Варлам Тихонович Шаламов: 1950–1960-е годы
Стенограмма выступления на конференции «Судьба и творчество Варлама Шаламова в контексте мировой литературы и совесткой истории», дополненная автором.
Прежде всего, мне хотелось бы определиться со статусом моего выступления. Я чувствую себя несколько неловко: по своим занятиям, по сфере своих интересов я не литературовед и не специалист по творчеству Шаламова, и выступаю здесь не в качестве филолога, а в качестве мемуариста. По-видимому, на сегодняшний день об этом периоде жизни Варлама Тихоновича живых свидетелей осталось очень немного. Что же касается временных рамок, то познакомился с Варламом Тихоновичем в 1956 году, незадолго до того, как они поженились с моей матерью. Затем мы прожили вместе, практически в одной комнате, до 1968 года. После того как разъехались, больше не общались.
Теперь — несколько слов о моей матери, Ольге Сергеевне Неклюдовой. Она 1910 года рождения (или 1909-го; из-за утраченной метрической записи тут есть некоторые разночтения), уроженка Саратова, профессиональный писатель. По причине дворянского происхождения долго не могла поступить в институт, поэтому училась в трех разных вузах, в том числе во Владикавказе, где социальный барьер помог преодолеть её дядя — Петр Петрович Миндалёв, перебравшийся в этот город профессор Казанского университета, автор ряда трудов по древнерусской словесности. Затем она училась в Саратове, а завершила образование в пединституте имени Крупской — уже в Москве. Здесь она оказалась в первой половине 30-х годов, вплоть до 1950-го — без собственной жилплощади, кочуя по общежитиям, чужим углам, загородным комнатам. Работала журналистом, преподавала в школе, была литературным консультантом при разных издательствах и в Комиссии по работе с молодыми авторами при Союзе писателей. Печататься начала в конце 30-х годов, является автором более 10 книг повестей и рассказов; с 1943 года — член Союза советских писателей.
Четыре раза выходила замуж. Первый брак (со скульптором Виктором Петровичем Кравцовым) был ещё в Саратове, юношеский и быстротечный. Второй — с Евграфом Сергеевичем Кузнецовым, впоследствии известным математиком, но и это замужество тоже было недолгим и неудачным. И вновь недолгий брак — с писателем Юрием Николаевичем Либединским, с которым их развела война. Получается, самым долгим был брак с Варламом Тихоновичем Шаламовым.
Ольга Сергеевна была человеком со сложной судьбой и с не менее сложным характером. Она избежала самого страшного — ареста, тюрьмы, лагеря, но была достаточно бита жизнью и немало претерпела в своей литературной судьбе, будучи при этом болезненно самолюбивой, крайне обидчивой, резкой в суждениях. О ней говорили: либо обидится, либо сама обидит, а строки Варлама Тихоновича «тебя дыханье оскорбит, неловкий взгляд заденет...» написаны именно ей. Надежд на то, что этот брак будет счастливым, было довольно мало; ну, так оно и вышло.
Познакомились они в 1956 году в доме маминой подруги, Ольги Всеволодовны Ивинской. Варлам Тихонович, тогда ещё не реабилитрованный, живший за сотым километром, прислал письмо ей, своей старой знакомой, помнившей его с конца 20-х годов. Об этом знакомстве я взял интервью у Ольги Всеволодовны незадолго до ее кончины, и отдал запись её дочери, Ирине Ивановне Емельяновой, которая и опубликовала данный текст. Ирина Ивановна издала также переписку Варлама Тихоновича и Ольги Всеволодовны, относящуюся к 1956-му году, рассказав в комментариях об истории их знакомства и лирических отношений — впрочем, вполне платонических.
В 1956-м году в квартирке Ивинской я впервые увидел Варлама Тихоновича и прекрасно запомнил этот момент. Я был тогда очень юным человеком, почти подростком. Я помню, как за приоткрытой дверью маленькой комнатки Ольги Всеволодовны незнакомый мне крупный человек в поношенной одежде рабочего читал стихи, а я стоял и слушал; это было очень странное и непривычное впечатление. Вообще стихи Варлам Тихонович читал совершенно замечательно — как свои, так и чужие.
