Переписка со Столяровой Н.И.

В.Т. Шаламов — Н.И. Столяровой[1]

Дорогая Наталья Ивановна[2] !

Рукопись эта[3] , как всякое важное, значительное литературное произведение, затрагивает области мысли, ума, жизни самые разные.

Есть общий вывод (связанный и с личным знакомством, впечатлением от личной встречи с Надеждой Яковлевной), который хочется высказать раньше, чем любые суждения о рукописи. Вывод этот вот такой. В историю русской интеллигенции, русской литературы, русской общественной жизни входит новый большой человек. Суть оказалась не в том, что это вдова Мандельштама, свято хранившая, доносившая к нам заветы поэта, его затаенные думы, рассказавшая нам горькую правду о его страшной судьбе. Нет, главное не в этом и даже совсем не в этом, хотя и эти задачи выполнены, конечно. В историю нашей общественности входит не подруга Мандельштама, а строгий судья времени, женщина, совершившая и совершающая нравственный подвиг необычайной трудности. И я думаю, что не в Осипе Эмильевиче черпал автор этой рукописи нравственные силы, а в самой себе — Надежда Яковлевна поддерживала Осипа Мандельштама десятилетиями и героически с той же твердостью прожила 27 лет после смерти поэта, не изменив памяти его. Не изменив себе. Суть даже в том, что не памяти Осипа Мандельштама она бы изменила, а изменила бы самой себе, своей великой душе, закаленной и испытанной.

Большинство людей нуждается в поощрениях, хоть маленьких, повседневных радостях. Большие характеры закаляются невзгодами. Вот такой большой характер и вступает в нашу литературную жизнь как пример подражания, как требование совести, как судья времени.

Вот главный вывод, главная радость.

В литературу русскую рукопись Надежды Яковлевны вступает как оригинальное, свежее произведение. Расположение глав необычайно удачное. Хронологическая канва, переплетенная то с историко-философскими экскурсами, то с бытовыми картинками, то с пронзительными, отчетливыми и верными портретами, — в которых нет ни тени личной обиды. Вся рукопись, вся концепция рукописи выше личных обид и, стало быть, значительней, важнее. Полемические выпады сменяются характеристиками времени, а целый ряд глав по психологии творчества представляет исключительный интерес по своей оригинальности, где пойманы, наблюдены, оценены тончайшие оттенки работы над стихом. Высшее чудо на свете — чудо рождения стихотворения — прослежено здесь удивительным образом. Тем более рельефно все это выглядит, что это изучение поэтической работы стало возможным поневоле — трагическая бесквартирность стоит за каждым наблюдением, и рассказано об этом так, что хватает за душу. Вполне профессиональный разговор ведется так, что слезы подступают к горлу. Поблагодарите автора, Наталья Ивановна, за это главное особо.

Вернемся к рукописи. Что главное здесь, по моему мнению? Это — судьба русской интеллигенции. Надежда Яковлевна не прошла мимо омерзительного выпада Ильфа и Петрова в «Двенадцати стульях». Пошлость была спущена с цепи, чтобы оплевать самое ценное в русском обществе; интеллигенция не умрет, как не умрет жизнь, как не умрет искусство. Искусство, мысль, талант бессмертны. Убить всех нельзя. Трагедия русской интеллигенции показана Надеждой Яковлевной рельефно и точно. Да, так в 20-е годы начинался, примерно, террор, а моральное растление было внесено еще раньше. Лучшие нравственные силы России, ее лучшие люди гибли поколение за поколением. Но как ни убивают, убить всех нельзя.

В высшей степени впечатляющие картины растления общества — шпиономания, которая пронизывает книгу, все ее 500 страниц. И это верно, Наталья Ивановна. Так все это и было. Здесь нет никакого преувеличения. Доносы, рожденные страхом, стремление по каждому поводу требовать разрешения свыше...

В рукописи много выразительных характеристик, вроде суждения «я пролежала всю мою жизнь».

Рукопись эта — славословие религии, единственной религии, которую исповедует автор, — религии поэзии, религии искусства. Поэтическое начало в высшей степени обусловливает здесь эстетическое, хотя, разумеется, корни — в этике заветов 19-го века. Это славословие религии достигается без всякой мистики, что особенно приятно и удивительно.

Я — человек, не имеющий религиозного чувства, хотя и признающий его полезность в смысле общественной и личной морали.

Рукопись лишена всякой условной опоры, она твердо стоит на земле. Это от акмеизма, наверное; мистической акции символистов акмеисты дали решительный бой. И Анна Андреевна, и Надежда Яковлевна несут свою земную веру через всю жизнь, многие десятилетия.

В рукописи нет лишних слов, все сказано экономно и дельно. А в тех словах, где автор говорит о самом для себя дорогом, самом заветном, слышен и еще один человеческий голос. И я узнаю этот голос и радуюсь.

