Стихами же Гены В. Т. не интересовался. Хотя по моей просьбе (от имени Гены) прочитал, пролистал его сборник. И написал на своем сборничке — «Геннадию Лисину, поэту» (Айги был тогда Лисиным). Но никогда потом не вспоминал Айги и не читал его стихов — в записных книжках нет ни одного упоминания о Гене Айги.

Поэтические собеседники В. Т. были другими.

Александр Солженицын о Варламе Шаламове

В № 4 «Нового мира» за 1999 год опубликованы краткие воспоминания А. И. Солженицына о Варламе Шаламове, а также его реплики по поводу моей публикации «Из дневников» В. Шаламова («Знамя», 1995, № 6) и републикации их в «Шаламовском сборнике» (вып. 2, Вологда, 1997) с моим послесловием.

Кое-какие места воспоминаний Солженицына хотелось бы прокомментировать истины ради. Итак, следую тексту Солженицына.

Солженицына «художественно не удовлетворили» рассказы Шаламова. Это неудивительно, он писатель традиционный и «новой прозы» Шаламова, движимой совсем иными художественными средствами, понять не мог. Что ж, и в толпе голых людей, гонимых к печам Освенцима, Солженицын стал бы искать и описывать «характеры»? А Колыма была не лучше Освенцима: «Цвета глаз, — писал В. Шаламов, — ни у кого не было». 1938 год, пятидесятиградусный мороз, голод, побои, расстрелы, работа по 14 часов, закостеневшие по ручке кайла руки, цинга, кровь и гной, текущие из незаживающих ран... Шаламов нашел адекватный литературный стиль для изображения этого ада. Кто не знал этого кожей, нервами, остатками мускул, тот не может писать об этом. Господину Ветрову помолчать бы, не судить.

Не помню, кстати, чтобы я когда-либо утверждала, что все герои «Надгробного слова» — сам автор. Он мучится их мукой, умирает их смертью, но в этом рассказе герои имеют даже столь желанные Солженицыну «характеры», вернее, эпитафии. Судя по всему, Солженицын этого рассказа не читал.

Мнение Шаламова о сравнительной ценности поэзии и прозы, так однозначно высказанное Солженицыным, нельзя понимать так узко. Ведь и проза Шаламова — это «новая проза», это проза Поэта (ритм, символы, радар-душа автора)[1], одно из значительнейших литературных явлений второй половины XX века.

Относительно отказа Шаламова от сотрудничества с Солженицыным — это так понятно при разности их характеров, творческих принципов, жизненного опыта.

«Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын»[2].

А. И. Солженицын, безусловно, великий стратег и тактик, а Шаламов — всего лишь великий писатель.

Опять распинает Солженицын историю письма в «Литгазету» 1972 года, при этом забывая собственные многочисленные тактические «облегчения» своих произведений, свое письмо в ЛГ в 1968 году с протестом против зарубежных публикаций. В разных войнах они участвовали: Солженицын — с советской бюрократией, Шаламов — с мировым злом. И с Хиросимой, и с Освенцимом, и с растлением людей, переползающим лагерные колючки («лагерь — мироподобен»).

Он говорил: «Пешкой в игре двух разведок я быть не хочу». И яростно возмущался, что его рассказы используются на Западе малыми дозами как оружие политической борьбы.

Он сражался на другой войне. Даже милая молодая исследовательница из Австралии Е. Михайлик поняла это: «Рассказ «Ягоды» написал человек, сражавшийся при Армагеддоне и знающий, что мертвые не восстали»[3].

ЦРУ Шаламова столь же мало привлекало, как и КГБ. Из «Записок аутсайдера» Владимира Аллоя[4] мы узнали, что А. И. Солженицын даже устраивал дотации «УМСА-ргеss» от некоего секретного ведомства США. Подобные контакты не считал допустимым для себя Шаламов. Он не хотел обслуживать ничьи политические игры. Весь был в литературе, искусстве.

