Марк Головизнин

Чем болел Шаламов. Попытка реконструкции «anamnesis morbi»

Варлам Тихонович Шаламов скончался на семьдесят пятом году жизни в московском психоневрологическом интернате № 32, куда он был за несколько дней до смерти переведен из дома для престарелых. В соответствии с мемуарным свидетельствами, формальным поводом его перевода в интернат для психохроников послужил диагноз «сенильная деменция», установленный врачебной комиссией (см.об этом в конце статьи). Обширный архив писателя на тот момент содержал тысячи страниц рукописей знаменитых «Колымских рассказов», автобиографических произведений, стихов, дневников, размышлений над теорией поэзии и прозы, переписки со многими известными людьми... За прошедшие три с половиной десятилетия о последних днях писателя было написано достаточно статей и воспоминаний, авторы которых, впрочем, не пришли к единому мнению относительно того, какой болезнью страдал выдающийся русский писатель в последние годы жизни. Его почти двадцатилетнее пребывание в экстремальных условиях лагерей Севвостлага, безусловно, являясь в высшей степени отягощающим здоровье фактором, также не дает однозначного ответа на этот вопрос. Настоящая работа изначально планировалась как скромный подраздел другой публикации «Медицина в жизни и творчестве Варлама Шаламова», основные положения которой были изложены на Международных шаламовских чтениях в Праге в сентябре 2013 года. Однако, в связи с большим объемом материала и привлечением источников, осмысленных уже после указанной конференции, эту тему стало возможным раскрыть в виде самостоятельной статьи. Хронологически она будет охватывать послелагерный период жизни Шаламова, а в качестве источников в ней используются мемуарные свидетельства, автобиографическая проза писателя, переписка, личные документы, в том числе медицинского характера. Приступая к работе, мы отдавали себе отчет в деликатности темы и в том, что для ее раскрытия придется обсуждать и те (пусть опубликованные) факты и суждения, которые не предназначались для широкой огласки и которые способны порождать у читателя реакцию, далекую от позитива. Однако, имея за плечами опыт экспертизы медицинских документов, автор этих строк посчитал своевременным включиться в обсуждение этого вопроса, – как в контексте дополнения биографии писателя, так и в научном контексте сложной проблемы взаимного влияния творчества и патологии, намеченном еще Чезаре Ломброзо два столетия назад[1].

Данное рассуждение есть смысл начать с разговора о Чехове, ибо, практически у всех, кто писал о нем, темы Чехов-писатель, Чехов-врач и Чехов-пациент неразрывно связаны. Известно, что Антон Павлович с юношеских лет страдал туберкулезом легких с наследственной предрасположенностью и неуклонно прогрессирующим течением. Известно также, что Чехов, будучи сам врачом и, имея, казалось бы, явные симптомы болезни в виде приступов мучительного кашля с кровохарканием, долгое время пренебрегал обследованием и лечением, что, безусловно, пагубно сказалось на его здоровье и обусловило ранний уход из жизни. Последнее дало повод немецкому врачу, наблюдавшему Чехова в последние дни его жизни, высказать предположение, что Чехов, будучи замечательным писателем, был плохим врачом, так как, «при его тяжелейшей и последней форме бугорчатки легких надо было сидеть в тепле, пить теплое молоко с малиной, содой и наперстянкой и беречь каждую минуту жизни. А он мне все рассказывал, что в последние три года объездил пол-Европы. Сам себя и загубил... Со стоическим, изумительным спокойствием ожидал он смерти. И все успокаивал меня, просил не волноваться, не бегать к нему часто, был мил, деликатен и приветлив» [2]. Действительно, хорошо известно, что больные туберкулезом имеют совсем другие психологические черты, они ипохондрики, мизантропы, замкнуты на себе, имеют пониженную жизненную самооценку. Сожаление немецкого врача – понятно, но его выводы о профессиональной несостоятельности Чехова по меньшей мере, поспешны. Факты биографии писателя свидетельствуют о том что Чехов знал свой диагноз и трезво оценивал прогноз, но, он также знал и другое: радикальных методов лечения туберкулеза в его время не существовало, а паллиативные способы: диета, покой, курорты, искусственный пневмоторакс при весьма не стопроцентном положительном результате, резко ограничат его активность, круг общения, приведут к уходу в болезнь, что, при возможном продлении биологической жизни, будет означать его смерть как творческой личности. Поэтому, Чехов, на наш взгляд, сам поставил сильные психологические барьеры на пути «ухода в болезнь», он сделал сознательный выбор, позволяющий ему реализоваться как писателю в отмеренные ему сроки. Он сохранил важнейшие условия реализации себя как творца – жизненную активность, общительность и неиссякаемый оптимизм.

