Варлам Шаламов
<<Назад | Содержание | Вперёд>>

Вставная новелла

Я могу написать этот рассказ гораздо лучше, чем я его пишу. И не спешка вынуждает меня держаться не очень строгой манеры. Я хочу, чтобы каждое слово этой вставной новеллы дошло до ушей Глеба Гусляка в не искаженном моим и его мозгом виде, в наиболее понятной, не допускающей лжетолкований форме.

      «Сколько лет я тебя не видел? Пять? Шесть?» — подумал Горданов, пропуская Гусляка в узкую дверь своего нового жилья, куда, казалось, не могла пробраться ни одна земная тварь — ни крыса, ни мышь, ни паук.

      — Мы не виделись восемь лет, — сказал Гусляк, выставляя вперед, как щиток, свою жирную ладошку. — Ты плохо принимал меня последний раз — не подарил ни одной книжки своей, не снабдил никакой информацией, так нужной мне в моей глуши. Я, признаться, был обижен — ведь наши отношения... Но потом я думал, думал и придумал. Я понял, что ты занят каким-то важным секретным делом, куда для меня нет доступа. И тогда успокоился.

      «Член ЦК, — тоскливо подумал Горданов. — Опять член ЦК». В словаре гордановском с юности существовало выражение «член ЦК», нечто вроде модной идиомы, когда людям воздавалась честь, им не принадлежащая, под шумный шепот окружающих...

      «Член ЦК» — это и есть слух, одна из моделей «холодной войны».

      Услышав, что дело течет по знакомому руслу, где можно предсказать любой поворот, любой перепад в неудержимости потока, Горданов хотел прекратить этот разговор.

      — Это все?

      — Нет, не все! Весной этого года меня вызывали и допрашивали по поводу твоих рассказов.

      — Но ведь мои рассказы есть во всех редакциях, во всех издательствах, и не одной Москвы. Я впервые за семнадцать лет, что прожил в Москве, сталкиваюсь с такой самодеятельностью, чисто художественной самодеятельностью, местным следовательским творчеством. Ввиду ошеломительности известия, важности вопроса, принципиальности его прошу рассказать мне все подробно и подряд.

      25 мая 1972 года магаданский бывший зэк Глеб Гусляк получил неприятный вызов. Гусляк решил встретить судьбу лицом к лицу и       храбро отправился туда, куда его вызывали и где он не бывал более тридцати лет.

      На крыльце учреждения, куда его вызывали, мелькнула знакомая Гусляку женская фигура и не только махнула, а как бы сделала ручкой. Встревоженный вошел Гусляк в дверь учреждения, порядки в котором, как он слышал от многих знакомых, здорово изменились. Это внутреннее сознание изменившихся порядков и поддерживало дух экономиста, видавшего и тридцать седьмой, и тридцать восьмой год на Колыме.

      Поправив галстук, он вошел в кабинет. Кабинет был открыт, окна распахнуты. День был солнечный, для Магадана это редкость, и все ловят эти лучи — и следователи, и подсудимые. Солнце било через плечо следователя, как сильная лампа, прямо в глаза Гусляка. Гусляк сощурился и отодвинулся.

      — Значит, это вы и есть Гусляк, Глеб Гусляк, — с видимым интересом сказал следователь.

      — Да, это я.

      — Тогда мне придется сначала закончить официальную часть. Следователь подвинул к себе бланк допроса, авторучку:

      — Фамилия?

      — Ну, я могу побеседовать и без записи.

      — Нет, нет, память человека — шаткая вещь, а мы — люди официальные. Не откажите в любезности начать все с самого начала.

      В животе Гусляка что-то забурчало, и он, отвечая на анкету, все пытался уловить момент начала настоящего допроса, какого-нибудь сверхтайного удара из-за частокола анкетных данных. Но анкетное колесо катилось обычным порядком, не убыстряя и не замедляя свои обороты. Все было записано и доведено до нынешнего утра в этой истории болезни.

      — Скажите, вы хозяин литературного салона в Магадане?

      — Салона?

      — Ну да, вроде парихмахерской, где обмениваются новостями, читают газеты, обсуждают литературные новинки, знакомятся с метеосводкой Би-би-си.

      — У меня действительно бывают люди, обмениваются новостями, литературными новинками. Ведь это не запрещено?

      — Отнюдь. Весь вопрос, с какими целями существуют эти салоны и какие новости там обсуждают.

      — Но ведь в Москве и Ленинграде есть такие, почти официальные.

      — Все дело в этом «почти», — сказал следователь, — но я не работник Москвы, я отвечаю только за Магадан. За то, что читается в Магадане.

      — У меня нет ничего недозволенного.

      — Надеюсь. Вот у меня только что была гражданка, с которой вы поздоровались на моем крыльце. Вот ее допрос. У нее найдены рассказы московского автора под названием «Колымские рассказы». Я прочел их внимательно. Колыма — моя служба. Ничего в этих рассказах нет, чего бы не признавало правительство, а стало быть, и я. Там есть только один рассказ, который я считаю измышлением досужего пера. Это рассказ о том, как лошадь посадили в карцер.

      — «Калигула»?

      — Совершенно верно.

      — Если даже это и неправда, товарищ следователь, — медленно, смакуя заранее взвешенную фразу, выговорил Гусляк, — то, ведь это не моя вина, а автора.