О принятых Солженицыным деньгах. Шаламов имеет в виду, конечно, не гонорар. Это — деньги за «пророческую деятельность», которые идут «не из-за границы», как заверял Солженицын. Шаламов считал, что уж ежели имеешь претензию быть пророком, денег брать нельзя, они связывают твою свободу и посягают на твои слова.

И, наконец, «прямой навет» (мой) о совете Солженицына Шаламову не посылать рассказы на Запад, ибо без религии они там не пойдут.

Увы, должна подтвердить, что запись Шаламовым этой беседы относится именно к А. И. Солженицыну. Даже слова «для пользы дела» вставлены Шаламовым в речь его собеседника. Варлам Тихонович не раз рассказывал мне об этой беседе. Меня еще тогда поразил парадокс: Шаламов, неверующий, оскорблен столь практическим использованием религии. Религию он чтил как самый совершенный нравственный пример. А Солженицын...

И как недостойно звучит лживый намек: «уже безум-новатые глаза». Пронзительным, проницательным и ясным был всегда его взгляд, пока он не ослеп, но это было в 1981 году, а Солженицын, по его словам, видел Шаламова в 1965 году последний раз. Человека, в том числе и дельца Солженицына, он видел насквозь.

Лесняк Борис Николаевич

Его мемуар под претенциозным названием «Мой Шаламов» опубликован в журнале «Октябрь», 1999, №4 и рассчитан на известный эффект: «Кто кого переживет, тот того и перемемуарит».

Но прав он в одном — это его Шаламов, увиденный мелким, себялюбивым человеком. Я была знакома с Лесняком, но при первом же знакомстве с удивлением почувствовала, что он мне не нравится, антипатичен весь — от кругленькой маленькой фигурки до интонации разговора о В. Т. — какой-то снисходительной, словно Лесняк все еще был всемогущим фельдшером, фаворитом главврача, а Шаламов — бесправным доходягой.

Б. Н. тоже пописывал рассказы и, видимо, ему они казались ничем не хуже шаламовских. Обманчивая простота прозы В. Т. так и подсказывала графоману: «А я чем хуже?». Тем более что в Магадане охотно публиковали его афоризмы, заметки.

И мелкая ложь его: «В парниках на Беличьей выращивали овощи. Все — для больных! Я ни одного помидора не съел!».

Нина Владимировна потрепала мужа по руке: «Да ел ты, ел!».

В. Т. упоминал не раз, что Лесняк не был на общих работах. Медицинская специальность ему помогла в лагере, да и характер он имел обтекаемый, умел приспособиться. Вот и Нине Владимировне Савоевой, человеку горячему, а порой резкому, он сумел оказаться нужным.

— Да, это только благодаря Вам выходят книги,

— говорил, улыбаясь скользко, Лесняк.

Я отвечала, что Шаламов сам, своим талантом открывает себе дорогу.

Мемуар свой Б. Н. не давал мне читать в рукописи, и я из опубликованного текста узнала о его «поправках» к лагерной биографии В. Т. Нет, не к документальности стремился этот «свидетель», якобы черпая ее из лагерного дела Шаламова, на которое нет ни одной ссылки. Из его хроники выпадает и спецзона Джелгала, где Шаламов получил третий срок, и прииск Спокойный, а угольная Аркагала выглядит просто курортом, хотя именно там вращал грудью Шаламов египетский ворот на пронизывающем холодном ветру...

Впрочем, хронику жизни Шаламова, в том числе и на Колыме, я привела в книге В. Шаламова «Несколько моих жизней», М., 1996.

В памяти лагерных богов, имевших прислугу (дневального) и живших благоустроенно (см. свидетельство Евг. Гинзбург в «Крутом маршруте»), слились, видимо, в памяти первое и последнее пребывание Шаламова в Беличьей.

Это естественно. Он был лишь одним из доходяг, из многих доходяг.

А может быть, это и намеренная, хотя и напрасная, забывчивость. Хотя что меняет в облике Автора «Колымских рассказов» плюс-минус месяц в аду? Ад — это бесконечность унижения, смерти, голода, холода, которую не понять, не ощутить Лесняку.