Я очень хорошо представляю себе и Чердынь, и Воронеж — и вижу все костры, где жила Надежда Яковлевна и Осип Эмильевич. Героическая роль Надежды Яковлевны в этих сражениях с жизнью мне ясна. Есть мнение, что, близко соприкасаясь с живой жизнью, с бытом, Осип Мандельштам вел с ним борьбу с помощью книжного щита, щита, а не меча. Это не книжный щит, а щит культуры, да и не щит, а меч. И это показано в рукописи Н.Я.

Решение того же вопроса для меня было в другом ключе. В моем мире тогдашнем не было места для книги. Я в деятельности своей стремился превзойти любых профессионалов. В моей личной борьбе с блатными, где я блокировался с врачами, не было места стихам как жизненной силе, а была обыкновенная кровь, обыкновенная грязь. Но... стихи не бросили меня. Какого-то рода способ выгородить себе место для любимого труда, а не встречи с жизнью «в лоб»...

В рукописи есть отличное место (отличных мест там тысячи), где говорится, что все, и литераторы в том числе, считали Мандельштама стариком. А ему было 30 лет. Я кое-как передвигая ноги по колымской земле, не имея сил перешагнуть ничтожный бугорок какой-нибудь, и все кричали — «эй, старик», а мне было 30 лет.

Слуцкий, что ли, говорил, что Мандельштам недостаточно отделывал свои стихи. Это — чепуха. Находку, прощупывание нового пути пытаются объявить неотделанностью, незаконченностью. Чепуха это все. И семистрочные, и тринадцатистрочные стихотворения — все это — из расширения границ классического стиха, не недоделки второпях. Очень хорошо, что Надежда Яковлевна положила конец спекуляции по этому поводу. Циклы, равно как и двойчатки, — явление одного порядка и бывают всегда. «Тетради», мне кажется, встречались. Не уверен. Во всяком случае, все, что изложено по поводу «Тетрадей», «Книг», «Циклов», может составить блестящее открытие нашей поэтики вообще, а не только поэтики Мандельштама, или Ахматовой, или акмеистов.

Огромную роль в жизни и душевной крепости автора сыграла Анна Андреевна Ахматова, но и роль Надежды Яковлевны в жизни Ахматовой, конечно, очень велика, да еще в самом мужественном, в самом достойном плане.

О двойной жизни, об «Оде»[4] . Я никого не осуждаю, хотя сам не делал даже попытки выжать из себя такого рода стихи. Поэтическое крушение Мандельштама с «Одой», убедившее поэта, что лгать он не может и не будет, и постоянные сожаления Пастернака по поводу «Живет не человек — деянье» мне хорошо известны. О «Двенадцати» Блок сожалел тоже. Тут природа поэта, импульсивность поэта виновата. И кто бросит камень?

Мандельштам писал стихи, оскорбившие палаческий слух, и был уничтожен. Пастернак написал оду и остался жив. Литературный разговор наказывался смертью, смертью.

Счастье Мандельштама, что он не доехал до Колымы, что он умер во время тифозного карантина. Осип Эмильевич избежал самого страшного, самого унизительного. Если бы мне пришлось повторить свою жизнь — а я испытываю большую радость после возвращения и встреч сейчас, — вспоминая все, что мне пришлось перенести, я покончил бы с собой где-нибудь в пароходном трюме, еще не приехав в Магадан.

Все, что видел и пережил Осип Эмильевич, — страшно. Но то, что ждало его впереди, — неизмеримо страшнее. Колымские золотые прииски...

Оставим эту грустную тему.

О фольклоре суждения Надежды Яковлевны, мне кажется, верны. Без фольклора не может существовать поэт. Разумеется, дело не в светлой легенде об Арине Родионовне, и няни, и просвирни — все это чушь, чепуха. Но роль фольклора в системе образов поэта обязательна. И у Пастернака это есть.

Вам тоже пора занять место, которое принадлежит вам по праву, по праву рождения и по праву судьбы. Немногим удалось выйти из этого ада, сохранив живую душу, темперамент и силу ее. Ад за нашими плечами — это и преимущество наше — в суждениях, в оценках, в нравственных требованиях.

Велико напряжение Надежды Яковлевны в ее многолетней борьбе со стукачами, но велика и сила сопротивления.

Есть в рукописи и недостаток, несколько ослабляющий этот обвинительный акт. Выразительны портреты всех людей, которые встречаются на страницах рукописи, но маловыразительны люди из народа. Самый тон рассказа о них несколько книжен, традиционен и больше склоняется к картинам прошлого столетия. Впрочем, я в полном согласии с Надеждой Яковлевной считаю 19 век — золотым веком человечества.

Хорошо, что Осип Эмильевич не любил слова «творчество». В 20-х годах этого слова не было во всеобщем обиходе. Приехав через 20 лет в Москву (1937—1956), я удивился улучшению газетного языка — газеты стали грамотнее, язык культурнее — и резкому ухудшению языка романов и повестей. За это время слово «творчество» перешло на страницы спортивных газет, и чуть не в каждом номере «Советского спорта» можно прочесть: «автор гола», «творец голевой ситуации». Или «творчество авторов завода «Шарикоподшипник» и так далее.