Шаламов о своей болезни

Варлам Шаламов в силу известных обстоятельств его биографии, вошел в большую литературу в гораздо более старшем возрасте, чем Чехов, имея за плечами почти два десятилетия Колымы, которые не прошли бесследно для его здоровья. Тем не менее в поэзии он пытался философски и с долей оптимизма относиться к своим болезням, переводя их в метафорическую плоскость. Это звучит не только в строках, поставленных эпиграфом, но, например, в стихотворении «Нитроглицерин»: «Я пью его в мельчайших дозах / На сахар капаю раствор, / А он способен бросить в воздух /Любую из ближайших гор/ Он, растворенный в желатине / И превращенный в динамит, / В далекой золотой долине, / Взрывая скалы, загремит …»[4]. Однако, в прозе, где он касается своих недугов, метафоры выглядят гораздо менее оптимистичными, скорее, пугающими, а ассоциации настойчиво возвращают писателя разве что в лагерный мир. Наиболее подробно о своей болезни Шаламов повествует в рассказе «Припадок» (1960), описывая реальный эпизод первого приступа неврологического заболевания, случившегося с ним в 1957 году[5]. Описание выглядит так: «Качнулась стена, и горло мое захлестнуло знакомой сладкой тошнотой ….Я вспомнил чужие настойчивые пальцы, умело пригибавшие мою голову и плечи к постели. Все стихло, и я остался один на один с кем-то огромным, как Гулливер. Я лежал на доске, как насекомое, и кто-то меня пристально рассматривал в лупу. Я поворачивался, и страшная лупа следовала за моими движениями. Я изгибался под чудовищным стеклом. И только тогда, когда санитары перенесли меня на больничную койку и наступил блаженный покой одиночества, я понял, что Гулливерова чума не была кошмаром – это были очки дежурного врача. Это обрадовало меня несказанно. Голова болела и кружилась при малейшем движении, и нельзя было думать – можно было только вспоминать, и давние пугающие картины стали являться как кадры немого кино, двуцветные фигуры. Сладкая тошнота, похожая на эфирный наркоз, не проходила. Она была знакомой, и это первое ощущение было теперь разгадано. Я вспомнил, как много лет назад, на Севере, после шестимесячной работы без отдыха впервые был объявлен выходной день. Каждый хотел лежать, лежать, не чинить одежды, не двигаться...»[6].

Центральным по заявленной нами теме этот рассказ является и потому, что описанные в нем ощущения, прежде всего «знакомую сладкую тошноту», писатель, возможно бессознательно проецировал на время своего детства, считая что симптомы болезни Меньера у него были уже тогда. В повести «Четвертая Вологда», Шаламов говорит, что «вторым моим позором в глазах отца была моя болезнь, нарушение моего вестибулярного аппарата, то, что называется болезнью Меньера. У меня – боязнь высоты. На вологодской колокольне – триста ступеней беспрерывного ежедневного страха, шатаний. <…> Весь город тянется пролезть к железным перилам, весь город, кроме сына отца Тихона, который шарахается от высоты, плачет и бежит вниз»[7]. Причем, как явствует из других эпизодов «Четвертой Вологды», в том числе найденных в черновиках повести, речь идет не об обычной детской боязни высоты, а о целом ряде признаков у юного Варлама действительных непорядков с вестибулярным аппаратом. Он не мог ходить по гимнастическому бревну, не мог лазить на деревья, как все мальчишки, что вызывало гнев отца. Вот еще красноречивый эпизод: «За мой «Меньер» – рвоту в тотемской поездке (на пароходе в 1916 г. – М.Г.) – я был строго наказан – что-то съел и не хочет сознаться, затрудняет лечение»[8]. То есть, со «сладкой тошнотой» он сталкивался не впервые. А далее, в начале 70-х годов, в письме Ю.А.Шрейдеру Шаламов указывал: «Любой транспорт мне противопоказан, но хуже всего, опаснее всего, результативнее всего — такси и метро. Лифт убивает меня сразу. Но и автобус, и троллейбус, и трамвай — все опасно…. Я на строжайшем режиме и пищи, и движения, и все скоплено за много лет — вернее не копилось, а просто шагреневая кожа вестибулярного аппарата, нервные ткани тратятся медленно, как можно медленней»[9]. Оба этих эпизода, отделенные друг от друга полувековым промежутком времени, Шаламов склонен объяснять пресловутой «болезнью Меньера», к которой придется еще многократно возвращаться в данном тексте. Следует заметить, что т.н. «амаксофобия» – боязнь и непереносимость езды в общественном транспорте – была у писателя не абсолютной. Факты свидетельствуют, что Шаламов в середине 70-х годов почти ежегодно выезжал из Москвы в Крым, перенося долгую дорогу и даже, по его словам, чувствовал себя лучше в крымском транспорте, – на новом месте. Хотя для таких переездов ему уже требовалась посторонняя помощь при проводах и встречах.

Совсем никаких метафор нет в глубоко трагичном позднем шаламовском рассказе «Глухие»: «Я медленно глохну. Зрение заменяет мне слух. Глаза обладают силой ушей, помогают ушам, кидаются на помощь. А когда темно — руки помогают ушам. Но, конечно, руки не глаза. Я еще слышу мир, еще могу беседовать с людьми, если вижу мир, движущиеся губы. И каким-то особым напряжением мозга, ранее мне неизвестным, угадываю слова и успеваю подобрать ответ и чувствую себя еще человеком. И никто не знает, сколько душевных и нервных сил стоит мне каждый разговор»[10].