Шаламов и не отрицал помощи, которую оказали ему Н. В. Савоева и Б. Н. Лесняк. Лишний кусок хлеба, лишний месяц в больнице — большое, спасительное дело. Но к чему разбавлять доброе дело неправдой, презрительными словами об отвращении к труду доходяги, которого этот благословенный труд убивает... Это безнравственно.

А что касается «доноса» на Сергея Лунина, то приведу слова свидетеля — хирурга Е. А. Мамучашвили:

«Разумеется, назвать докладную на имя начальника больницы «доносом» нельзя. Шаламов был покороблен поведением Лунина, в котором было очевидно нарушение дисциплины и медицинской этики»[5]

Распитие медицинского спирта, пьяные оргии, танцы медсестры на столе в голом виде... Шаламов защищал «свою» больницу, свое хирургическое отделение как его старший фельдшер. А Лесняк, кстати, в Центральной больнице для заключенных не работал.

Факты для мемуаров он черпает в текстах Шаламова, только интерпретирует их в своем вкусе...

Ревность к славе Ахматовой... Зависть к Пастернаку... А «взятка» редактору в виде «букетика в портфеле»?! Думаю, что зависть разъедала самого Лесняка.

Просто навязчивый бред какой-то.

Шаламов просто восторженно относился к стихам Пастернака, обожал Блока... Он невообразимо выше был зависти к истинному гению.

Просто обитал на ином уровне сознания, боюсь, недоступном Лесняку. Но читатель, я думаю, ознакомится сам с текстами эссе и переписки Шаламова.

А откровения Лесняка — вроде «писал рассказы легко»!!!

В. Т. в письме ко мне, которое я опубликовала как эссе «0 моей прозе», пишет:

«Каждый рассказ, каждая фраза его предварительно прокричана в пустой комнате — я всегда говорю сам с собой, когда пишу. Кричу, угрожаю, плачу. И слез мне не остановить... »

«Легко!» Возвратиться памятью, чувством в те года — страшное напряжение.

Лесняк из тех графоманов, о которых писал В. Т. в «Записках рецензента»:

«Почти каждому автору приходится разъяснять, что художественная литература — это искусство, что оно нуждается в выдумке, воображении, что действительность — лишь материал, из которого писатель с помощью художественных средств, с помощью подробностей, взятых из живой жизни, воздвигает свою постройку».

Есть еще и такие вещи как ритм, звуковое своеобразие текста, символы, метафоры и т. д.

Поэтому: «Последний бой майора Пугачева», а не «Последнее сражение подполковника Яновского».

Да, по-разному именуются персонажи. Но какое это имеет значение для художественной прозы? Даже самого Лесняка во «Вставной новелле» В. Т. именует Гусляком [6].

Впрочем, говорить об этом — ломиться в открытую дверь.

Мне жаль Бориса Николаевича. Жизнь его свела с человеком необыкновенным, а он его не увидел. Просто не увидел, даже цвета глаз не заметил. А глаза у Варлама Тихоновича были ярко-голубые, взгляд его был проницательным, одухотворенным. Поистине глаза его были зеркалом души.

Но душу его Лесняк не понял и не мог понять.

Сучков Федот Федотович

Федот Федотович был личностью колоритной, одаренным скульптором и поэтом.

Его мемуар, посвященный Шаламову, написан гневным пером бывшего зека, знающего истинную цену добру и злу[7].

Маленькая ошибка вкралась в его текст — рассказ «Убей немца!» принадлежит Г. Г. Демидову, лагерному другу В. Т. Видимо, В. Т. давал почитать этот рассказ Федоту Федотовичу.

«Близкая В. Т. женщина» — это я. Но слова мои воспроизведены Федотом Федотовичем не совсем точно. В. Т. сказал: «Я сам себя собрал из осколков». Это, с моей точки зрения, подвиг, которым я и правда восхищалась.

Об этом писала в своих воспоминаниях. И только сейчас, когда приближается, к сожалению, мой 75-летний юбилей, я понимаю яснее, какое мужество было присуще В. Т. — одинокому, больному: «Добить меня очень трудно».