Труд поэта, работа поэта, но не творчество.

Жизнь Надежды Яковлевны, Осипа Эмильевича исключала возможность дневников. Вот стихи Осипа Эмильевича по обстоятельствам жизни и были особенными дневниками.

Очень хорошо о жене Пастернака. Пастернак прожил свою жизнь в плену. В семье слушали его плохо, относились к нему, как к юродивому, окружали людьми, которых Пастернак не любил, а там, где ему было легче, там он был во власти всевозможных спекулятивных требований, которые он, унижая себя, выполнял. О разговоре Пастернака со Сталиным я немного слышал от него самого (то есть не от Сталина, а от самого Пастернака). Передает этот разговор Надежда Яковлевна верно, только не было фразы: «Хочу говорить о жизни и смерти», — просто Пастернак заволновался, загудел, и «там» положили телефонную трубку на рычаг.

В застольных тостах годами Пастернак пил за здоровье Ахматовой, Анна Андреевна, наверное, все это знает и сама.

Обжигающие строчки о том, как Горький вычеркивал из списка брюки для Мандельштама, оставляя только свитер, потрясающая подробность. Хотим ли мы разобраться в нашей жизни, Наталья Ивановна? Столь же выразительна пенсия по старости, которую получала Ахматова.

Откуда идут все эти заморочивающие голову разговоры о форме и содержании? Откуда пошла сия напасть? От Белинского? Но в русской литературе есть традиция, отрицающая Белинского: Гоголь, Достоевский, Аполлон Григорьев, Блок, Пастернак.

С удовольствием узнал, что Мандельштам жил без часов и в карты не играл.

Возможна ли работа в полной изоляции? И какие должны быть нравственные силы у автора — главное! — у его подруги?

О Нарбуте. Пусть Надежда Яковлевна исправит это место. Дело в том, что ужасная и «унизительная» должность ассенизатора, которую на пересылке занимал Нарбут, это сказочно выгодная должность, добиться которой очень трудно, почти невозможно. Связана с большими, очень большими деньгами. И вот почему. За проволоку, за зону пересылки из тысяч, десятков тысяч людей выезжает с ассенизационной бочкой с территории пересылки один человек. Его подкупают, чтобы провезти корку хлеба, а бочка — удобное место для всякого рода контрабанды.

Все это у меня рассказано в «Тифозном карантине». Там был директор уральский Тимофеев, тот голодал, продавал пайку, обменивал какой-то заграничный чемодан, чтобы дать что-то в качестве подарка нарядчику, получить эту благословенную должность, и, конечно, через неделю работы был сыт и купался в деньгах. Нарбут же, человек энергичный, да вдобавок еще и однорукий, мог спекулировать на инвалидности своей, чтобы должность ассенизатора получить. В лагере эти масштабы смещены, все выглядит по-другому, чем в обыкновенном мире. Я Нарбута знал в 30-е годы, когда он вернулся из первой ссылки (по делам «научной поэзии» я с ним встречался). Нарбут был энергичен, деловит и вполне мог работать ассенизатором на лагерной пересылке.

Очень правильное заключение, что и возвращенная посылка не может служить доказательством смерти. Такие кровавые шутки были наркомвнудельской поэзией, развлечением лагерного, да и не только лагерного начальства. Многочисленность подобных случаев говорит, что здесь дело шло об инструкции, ибо «волос не слетит с головы» и т. д. Пример: моя жена в 1938 году на свой запрос о моем местонахождении получила ответ формальный, что я умер, и эта бумажка хранилась, а, может быть, цела и сейчас. Полученные от меня письма едва убедили жену в том, что извещение только «шутка».

В рассказе «Апостол Павел» говорится еще об одном известном мне подобном случае. Очень тонкое и верное замечание, что для статистики оказалось удобным смешать вместе смерти в лагере и смерти на войне, лагерных было гораздо больше.

О Ромене Роллане-«гуманисте» — жму руку Надежды Яковлевны. О Маршаке — также. Маршак живет в моем представлении со знаком минус самым решительным.

О нищенстве, о всем этом так строго и так трагично.