Он приезжал к нам на дачу, которую мы тогда снимали в посёлке Измалково, находящемся на берегу Самаринского пруда — примерно посредине между станциями Переделкино и Баковка (помните у Пастернака: «здесь стоял Наполеон, и славянофил Самарин послужил и погребен»). Он приезжал к нам туда в гости, там начались его отношения с матерью, потом они поженились. У нас к тому времени была маленькая московская комнатка, примерно 12-13 кв. м, в коммунальной квартире на Гоголевском бульваре, где кроме нас жило еще пять семей. Когда появился Варлам Тихонович, стало совсем тесно, хотя с тогдашним ощущением жилого пространства всей невероятности этой тесноты мы в полной мере, конечно, не ощущали. Мать стояла в очереди на получение квартиры от Союза писателей, в какой-то многолетней кафкианской очереди, которая никогда не кончалась, а только непрерывно наращивалась. Мне кажется, что именно из-за появления Варлама Тихоновича что-то шевельнулось там, у руководителей ССП, и нам предоставили… конечно, не отдельную квартиру, но всё-таки две комнаты, в которые мы и перебрались в 1957-м году.
Они располагались в трёхкомнатной квартире на Хорошёвском шоссе. Тогда на углу Беговой и Хорошёвки находился городок двухэтажных коттеджей, построенных пленными немцами. Так вот, речь идет об одном из подобных коттеджей, черетырёхквартирных, по три комнаты в каждой квартире. Ранее всю это квартиру занимал со своей большой семьёй профессор Асмус, известный специалист по истории философии. Его семья переехала в соседний домик, а одна комната была оставлена Валентину Фердинандовичу в качестве рабочего кабинета. Поскольку советские законы не позволяли оставлять человеку комнату, если его супруга или супруг переезжает в другой дом, хотя бы и в соседний, — муж и жена должны были жить вместе — то там прописали его тёщу, З.А.Евтееву. После того как Валентин Фердинандович купил себе дачу в Переделкине и больше не пользовался кабинетом, Зинаида Александровна иногда появлялась в этой квартире, но большую часть времени комната стояла пустой.
Мы занимали две комнаты на первом этаже, четыре окна выходили на чрезвычайно шумное и пыльное Хорошевское шоссе, по которому почти сплошным потоком шли большегрузные автомобили, с небольшим двух- трехчасовым затишьем в середине ночи. Одна из комнат была проходной, вторая — общей, в ней жила мама и стоял телевизор, обеденный стол и так далее. Другую мы делили с Варламом Тихоновичем. Мне было 16 лет, и нужда в приватном пространстве уже становилась обоюдной. И вот нашу комнату — а они обе были по 12 с лишним квадратных метров — мы решили разделить повдоль, наподобие «пеналов» в общежитии имени Семашко у Ильфа и Петрова. Пришлось пробить дверь в стене, разделяющей комнаты, иначе установка перегородки была невозможной — проходная комната пересекалась наискосок. Перегородку протянули от простенка между окнами почти до двери. «Пенал» побольше достался Варламу Тихоновичу, поменьше — мне. Там наша жизнь и протекала, в этих стенах.
Что сказать об этой жизни? Я глубоко сочувствую призыву поговорить о Варламе Тихоновиче как о человеке, для меня это очень важно. Я чувствую некоторую свою вину, поскольку после того, как мы разъехались, никакого участия в его жизни не принимал. Основная причина заключалась в том, что последние — и долгие — годы мать тяжело болела, оставлять её одну я практически не мог. Ну, и расстались мы не то чтобы гармонично, хотя ссор тоже не было.
Супружеские отношения у них стали портиться довольно быстро, и это, видимо, было предсказуемо: два немолодых уже человека со своими понятиями о месте в жизни, обидами, амбициями и так далее — маловероятно, что они могли составить дружную пару. Кроме того, сказывались и особенности характеров. Мама была пристрастна, обидчива, мнительна, со своими счётами к окружающему миру. Ну, и Варлам Тихонович тоже оказался человеком, мягко говоря, трудным.