Но все-таки добили с помощью славных органов и «прогрессивного человечества», для которого В. Т. был ставкой в политических и амбициозных играх. Как правильно оценивал он позицию, пытаясь устраниться от этих игр! Дураков, действительно, оказалось мало, стукачей — гораздо больше. И в «яму» они его, действительно, затолкали, как он и предвидел. В интернате он уже не мог спустить их с лестницы, как делал дома.

О воспоминаниях И. Емельяновой

Вечный «милый лжец» — так назвала себя Ирина Емельянова, охотно уступая желанию создать миф, раскрасить действительность. Может быть, так и надо писать воспоминания, может быть, миф ближе истинной сущности происходящего. Но я, архивист, исследователь, не могу побороть в себе желания поправить текст, напомнить о действительности.

Да, в 30-е годы был роман у Шаламова с Ольгой Ивинской, прелестной «девочкой с английской гравюры», как называли ее в редакции. Но — уже была жена, Галина Игнатьевна Гудзь. И он мне рассказывал, что любил ее самоотверженно, хотя и были другие увлечения, но на первом месте всегда была она — Галина, «бесценная девчонка», а в 1935 году родилась дочь. Это письма Галины он хранил на Колыме, о них писал стихи, Галине посвящено и стихотворение «Сотый раз иду на почту за твоим письмом... », написанное, по словам В. Т. (кстати, под заглавием «Верю»), «в 1952 г., в Барагоне близ Оймяконского аэропорта и п/о Томтор», там он получал письма жены.

Возвращаясь в 1953 году в Москву, он возвращался к ней. В письме Б. Л. Пастернаку (янв. 1954 г. ) Шаламов пишет: «И какую нужно иметь душевную силу и веру в человека, чтобы семнадцать лет писать ему по сто писем в год, встретить его на вокзале... ». Новая разлука (В. Т. уезжает на торфоразработки Калининской области), планы на дальнейшую жизнь («поживем для себя») разочаровали В. Т. страшно. Галина просила «все забыть», а он начинает писать «Колымские рассказы». Неминуемо надвигался разрыв с женщиной, которую он поистине обожал семнадцать лет. Вот тогда-то и возникло увлечение Ольгой Всеволодовной (апрель-июнь 1956г. ), ею вполне разделенное.

Но, познакомившись с Ольгой Сергеевной Неклюдовой, глубоко его полюбившей, Шаламов решительно, как и всегда, порывает с О. В., которая мстительно ему сказала: «Пастернака ты больше не увидишь». Увы, так это и было. Никогда больше не встретится В. Т. с Пастернаком, которого любил восторженно. Отношение к О. В. изменилось на резко отрицательное — так несопоставима для него была ценность общения с «живым Буддой», поэтом, гением и — с обычной, порой мелочной женщиной.

Ну, и мелкие замечания — писал В. Т. в Туркмене не в самодельных, как на Колыме, тетрадках — а в обыкновенных школьных.

Цитата из стихотворения неточна:

«Драгоценная дружба» была более близкими отношениями, именно поэтому она прервалась, когда В. Т. сблизился с О. С. Неклюдовой.

Но, несмотря на неточности, воспоминания Ирины Емельяновой очень мило написаны. И, в конце концов, каждый помнит, или хочет помнить прошлое по-своему. Вот источник мифов.

Волков Олег Васильевич

Олег Васильевич написал предисловие к «Вишере» Шаламова (М., 1989).

Предисловие хорошее, написано с пониманием личности и работы Шаламова.

Тем более хотелось бы поправить те немногие детали, которые невольно художник в Олеге Васильевиче добавил в его небольшие воспоминания.

Однокомнатной квартиры у В. Т. никогда не было, он жил только в коммунальных квартирах. Меблировка тоже описана неверно — кровать была не железная, а деревянная и застелена аккуратно, стол был не кухонный, а письменный (на нем и стояла пишущая машинка).

Не помню, чтобы он подставлял горстью руку под съедаемый хлеб, — это явно художественная деталь. С палкой В. Т. не ходил. Нервного тика тоже не было.