О Библиотеке поэта, где печатается все, кроме того, что нужно и молодым поэтам, и историкам литературы. Издание это — выветрившееся, его нужно начинать снова. Издание это разорвало преемственность русской лирики, закрыло молодым дорогу к Белому, Блоку, Мандельштаму, Кузмину, Цветаевой, Ахматовой, Пастернаку, Анненскому, Клюеву, Есенину, Бальмонту, Северянину, Гумилеву, Волошину, Хлебникову, Павлу Васильеву. Я ведь, Наталья Ивановна, по простоте душевной считаю, что стихи Анны Андреевны занимают гораздо более важное место в русской поэзии, чем стихи Гумилева — поэта брюсовской школы, испорченного Брюсовым. Сюда же можно включить и Маяковского. Маяковский поэт не маленький. Он — нечто вроде Василия Каменского, только тот больший новатор. Надежда Яковлевна, я знаю, не любит этого деления на «ранги». Но это не деление на «ранги», а защита души от авторов второго сорта. Может быть, действительно, нет поэтов, как говорила Цветаева, а есть только один Великий поэт «...ибо поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях — одна, одно, в каждом — вся, также, как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц...» (М. Цветаева. «Эпос и лирика современной России». См. М. Цветаева. «Об искусстве», М., 1991, стр. 294). Может быть, и так.

Цитирование Бердяева выглядит чуть-чуть инородным телом в рукописи, не правда ли?

Рукопись эта — психологический документ первого сорта, та внутренняя свобода, с которой Надежда Яковлевна прожила свою большую жизнь, то чувство правоты, которое пронизывает каждую главу, очень впечатляет.

Правильно, что поэты не могут быть равнодушными к добру и злу (природа тоже, открою вам по секрету).

Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы.
Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай[5] .

Мандельштам и Данте — очень хорошая глава. Разумеется, все сказанное, написанное не исчерпывает и тысячной доли достоинств рукописи. Я для себя, взрослый уже человек, и думаю об этом много, нашел много важного, нового, убедительного или с неожиданной силой подтверждающего наблюдения, которые до этого находились в тени и сейчас силой таланта Надежды Яковлевны и силой таланта Осипа Эмильевича озарены внезапным ярким светом. Поздравьте от меня, Наталья Ивановна, Надежду Яковлевну. Ею создан документ, достойный русского интеллигента, своей внутренней честностью превосходящий все, что я знаю на русском языке. Польза его огромна. Если отдельные замечания, отдельные выводы и оспаривают многие, то этих замечаний очень мало, и во всех случаях мысль, высказанная автором, честна, не предвзята и вполне самостоятельна.

Самостоятельный характер, его глубину и высоту я видел и при первой встрече, конечно. Но ожидания мои были превзойдены широтой, тонкостью, глубиной всех этих удивительных страниц. Надежда Яковлевна ставит многих людей, встреченных ею в жизни, на свое место, истинное место, а прежде всего на свое истинное место Надежда Яковлевна ставит самою себя. Позвольте мне вас поблагодарить, Наталья Ивановна, за вашу всегдашнюю заботу обо мне и этот новый подарок.

Н.И. Столярова — В. Т. Шаламову

Дорогой Варлам Тихонович, в субботу 1 мая в 7 часов вечера у меня будет Евгения Семеновна Гинзбург, которая очень хочет с Вами познакомиться.

Если Вы не уезжаете на праздники — буду рада Вас в этот день видеть. Пожалуйста, подтвердите по телефону. Если Ольга Сергеевна не на даче, я, конечно, буду рада и ей.

Всего Вам доброго

В.Т. Шаламов — Н.И. Столяровой

Дорогая Наталья Ивановна.

Я получил Вашу открытку. Отвечает ли Женева Вашей формуле города, как сочетание камня и воды? Как участвует озеро в составлении условий Женевской задачи? Смотрели ли Вы на Женеву сверху, как на Москву с кровли дома Нидерзее в Гнездниковском? Женева, Вы пишете «уютная, удобная». Это лучшая похвала городу, городу для людей.

Когда-то Вы говорили, что в юности Париж уличный, а не музейный, больше Вам сказал о духе жизни, города, чем выставки, музеи и старинная архитектура. Мне кажется, делить, различать, притивоставлять одно другому тут не надо — архитектура и люди, прошлое и настоящее города должны оцениваться, пониматься в единстве. Если же речь пойдет о различиях, то есть ведь различия очень тонкие: уводящие слишком далеко в сторону: женщины на скамейках футбольного стадиона другие, чем женщины ипподрома. Совсем разные. Наблюдение это верно и в отношении мужчин. Немалая роль отведена общению, встречам с людьми города и истории — нельзя, например, забыть — что Ленинград — это город двух веков русской культуры, наша юность, наша литература, значит, правила поведения, наш нравственный кодекс. А Женева — это город, где четыреста лет назад столь твердой рукой Кальвин правил половиной христианского мира. Но не Кальвин — мой герой в Женеве, а тот испанский врач, который взошел на костер по обвинению в еретичестве и до последней минуты жизни не верил, что его могут уничтожить, умертвить, убить, сжечь — такие же реформисты, как он сам, с которыми он, Сервет[6] , вел теологические споры, против которых писал остроумные памфлеты и обличительные стихи. Ученый, который открыл кровообращение. Костер, на котором сгорел Сервет, был вовсе не символическим костром. Огонь — жег, а дым — душил до смерти. Вот кто для меня герой в Женеве.

Жду Ваших писем, приветствую Вас через сотни разъединяющих верст.