      — Конечно, я так, к слову. Ну, какие бы ни были рассказы этого автора, гражданка, которая встретилась с вами на моем крыльце, сказала, а я записал ее слова, что она получила эти рассказы от вас для распространения. Вот, подпишите здесь и можете быть свободны.

      — Я никогда не подпишу этой клеветы на себя, этой возмутительной лжи, которой...

      — В чем тут ложь, не пойму, — сказал следователь.

      — Я никогда не давал ей этих рассказов для распространения.

      — Но вы давали эти рассказы?

      — Давал.

      — Ну, так в чем же дело?

      — Я давал для прочтения, а не для распространения.

      — Ах, вот в чем дело, — холодно сказал следователь. — Я исправляю в вашем присутствии: для прочтения. Теперь подпишите.

      — Подписываю. В этом деле надо следить за всякой тонкостью, за всяким опасным оборотом речи. Мой тридцатилетний опыт говорит...

      — Безусловно. Теперь перейдем ко второй части нашего знакомства. Вы ведь собираетесь лететь в отпуск?

      — Да, в последний годовой отпуск.

      — Москву, конечно, будете проезжать? Скажите мне, — Чарусов откинулся на кресле, пропуская солнце, бившее из-за его спины, прямо в лицо Гусляка. — Скажите, зачем вы это делаете? Ну, показываете эти рассказы о том, что было в тридцать седьмом году? Ну, автор их хочет попасть в историю, а вы-то размножаете их зачем?

      — Я — не размножаю.

      — Ну, показываете, обсуждаете, ведь ничего этого нет сейчас. Вы объехали вдоль и поперек всю Колыму, ведь ничего подобного нет.

      — На всякий случай.

      — На какой случай?

      — Ну, чтобы все это не повторилось.

      — Ах, вот что. Вы считаете, что распространение таких рассказов...

      — Я не распространял таких рассказов.

      — Ну, хорошо — чтение. Вы считаете, что чтение таких рассказов...

      — Да, я верю в Литературу с большой буквы.

      — Вы, наверное, пользуетесь его личным доверием?

      — Безусловно, — сказал Гусляк.

      — Вот-вот. Только нам не нужна ни пейзажная лирика, ни мертвая вода. Нам нужно нечто более гражданственное, более реалистическое. Например, где, когда, сколько договоров им подписано, цифры, даты, записывайте все, чтобы нам потом вас не проверять. Это — элементарно на вашем новом поприще. На что он живет?

      — На пенсию.

      — Сколько?

      — Семьдесят два рубля в месяц.

      — На эти деньги жить нельзя. Поэтому сугубое внимание, а мы его оформим сразу как тунеядца, если его годовой заработок, баланс, будет не в его пользу. Вы поняли меня?

      — Понял.

      — Я считаю вас советским человеком, который сам отдаст в руки то, что, по его мнению, может представлять интерес для такого учреждения, как наше. Сейчас мы с вами пойдем в вашу квартиру, и вы отдадите своей рукой все, что считаете вредным. Кстати, немножко прояснилось, и я с удовольствием пройдусь пешком. Редко приходится бывать на улице...

      — Я не буду входить к вам, — сказал следователь, не вешая плаща и стоя у порога, весьма невнимательно оглядывая помещение местного литературного салона. — Вы сами, своей рукой достаньте из своих тайников, — следователь улыбнулся, — то, что вы считаете сами наиболее зловредным для советской власти.

      — Вот, — Гусляк протянул две книжечки стихов и несколько листков, напечатанных на машинке.

      — Весьма лестные надписи, — сказал следователь, укладывая сборники в свой портфель.

      — Этот человек мне лично многое обещал.

      — Тем лучше.

      — Вот так ты и назвал мою фамилию.

      — Это не я, это она, эта подлая растлительница душ, я только подтвердил.

      Горданов смотрел на Гусляка не с удивлением, а с омерзением, ему так хотелось, чтоб хоть один человек, прошедший Колыму, остался человеком. А впрочем, это было ребяческое желание. В самых глубинных слоях его мира, воспитанных опытом, его опытом, не было места для таких надежд.

      — Так что тебе нужно от меня?

      — Мне нужно, чтобы ты подтвердил, ты ли мне лично давал эти четыре рассказа.

      Гусляк чуть не плакал, голос его дрожал.

      — Все это правда, правда.

      — Ты не откажешься от своих слов?

      — Да, конечно. Гусляк перевел дыхание.

      — Значит, я могу записать, — в руках Гусляка оказалась новая записная книжечка, — склероз, брат, записать, что ты лично мне давал эти рассказы.

      — Конечно.

      — Спасибо.

      Рукопожатие чуть не привело к уловлению руки, но Горданов вывернул руку.

      — Еще что?

      — Понимаешь, мне следователь сказал, чтобы я записал все твои заработки за последний год. Я, помню, видел у тебя, ты нес какую-то рукопись в издательство.

      — Мои переводы в Алма-Ате.

      — И договор есть?

— Да.

      — Позволь мне записать его номер, мне это очень важно. Горданов открыл папку своих договоров.

      — Еще что?

      — Ну, прощай, ты меня просто спас.

      Горданов хотел добавить еще несколько слов, но Гусляк выскользнул на лестницу.

Шаламовский сборник: Вып. 1. - Вологда: ПФ «Полиграфист», 1994.
<<Назад | Содержание | Вперёд>>