Говорил он всегда очень горячо, образно, так что я, например, прямо видела все, о чем он говорил. Но, может быть, с другими, чужими он говорил иначе — «медленно, с запинками». Не думаю, что Олег Васильевич был «чужой» по натуре Шаламову. Может быть, предмет беседы В. Т. не очень интересовал. И руки у В. Т. дрожали только в момент сильных волнений, как, наверное, у многих людей, да после припадков болезни Меньера (нарушение равновесия, слуха).

В своем письме в ЛГ в 1972 г. он отрекался не от книги, книги-то как раз не было, а от конъюнктурных публикаций своих рассказов в чисто политических целях — не хотел быть игрушкой политиков и разведчиков. Ведь в те годы почти все русскоязычные зарубежные журналы и издательства финансировало ЦРУ.

Мелкая неточность: отец В. Т. был священником не в Канаде, а на о. Кадьяк.

Но главное в том, что Олег Васильевич написал положительную рецензию на сборник «Колымских рассказов», оценил высоко в те годы талант их автора. Спасибо ему, при жизни порадовавшему Шаламова.

Сергей Григорьянц

Эссе С. Григорьянца «Он представил нечеловеческий мир» (Индекс 1999, № 7—8) содержит, к сожалению, слишком много неточных фактов в мемуарной своей части, поэтому я вынуждена дать некоторые пояснения к нему.

Автор эссе, мягко говоря, преувеличивает свою близость к В. Т. Шаламову и осведомленность о многих бытовых и иных событиях его жизни. В архиве Шаламова сохранилось лишь одно письмо Григорьянца, оставляющее веское сомнение в близости их отношений. Обычно В. Т. щедро писал близким людям.

В мемуарной основе эссе — слухи, домыслы и т. п.

Но начнем пояснения по тексту эссе.

В 1930-е годы у В. Т. не выходила книга очерков, но в 1933 г. вышла брошюра в 24 стр., включавшая два очерка на профсоюзные темы. Но многие очерки и рассказы действительно были уже написаны и частично опубликованы в журналах и газетах.

Рассказ о разрыве с Н. Я. Мандельштам также недостоверен: Н. Я. не могла быть высокомерна с В. Т. — она высоко ценила его талант — «лучшая проза в России», считала, что перед ним «всегда будет стоять на задних лапах» (Знамя, 1992, № 2, с. 166). Разрыв произошел по инициативе Шаламова.

Пастернак не посылал на Колыму «Гамлета», а подарил «Фауста» при личной встрече. Содержание дарственной надписи говорит об этом: «Среди событий, наполнивших меня силою и счастьем на пороге Нового, 1954-го, года, было и Ваше освобождение и приезд в Москву... » (Юность, 1988, № 10, с. 58).

Одиночество Шаламова С. Григорьянц драматизирует напрасно. «Одиночество — это оптимальное состояние человека... Помощь единице оказывает Бог, идея, вера[8],» — говорил (и писал) об этом Варлам Тихонович: в одиночестве беседует человек с истинной своей сущностью, с памятью, поэзией, ищет правду и справедливость. После того, что он перенес, какое значение имели для него светские тусовки! — Только сердечная близость, теплота, понимание были нужны ему.

О перепечатке стихов, рассказов В. Т.

Видимо, Григорьянц, как и все тогдашние самиздатчики, как и я, и другие знакомые, перепечатывал для себя рассказы В. Т., первый экземпляр традиционно передавая автору, который он, впрочем, кому-нибудь дарил. Но перепечатывали все с машинописных материалов! — У В. Т. была прекрасная и преданная машинистка Е. А. Кавельмахер, разбиравшая его почерк, она-то и перепечатывала стихи и рассказы В. Т. На рукописях сохранились указания В. Т., адресованные ей. Была у него, кстати, и машинка, но ее в году 1978 украли. Вор известен, и есть письма Шаламова по этому поводу.

Идея, что вода грязнее воздуха и т. п. принадлежит одному из персонажей «Колымских рассказов», доктору Уманскому («Вейсманист»). Я сотни раз пила чай у В. Т., но зеленых стаканов не видела.