В.Т. Шаламов — Н.И. Столяровой

Сегодня утром подумал о двух Ваших качествах необыкновенных. Первое: все, кто Вас знает, слышит Ваше имя, улыбается необыкновенно теплой, а главное, одинаковой улыбкой из самых глубин сердца. Все как будто вспоминают самое лучшее, что им встречалось в жизни. Да так, наверное, и есть. Улыбка одна и та же — у художника, у ученого, у студента.

Я хотел не научиться скрывать такую улыбку — мне слишком много лет да и дается это от природы, от жизни — не научиться, а понять, какие человеческие качества нужны для этого. Думаю, вспоминаю Вас — не нахожу ответа или ответов много, а самое главное чувствую, как губы мои раздвигаются и прищурятся глаза той же самой доброй улыбкой внутренней памяти, о которой я думаю сейчас! Это — необыкновенное качество человека, редчайшее.

Второе удивительное свойство Ваше — приручать животных, постижение души животных, умение говорить на их языке. Животный мир мы мало понимаем, он, наверное, глубже и шире, чем нам кажется. Но среди людей встречаются люди, наделенные особым даром общения с животными, а этот дар животные различают очень хорошо.

Не человек, а животное находит свое в человеке, испытывает симпатию. Помню удивительный, поэтический Ваш рассказ о лошадях и заметная страстная боль при виде лошадей ипподрома. Собаку, которую Вы оставляли и которая, если жива, шлет Вам благословение по сей день.

Кошка моя Муха почувствовала тоже эти Ваши качества отлично и была очень довольна, что познакомилась с Вами.

Надежда Яковлевна рассказала мне о том, как гуси в Тарусе завели с Вами недавно на бульварной скамье шумный и важный какой-то разговор. И с какой болью Вы говорили, что на квартире, где нельзя завести даже собаки. Вы эти качества знаете в себе. В крестьянстве бывает «легкая» рука на пчел. В средней Азии есть и женщины воды — понимают природу живую, чувствуют общее с ней. Мне кажется, что лес тоже понятен Вам, ощутим.

Подумал я сегодня и о третьем. Когда я вернулся в Москву, я пошел в Кремль, там я никогда не был — с 1925 года Кремль закрыли — и хотя я небольшой любитель музеев — счел своим долгом пойти и ходил с чувством — от имени всех мертвецов Колымы, от имени тех немногих, что еще не вернулись в Москву — ходил я и товарищи.

Ваша поездка в Париж — то же самое чувство победы. Не удачи, а победы.

В.Т. Шаламов — Н.И. Столяровой

1. Монтаж документов

2. Библиографическая ссылка

Было чересчур смело с моей стороны предложить написать повесть о Вашей матери[7] . Повесть наших отцов — и не потому, что мне не близко это. Напротив, не только эта тема близка мне с юности, с раннего детства, но и физический герой, физические связи одни и те же — для Вас и для меня?

Соколов Медведь[8] с детских лет привлекает мое внимание, и я до сих пор помню строчки из савинковского романа.

Петроградская о Фонарном мосте.

«...Потом Володя увидел высокую вороную лошадь и встревоженное лицо Елизара. А потом закачались рессоры и один за другим замелькали фонари и дома. И уже на Невском, когда закачался исхлестанный Елизаром рысак, теряя пену, замедлил бешеный бег, Володя понял, что Елизар спас ему жизнь».

Не бог весть какая проза, не бог весть какая поэтичность, но в жизни каждого человека есть какая-то своя книга, сыгравшая большую роль в его жизни.

Такой книгой для меня — «То чего не было» Савинкова. Я помню все — шрифт, серую бумагу издания, на которой вслепую выступала печать, как будто

радость в ясные выходные дни.

О матери можно — больше знакомо. Но — нельзя — потому что огромный характер превзойден Вами — дела матери Вашей превзойдены Вами, если все временные коэффициенты учесть.

Ваш характер, Ваша роль — в высшей степени Вы преданы людям, Вашим требованиям юности, Ваш темперамент — все это увеличивает требования, чтобы удовлетворить Вас. Только то, что будет самым лучшим — что завоюет всеобщую признательность, бесспорная нравственность. И еще одно.

Если о себе самой Вы наверное — отнесетесь со снисходительностью, даже равнодушием (настроения или мысли все равно).

То о человеке, которого вы боитесь (или, по-вашему, в которого Вы влюблены).

Вы не стерпите не только малейшие неудачи, даже оплошности. (Во мне вторжения не всегда знает удачи, это — неудача.) Все будет моё, все будет история.

Вы выросли среди людей, у которых храбрость подобного рода очень высока и которая не обещает пустяков.

Вы вообще чрезвычайно требовательны, и высота тут не годится, наступает отлив, конечно, и отсюда встречи отвергнуты. Иначе и быть не может. Вот с этим-то мне все время надо считаться, я хочу написать не быт по-своему — роман в своей обычной манере — перегруппировка материала до предела — так перегруппировать, что какая-то Мария Никифорова[9] — гермафродит — анархист, рассказ Слепцова[10] может выплыть и этот рассказ.