По моему мнению, он был одиноким по своей природе, так сказать, конституционально. Я не раз наблюдал, как у него — и всегда по его инициативе — рвались отношения с окружающими. Он страстно увлекался людьми и столь же быстро разочаровывался в них. Я не буду много говорить об их отношениях с Александром Исаевичем — это вопрос особый, не раз и не два обсуждавшийся. Я помню его первые впечатления от произведений Солженицына, как он поминутно входит в комнату и вслух читает то «Ивана Денисовича», то «Случай в Кречетовке», просто дрожа от восхищения. Однако дальше обнаружилось поразительное несовпадение характеров, темпераментов, хотя в первые месяцы, отношения были очень близкими, но потом — резкая ссора. Когда Варлам Тихонович приехал из Солотчи, куда его пригласил для совместного отдыха Солженицын, у него были белые от ярости глаза: тот образ жизни, тот ритм, тот тип отношений, которые были предложены Александром Исаевичем, оказались для него абсолютно неприемлемыми. «Я не встречался с Солженицыным после Солотчи» (Записные книжки 1960-х — I пол. 1970-х гг.).
Но внутренняя несовместимость Варлама Тихоновича с окружающим миром простиралась гораздо дальше. Я помню, как он прекратил знакомство с известным литературоведом Леонидом Ефимовичем Пинским, с которым познакомился на моей свадьбе и очень дружил на протяжении какого-то времени. Случай, о котором я собираюсь рассказать, произошел пару лет спустя, уже после того, как мы разъехались. Обстоятельства были таковы. Когда в 1968-м году родилась моя старшая дочь Маша, и я не понимал, куда привезу жену из роддома (в свой четырехметровый «пенал»?), — Варлам Тихонович получил освободившуюся комнатку этажом выше в нашем же доме (они с матерью уже были в разводе, и он, как оказалось, стоял в очереди на получение жилплощади). Как раз в тот самый день, когда я выписывал жену с ребёнком из больницы, он переехал в эту комнатку наверх. Но после мы, естественно, встречались, и какие-то отношения еще поддерживались.
Так вот, Леонид Ефимович, как-то пришедший к нему в гости, позвонил в нашу в квартиру и сказал: «Он мне не открывает. Я слышу, как он ходит по квартире, но не открывает». Возможно, Варлам Тихонович не слышал звонка — он был глуховат, но приступы этой глухоты шли волнами, что, видимо, имело и какие-то психологические причины. Он практически не говорил по телефону, беседа всегда транслировалась через меня. Я помню, как у него менялся порог слышимости в зависимости от партнёра по разговору. В этом не было ничего искусственного, не то, чтобы он прикидывался глухим, упаси боже — это была такая самокоррекция, что ли. Бог ведает, слышал ли он звонки Леонида Ефимовича или нет, а может быть не слышал именно потому, что ожидал его прихода? Не исключаю, отношения шли на убыль, и полный разрыв был близок.
Когда они с матерью поженились, Варлам Тихонович производил впечатление невероятно крепкого, жилистого, кряжистого, очень сильного физически и очень здорового человека. Но прошло несколько месяцев — и в одночасье это здоровье куда-то улетучилось. Как будто из человека вынули какой-то стержень, на котором всё держалось. У него начали выпадать зубы, он стал слепнуть и глохнуть, появились камни в почках, обострилась синдром болезни Меньера. Он старался не ездить в транспорте, ходил пешком, насколько возможно. Когда его укачивало в метро и начинало рвать, его принимали за пьяного. Звонила милиция, я приезжал и увозил его домой, еле живого. После переезда на Хорошёвку, в конце 50-х годов, он всё время лежал в больницах. Пройдя цикл таких «послелагерных» болезней, он вышел из него полным инвалидом. Он бросил курить, сел на диету, делал специальную гимнастику, подчинив свой быт сохранению здоровья.
Я не могу сказать, что Варлам Тихонович запомнился мне исключительно как бытовой человек, но мне легче рассказывать о нём как о бытовом человеке. Он имел привычку проговаривать то, что собирается написать; я вспоминаю, как он выходит из своей комнатки, чтобы поделиться какой-то пришедшей в голову мыслью, а потом присаживается за стол и записывает ее. Или, напротив, сначала зачитывает черновой набросок, потом зачитывает его и лишь затем начинает править. Теперь, читая его тексты, я часто слышу его голос; с этой точки зрения всё, что я мог бы сказать о его творческой, интеллектуальной жизни, будет выглядеть цитирование уже опубликованного.