«Нищета» Шаламова была среднестатистической — пенсия 72 р. и гонорары. Я, тогда старший научный сотрудник, получала 110 р. Он себя «нищим» не считал. Даже позволял себе «роскошь»: книги и яблоки. Ничего другого и не желал. У него даже были сбережения.

Разговор Б. Полевого и В. Шаламова, по словам Н Злотникова, происходил наедине, и откуда сведения у Григорьянца о его содержании, неясно. Слухи, слухи...

Смешная выдумка, что В. Т. боялся ареста и выходил на улицу с тюремной сумкой и в вафельном полотенце. Нет, надо знать меру вымыслу! Я к нему часто приходила в это время и могу сказать: во-первых, он ничего не боялся (и написал об этом[9]), во-вторых, с сумкой он ходил в магазин за продуктами, в-третьих, на шее носил шарф.

Что касается моего «полуофициального права распоряжаться рукописями В. Т. », то я хотела бы пояснить, что являюсь наследницей авторского права В. Т. Шаламова по его завещанию, нотариально заверенному в 1969 г. Мы с ним никогда не говорили на эту тему, и конвертик с надписью: «Экстренно в случае моей смерти» — он передал мне вместе с архивом в 1979 г. перед отправкой в дом престарелых. К завещанию приложил маленькое письмецо. Относительно «спецхрана». В четвертом выпуске «Путеводителя Центрального государственного архива литературы и искусства» — «Фонды, поступившие в 1967—1971 гг. » — на стр. 472 легко найти информацию о поступлении в архив фонда В. Т. Шаламова. (Он начал передавать свой архив в 1966 г. ) Естественно, что о фондах «спецхрана» в открытом справочнике не сообщают. И у меня всегда под рукой были готовые к публикации тексты «Колымских рассказов». Варлам Тихонович говорил, что Маркс прав — есть идея, обретающая материальную силу. Это — сплетня.

И первые мои публикации Шаламова вышли в свет в 1981 г. (еще при его жизни) — стихи в журнале «Юность», а проза в 1987 г. — как только журналы стали брать его колымские стихи и прозу. Ни дня я не медлила. Книги, конечно, вышли позднее: стихи — в 1988, проза — в 1989.

И раньше никто не мог бы это сделать, что бы ни полагал Григорьянц. Ведь и Солженицын во всей своей громкой славе и финансовой мощи не опередил Шаламова на журнальных страницах.

Там, где эссе не тщится вместить мемуары, оно содержит и кое-какие интересные мысли (последние два абзаца).

Об остальных мемуаристах я не говорю. Все равно остановить поток выдумок, а то и просто вранья невозможно.

О критиках

Конечно, писатель — публичное лицо, и в качестве такового подвергается критике. Это понятно. Непонятно, когда критик берет перо или садится за компьютер, элементарно не прочтя работ объекта. Пишут о Шаламове, в основном, эксплуатируя пару цитат, спор идет почти всегда об одном — вот Солженицын и Довлатов считают тюрьму «хождением в народ», а Шаламов считает лагерь — отрицательным опытом и т. п.

Так ведь речь идет о разных вещах — лагерь, страшный колымский лагерь ни Солженицын, ни Довлатов не видели. А тюрьму, Бутырскую тюрьму 1929, 1937 годов (до пыток) Шаламов и сам всегда вспоминал как лучшее место на свете — тепло, на работу не гоняют, читают лекции друг другу, говорят свободно, люди интересные... конечно, до «хождения в народ» (например, А. Генис «Довлатов и окрестности») Шаламов не додумался. Уж больно экзотическая, книжная идея.

Дорогие критики, исследователи, мемуаристы, прежде чем писать — прочтите, прочтите Шаламова! Там многое есть, если присмотреться, что и не снилось нашим мудрецам.

То отвесят комплимент, мол, Солженицын и Шаламов — самые знаменитые зеки.

Да не зека Шаламов давно — выпустите его из зоны в мир, он пишет о более глубоком и широком, чем зона — о Боге и человеке, в котором при насилии над его телом остается так мало от вложенного Творцом.