Я написал рассказ сам для себя — о великой преемственности, рассказ о тех живых Буддах, которыми живет земля. О личной связанности поколений, о безымянных героях подполья до того — героях до забвения.

Многие гибнут из-за славы, и сколько умерли неизвестными, бросив бомбу на Аптекарском острове. Никто не знает о нем, не узнал ничего. Впрочем, чем-то напоминает Могилу Неизвестного Солдата.

По моему глубочайшему убеждению безымянность не нужна. Рассказ о «Семи повешенных» Андреева — превосходная проза. Андреев — это русский писатель, о котором будут у нас говорить завтра и послезавтра и не найдут меры хвалы.

Это — один из самых, самых искусных, ощущаемых в будущем мире, этот опыт — отчет как анероид, самописец. Есть какие-то рубежи личных характеров, на которые нужно встать, чтобы Михаил Соколов был (чтобы, может быть, более тип русских сочетал Михаил Соколов, Медведь — оставался) в истории.

В истории осталась Ваша мать. Мне хочется о ней писать воспоминания той огромной жизни, которую она прожила. И о Вас, которую родители сразу после побега — в Италию вернули.

Но все пропало. Ваша мать не была счастлива в браке. Пискунов[11] пишет об этом так: пропуск.

Все застилал образ Медведя, фиктивное замужество. Соколов не только свидетель правды и железной программы и хотя сама программа создана не им, а Мельгуновым[12] . Соколов был — аргарный террор, фабричный террор и широкий экстремизм.

Эта история не только позволяет изучить эпоху — надеть намордник на эпоху. Желябов, Перовская, которых, конечно, знала Климова.

В.Т. Шаламов — Н.И. Столяровой

Дорогая Наталья Ивановна,

пишу Вам в большом волнении. Я прочел письма Вашей матери и все прочитанное все увеличивает масштабность работы по ее жизнеописанию. К тому, о чем мне не думалось и не мечталось раньше (1) большая биография, 2) большой рассказ и 3) малый рассказ, 4) монтаж документов в сборнике воспоминаний), добавятся еще «Письма Н. Климовой». Эти письма при всех обстоятельствах должны быть подготовлены к публикации. Вчерне я это сделаю сейчас же. Порядок перепечатки на машинке — А.С. — сводная сестра матери.

Я продиктую эти письма, чтобы не пропустить ни слова, чтобы слово, душа Климовой чтением этим вошла в меня, это очень надежный проверенный способ (опыт евангельских текстов в церкви, например). Имена другие (все политические кружки). В каждом письме, даже в каждом письме к детям есть свое зерно, своя особенность, есть мотив чрезвычайно интересный. Хотя бы о природе (там есть тексты не хуже «Письма перед казнью»[13] — о красивых цветах на вершинах гор, о Бальмонте, наконец. В высшей степени характерно, что проза Максима Горького не стала душевной опорой Вашей матери.

Словом — вопросов много. Письма заденут всю предреволюционную и послереволюционную эпоху.

Что касается надлома, мне кажется, суть не только в личных обстоятельствах. Это — надлом века, уже отмеченный Блоком, что все пошло не туда и не так.

У меня десять вопросов хронологических — когда можно с Вами поговорить.

И еще: Ваш отец был очень-очень хорошим человеком — позвольте сказать Вам это со всей сердечностью.

Время подвигов героев и героев. Герои рождаются, но сопротивление быту оказал именно Ваш отец.

И еще: я написал стихотворение об Ахматовой, о ее похоронах, как мне показать этот стишок Вам?

Когда-то я дал себе слово (да и Вам, кажется, говорил), что все новые стихи буду отдавать на Ваш суд. Как передать эти стихи Вам?

Мне кажется, что жизнь Вашей матери — ответ на многие вопросы русской истории русским людям, личный пример. Да и «Письмо перед казнью» это ведь ответ, а не вопрос.

Еще о письмах. Я глубоко убежден, что роман, что нет нужды обращаться к обреченному на смерть жанру, что никакой талант не должен быть загублен на придумывании жизни, на выдумывании ситуации.

Биографии Моруа — это только палимпсеста — попытка высунуть нос из литературной тюрьмы, роман мертв, но голос документа будет звучать всегда, вечно.

Эта история — не только позволит изучить эпоху — надеть намордник на эпоху.

Желябов, Перова, которую, конечно, знала Климова.

Н.И. Столярова — В. Т. Шаламову

Дорогой Варлам Тихонович,

решила написать Вам — по телефону не объяснишь, а Вы торопите. Я только что прочитала рассказ. Буду говорить, как всегда, прямо.

1. Думаю, что Вы абсолютно вольны писать, как и что Вам кажется правильным, не мне Вам указывать, я могу только благодарить Вас. Если все же указываю, то под Вашим давлением.