У него были особые отношения с религией, он был человек совершенно нецерковный, атеистический, но в память отца-священника и опираясь на свой лагерный опыт (говорил: верующие там оказывались самыми стойкими) он сохранил уважение к верующим и к лицам духовного звания. При этом, человек очень рациональный, он совершенно не переносил любых проявлений мистицизма, или того, что он считал мистицизмом. Вспоминается два случая. Один — когда он разогнал нашу подростковую компанию, вздумавшую для получения острых ощущений заняться спиритизмом. Застав нас за этим занятием, он вышел из себя, кричал, что это — духовный онанизм. Другой случай — удививший нас своей резкостью разрыв с Вениамином Львовичем Теушем, хранителем солженицынского архива, после того как тот принес какую-то антропософскую литературу и попытался пропагандировать в нашей семье антропософские идеи.
Подлинную ярость у него вызывал антисемитизм (тоже, кстати, наследие отцовского воспитания), он выражался в то смысле, что это не «мнение, имеющее право на существование», а уголовное преступление, что антисемиту просто нельзя подавать руки и следует бить морду.
Он не любил сельской местности, это был человек сугубо городской цивилизации. На нашей жизни это сказывалось таким образом, что летом мы уезжали на дачу, а он никогда туда не ездил. Конечно ему ещё и электричка трудно давалась, но дело даже не только в этом. Все ассоциации с природой у него были негативными. Один раз, по-моему, они с матерью съездили куда-то на курорт, один раз мы с ним вместе были в Сухуме у его сестры Галины Тихоновны. В основном же он предпочитал жить в Москве. Жизнь без городской квартиры с ее удобствами, без ежедневной Ленинской библиотеки, без обхода книжных магазинов была для него почти немыслимой.
С литературной средой... но что такое литературная среда? В понимании 50-60-х годов — это корпоративно замкнутый цех, чванливая и высокомерная корпорация. Как везде, там встречались весьма достойные люди, даже немало, но в целом это был крайне неприятный мир, с трудно преодолимыми кастовыми перегородками. Варлама Тихоновича он активно отторгал. Сейчас иногда спрашивают: какие у него были отношения с Твардовским? Да никаких! Твардовский, при всех своих литературных и общественных заслугах, являлся советским вельможей, со всеми атрибутами подобного положения: дачей, квартирой, машиной и т.д. А Варлам Тихонович был подёнщиком в его журнале, человеком из шестиметрового «пенала», литературным пролетарием, читавшим «самотёк», то есть то, что приходило в редакцию со стороны, почтой. Ему как специалисту давали произведения по колымской тематике — надо сказать, много интересно встречалось в этом потоке в 50-е и в 60-е годы. Но ни единой шаламовской строчки в «Новом мире» опубликовано не было.
Конечно, Варлам Тихонович хотел состояться в своей стране, но всё, что печаталось из его поэзии (только поэзии! — о рассказах и речи не шло), представляет Шаламова-поэта в искаженном, сильно цензурированном виде. Вроде бы в «Советском писателе», где выходили сборники его стихов, был замечательный редактор, Виктор Сергеевич Фогельсон, который изо всех сил старался что-то сделать, — но он не мог противостоять давлению пресса такой тяжести и интенсивности.
Вопрос из зала: Мироощущение у него было как советского нормального человека? В быту он не проявлял каких-то протестных признаков?
Вы знаете, из некоторых политических суждений, мне запомнилось такое: «Ничего лучше Хрущёва при советской власти быть не может». Видимо, это была реплика на какие-то наши с матерью брюзжания.
Я уже сказал о его одиночестве, индивидуализме, что ли. Он был человек очень не групповой, не командный, отдельный, сам по себе. С этой точки зрения любое рядоположение с кем бы то ни было, в том числе с теми, кого потом назовут диссидентами, у него вызывало некое отторжение. Он не хотел быть вместе, он хотел быть один. Наконец, он был человек совершенно не декларативный, не склонный как-то риторически формулировать свою позицию. Что же касается его взглядов на общественный строй, то он имел некоторые не то чтобы радужные, но какие-то благоприятные воспоминания о 20-х годах. Он толерантно отзывался о Луначарском, хотя и не без некоторой иронии.
Его политические взгляды были скорее правосоциалистическими, хотя он сам никогда так не высказывался. Скажем, с уважением отзывался о меньшевиках, но при этом, повторяю, ни с кем себя не объединял, ни внутренне, ни фактически.
The copyright to the contents of this site is held either by shalamov.ru or by the individual authors, and none of the material may be used elsewhere without written permission. The copyright to Shalamov’s work is held by Alexander Rigosik. For all enquiries, please contact ed@shlamov.ru.