Знаю, что слова мои тщетны. Но прочтите, прочтите Шаламова, не пишите о нем, играя двумя-тремя цитатами, да еще собственными придумками, не старайтесь плюнуть в него ради острого словца (как М. Золотоносов).

Будьте честны с ним — он этого заслуживает.

«Выдвигая какую-нибудь гипотезу, не спешите подкрепить ее надерганными фактами, доказывающими Вашу мысль, и не опирайтесь потом на Вашу фантазию как на истину... » [10]

И об энциклопедиях. С горечью читаю я в статье Е. Шкловского о Шаламове в биографическом словаре «Русские писатели 20 века» — Дата рождения В. Т. 5 (18) июня 2000 г. — давно, в 1994 году уточнена.

Название эссе «<0 моей прозе>» — не авторское, это из письма ко мне, и я его даю в скобках.

Цитата из стихотворения Шаламова приведена неточно: «Не старость, нет, все та же юность... ». У Шкловского — «вечность» — даже рифму не помнит автор статьи!

А библиография! Статья Е. В. Волковой называется «Лиловый мед», а не липовый. Упомянут только один выпуск «Шаламовского сборника», хотя в 1997 году вышел второй сборник, а также «Материалы IV Шаламовских чтений», а книга Е. В. Волковой «Трагический парадокс Варлама Шаламова вышла в 1998 г.

Ведь публикации 1998 года учтены во многих статьях Биографического словаря.

Но В. Т. не везет. В Биобиблиографическом словаре «Русские писатели. XX век» опять-таки неправильная дата рождения В. Т. (автор — А. О. Большев). Не указан последний прижизненный сборник писателя — «Точка кипения» (1977).

Над прозой Шаламов работает до 1982 г., если верить автору статьи, хотя умер В. Т. в январе 1982 г., не раз я писала — последние рассказы написаны в 1973 году. Статья, в целом, удачная, но неплохо бы расширить библиографию. Даже публикации «Вишеры» не указаны (1989).

Все-таки справочники должны быть безупречны — ведь они долговечны.

Двадцать лет спустя

Теперь, когда прошло много лет после смерти Варлама, я могу прикоснуться к некоторым обстоятельствам, которые тогда мне было и больно, и отвратительно вспоминать.

В очередной раз поражаюсь его проницательности. Как он говорил о ПЧ: «они затолкают меня в яму и будут писать письма в ООН... » Так и было. Он был беспомощен и не мог выгнать из комнаты ни Сашу Морозова, ни Анис, ни Хинкис... И тут ПЧ показало, на что способно: звонки Евтушенко, записи голоса, которые Морозов почти не разбирал, фотографии В. Т., «поставленные пострашнее», зарубежные публикации, осада директора сразу двумя женами с требованием зарегистрировать брак, планы вывезти больного, слепого, глухого старика за границу...

Мне говорил журналист Тумановский, посещавший тогда наш архив, о борьбе «жен», о склоках, кипевших вокруг В. Т.

А ему нужен был покой, только покой и записи стихов. А шум и склоки убивали его, как и врачебные комиссии, приводимые Хинкис. Что они могли понять — глухой, слепой, беспомощный старик. Разглядеть, что там, внутри, живет поэт, было не по силам эскулапам. Только в интернат для психохроников и могли его отправить — убить. Там он прожил 3 дня. Не устраивали бы шума и склок, прожил бы лишние месяцы.

Лишние месяцы в этом «рае», где было небо над лоджией, березы, еда, мысли, как сверчки, стрекотали в мозгу... Где он хотел жить

Его лишили одиночества, покоя, размышлений...

Теперь, когда ему скоро исполнилось бы 100 лет, а нашей дружбе — 41 год. Когда я вспомнила его слова, поступки, прочитала каждую строчку, написанную его рукой, я могу сказать — он был лучшим из людей XX века. Он был святым — неподкупным, твердым, честным — до мелочи — благородным, гениальным прозаиком, великим поэтом.

Я отдала тебе жизнь, друг мой Варлам, мой великий и добрый друг.

Назад | Содержание

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.