2. По-моему, из того что царапало меня, Вы ровно ничего не изменили, разве что сократили. Я придаю значение не существованию брачных отношений между Н.С. и Соколовым, потому что в этом был высокий момент этих отношений. Умирая, в бреду, она продиктовала знакомой «Сказку о красном цветке», об этом. Красный цветок — идея, ради которой и она и Соколов отказались от самого дорогого, друг от друга. Из всех ее жертв это была самая трудная и высокая. К сожалению, текст этой сказки пропал, но я читала ее и помню, что она меня поразила именно этим.

3. Я просила не характеризовать совершенно неизвестного Вам человека, моего отца. Н.С. была не из тех, кто ищет мужа, замужество, Вы не подумали, что чем-то он должен был увлечь ее? Он был человеком умным, остроумным, сильным, сам сделавший себя интеллигентным, то есть своей волей и жаждой культуры перешедший те несколько веков культуры, которую Н.С. получила с молоком матери без всякого усилия. От него у меня и во мне русские поэты. Если бы он был обыкновенным, он не сидел бы несколько раз при царе и дважды после.

4. Дружбы с Тарасовой не было. Было товарищество, общее дело, среда, в которую влилась Тарасова. Она самобытный человек, но далекий по уровню от Н.С. бесконечно. Об отношениях, вернее не отношениях с Савинковыми Вы тоже ничего не знаете, а есть люди, которые помнят о том, как он за ней ухаживал, какие надежды возлагал и так далее. Они были в одной тесной компании в Ницце.

5. Терентьева, может быть, жива, она была подругой Н.С. Зачем утверждать, что нет переписки и встреч, когда Климова была в эмиграции, а Терентьева на каторге до революции? А вообще друзей у Н.С. было очень много, они много лет неожиданно попадались на моем пути.

6. «Нашла ли себя Надежда Терентьева? Нет». Откуда Вы знаете? Она занимала какой-то большой пост и, может быть, нашла себя.

7. Самое главное. Я решительно не согласна с последней страницей и каюсь в том, что так поразительно неточно передала Вам об этом случае. Это клевета и на подругу с детства, которая нехотя, только ради Н.С. купила у меня медаль, и на меня. Я ни у кого, ни у одного родственника (а их у меня много) ни разу никогда не попросила помощи. Я приходила к ним и рассказывала о своих злоключениях так, что все долго смеялись со мной, и, когда осторожно спрашивали: «Ты голодна?» Я отвечала: «Уже обедала». — «Ночевать есть где?» — «Есть». Я ни разу у них, а они меня любят, не ночевала, предпочитая Казанский вокзал, зная, что они боятся... Мне редко приходилось туда идти, потому что были друзья, в том числе Лидия Максимовна[14] , которые предлагали мне это с радостью. Как плохо Вы меня знаете, представляя себе, как я в рваной телогрейке брожу по старым друзьям Н.С., выпрашивая помощь. Я думала это недоразумение, Вы не поняли, что этого не могло быть, но сейчас убедилась, что Вы обязательно хотите включить эту небылицу, и потому говорю Вам, что мне в сто раз ближе блатная поговорка: «Легче украсть, чем просить», и повторяю: никогда, нигде, ни в какое самое тяжелое время я ни у кого ничего не просила. Поймите, ради Бога, что этой чувствительной историей Вы не только извращаете действительность, не только порочите человека, желавшего мне добра, а унижаете меня. По рассказу вообще получается, что я пришла клянчить помощь у незнакомого человека. А Вы были на это способны?

Вот мои «мысли». Все, кроме пункта 7, на Ваше усмотрение.

В.Т. Шаламов — Н.И. Столяровой

Дорогая Наталья Ивановна.

Наконец зазвучал настоящий человеческий голос.

Мы поговорим подробно.

Жму Вашу руку.

Н.И. Столярова — В. Т. Шаламову

Дорогой Варлам Тихонович, простите за машинку, за мятую бумагу (другой нет) и за опоздание. Я очень тороплюсь с работой одной. Вы задали мне трудную задачу, не вспоминала я на операционном столе аккуратно год за годом, мыслю я не литературно. Задавлена я была безвыходностью своего положения, тяжелой скучной работой, полным отсутствием друзей и живого слова и сознанием, что для всего, что я имею — кров, хлеб и тяжелый сон, — жить не стоит. В лагере, несмотря на смерть многих близких, был обмен и была надежда. Замучили также вызовы в МВД за много километров пешком то меня, то мужа.

Потому скажу Вам о каких-то обрывках впечатлений, а там смотрите сами. Мне не очень приятно, что Вы меня припутали в свой рассказ, решительно я в нем ни при чем, и если бы Вы не назвали мать, то и могли бы придумывать все что угодно.

1937: перед арестом тяжкое ощущение петли, затягивающейся на шее, трудное общение с людьми, одиночество. Следователь, читавший мои дневники, имел умное и доброе лицо и хотел мне добра. О его расстреле узнала случайно в лагере.

1938: тюрьма, моя расплывчатость и страх превращаются в сопротивление и ненависть к определенной касте. (Надеюсь, Вы понимаете что никаких розовых очков у меня вообще не было, никакая вера не рушилась, наоборот, укрепилась вера в человеческое в людях, в товарищах моих.) Деталь: Томская, узнав, что все три сына получили 10 лет одиночного заключения, берет себя за седую косу и колотит своей головой нары. Этап. Лагерь. Голод.

1939—1945 — лагерь, люди-тени, голод, карцеры и т. д....

1946: ни малейшего страха свободы, нетерпеливое ожидание ее и легкое презрение к тем, кто оседает тут рядом, в Караганде, из страха свободы. Упорно год добивалась, чтобы отпустили без назначения в определенный район; Москва и полгода жизни в Москве после подписания бумаги о выезде в 24 часа.

1946—1947 — долгие дороги, вокзалы с ночевкой на полу, переселение народов, поиски работы, отказ, голод. Выручают друзья в разных городах, и — медаль. Унизительная сцена в Луге в артели по изготовлению варежек для офицеров, куда почти взяли было: «хотела проникнуть, втереться в наш коллектив!»

В 1947 г. — Москва, страх подвести родственников, которые живы и которых люблю. Нальчик, работа — курьер-уборщица, не хватает на ночлег, на хлеб. Ташкент, куда добираюсь зайцем.

1947—1953 — совхоз (лаборантка маслоделия), колхоз (учительница в узбекской школе, откуда выгоняют за лагерь), (библиотекарь), вступаю в институт и кончаю в полтора года с ежеминутным страхом, что узнают и тоже выгонят.

Вот и все. Живописных деталей не помню. Больше встречено мною хороших людей, чем плохих, а еще больше несчастных. Лучше мне было в лагере, чем после до 1953 года, хотя голоднее.

Простите за сие скучное повествование, но «чувствительных моментов» я постараюсь избежать, зная Вашу склонность к чувствительности. Уж очень неприятна мне поза мученика. Уж очень тяжко и смешно было смотреть, как разлеталась на куски вера (которая бы не разлетелась, если бы не взяли носителя ее), и в этом смысле я не потеряла, а приобрела: в беде человек обнажается не только в плохом, а и в хорошем.

Когда одолею самое трудное в работе, я напишу Вам. Всего Вам доброго.

С Эренбургом, вероятно, сможете увидеться 26-27 мая.

В.Т. Шаламов — Н.И. Столяровой

Дорогая Наталья Ивановна.

Я высчитал на своей кибернетической машине, что каждый мой день, начатый или телефонным разговором с Вами или письмом Вашим, неизменно складывался удачно. По этой примете я все наиболее важные свои дела старался в такие дни решать.

20 мая не составило исключения.

Н.И. Столярова — В. Т. Шаламову

Дорогой Варлам Тихонович, спасибо за весточку.

Адрес Е.С. Гинзбург: Аэропортовская, 16, кв. 204, корпус 3 (тел.: АД 1-37-18).

Адрес Владимира Григорьевича Вейсберга — Москва, Лялин пер, 8-а, кв. 8. Он с женой до 20-го в Крыму, но дома мать. Женя , кажется, в Москве.

Недавно получила письмо от О.В. Андреевой, где она пишет, что книги стихов она от Вас не получала. Видимо, речь идет о первой книжке, вторую — если Вы послали, она могла, отправляя мне письмо, еще не получить.

Оле — маленькой — многие посылают книжки, и все доходят. Ее адрес таков: США Olga Carlisle Southstreet «Washington» Connecticut U.S.A.

Видела Над. Як. в этот приезд, вид у нее немного отдохнувший. Сидевшие у нее гости все сетовали о собственном количестве, что делу не помогает.

Усиленно работаю над очередным переводом, хочу в конце месяца уехать. Если будет у Вас желание, позвоните мне между 14—16 числами, чтобы встретиться.

Всего Вам доброго!

Я звонила Жене — ей очень приятно, что Вы хотите ей подарить книгу. Она завтра уезжает в Латвию и вернется 5-го сентября. Но если Вы пошлете, книга будет ждать в ее ящике. Она шлет Вам сердечный привет и благодарность.

В.Т. Шаламов — Н.И. Столяровой

Дорогая Наталья Ивановна.

Благодарю за Ваше милое письмо. Книжку («Дорога и судьба») я послал Ольге Викторовне 14 июля заказным авиаписьмом. Я нашел почтовую квитанцию. Сколько времени должно идти такое письмо? Три недели? Месяц? Да, это третья книжка и первая («Огниво») у нее есть, а второй («Шелест листьев») — нет. Книжек я еще не отправлял, сегодня запакую и отправлю (Е.С. Гинзбург и В. Вейсбергу). Звонить буду Вам домой 14 утром в понедельник.

Тысячу приветов.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.