Очевидно, что по сравнению с болезнью Чехова, состояние здоровья Шаламова и то, как он осознавал его, было намного более драматичным. Он, в отличие от Чехова не мог сделать свободный выбор творческой реализации, предоставив болезни возможность развиваться естественным путем, ибо в его случае «естественный путь» – потеря зрения, слуха, координации движений, неуклонно разрушал саму основу творческого процесса – мироощущение писателя. Еще один вариант свободного выбора – добровольный уход из жизни, к которому при безысходности прибегали творческие личности, Шаламов, судя по всему, никогда не рассматривал. «Никогда не покончу с собой», – начинается одно из его стихотворений 60-х годов. Могучая воля к жизни, к творчеству не покидала его в самых тяжелых ситуациях. С начала болезни он отличался необыкновенной самодисциплиной в соблюдении рекомендаций врачей: сразу и навсегда бросил курить, соблюдал строгую диету. Все это позволило ему не только продлить свою творческую жизнь, но и сделать ее максимально плодотворной: семь томов его собрания сочинений (плюс оставшиеся в архиве материалы) говорят сами за себя.

С годами его силы, естественно, ослабевали, но вопреки угасающим функциям органов чувств в записных книжках позднего Шаламова достаточно часто присутствует типичный для античного мира, начиная с Гомера, образ писателя-провидца, который может плохо видеть и слышать, но воспринимает мир по-особому: «Пять чувств поэта: зрение — полуслепой, слух — оглохший от прикладов, осязание — отмороженные руки нечувствительные, обоняние — простужен, вкус — только горячее и холодное. Где же тут говорить о тонкости. Но есть шестое чувство — творческой догадки»[11]. В этой связи надо напомнить, что даже будучи беспомощным пациентом дома инвалидов, Шаламов никогда не переставал писать или диктовать стихи. Как видно по приведенным выше словам, писатель связывал начало потери слуха с колымским лагерем, с «прикладами», и это, вероятно, так – ведь в период молодости 20-х – 30-х годов «Меньер» (как он сам называл свой недуг после диагноза 1957 г.) у него не проявлялся.

Диагностические недоумения. Болезнь Меньера? Хорея Гентингтона? Хроническая барбитуратная интоксикация?

Наиболее устойчивой в биографиях Шаламова является поддержанная им самим версия, что он страдал болезнью Меньера – заболеванием внутреннего уха, причина которого не ясна до сих пор. Приступы болезни Меньера развиваются неожиданно: у больного возникает сильное вращательное головокружение — иллюзия вращения собственного тела или окружающих предметов. Головокружение усиливается при движениях головы. Развивается т.н. «лабиринтная атаксия», при которой полностью нарушается способность к сохранению равновесия. Приступ сопровождается нистагмом – непроизвольными движениями глазных яблок в разные стороны, тошнотой, рвотой и потерей равновесия. Приступ продолжается обычно несколько часов, редко несколько суток. В тяжелых случаях приступы бывают через каждые 5-6 дней, в более легких — через год и даже реже. Между приступами больной чувствует себя практически здоровым. Равновесие восстанавливается, тошнота, рвота, шум в ушах прекращаются.

Эти симптомы проявились у Шаламова, судя по всему, в 1957 году, когда он внезапно потерял равновесие и упал в метро и был доставлен в институт неврологии (этот институт упоминается в рассказе «Припадок»), а осенью 1958 г. вторично, после обострения, проходил лечение в больнице имени Боткина. Медицинские документы Шаламова 1950-60-х годов не сохранились или не разысканы. Нет сведений и о его предполагаемых обследованиях на предмет подтверждения диагноза (аудиометрия, нистагмография и др). Тем не менее, по косвенным сведениям из личной переписки Шаламова можно констатировать, что он достаточно долго (более месяца) находился на стационарном обследовании и что его консультировали известные специалисты по болезни Меньера[13]

Многие биографические источники о Шаламове упоминают медицинскую справку с диагнозом «болезнь Меньера», которую Шаламову выписал профессор патофизиологии Л.Н. Карлик, проживавший в то время в Рязани. Шаламов поддерживал с ним переписку благодаря посредничеству своего старого друга Я.Д. Гродзенского. Справку Шаламов был вынужден носить с собой из боязни возникновения приступов на улице или в общественном месте[14]. Вместе с тем, необходимо иметь в виду, что Л.Н. Карлик не являлся неврологом или специалистом по расстройствам вестибулярного аппарата. Не ясно, встречался ли он с Шаламовым лично и производил когда-либо его осмотр. Из переписки Шаламова с Я.Д. Гродзенским следует, что справка могла быть написана по образцу … составленному самим Шаламовым[15]. По крайней мере, такой образец фигурирует в его письме от 27 ноября 1970 г. На сохранившейся фотокопии справки стоит личная печать не Л.Н. Карлика, а врача Нины Евгеньевны Карновской – жены Я.Д. Грозденского[16], также помогавшей Шаламову в решении его медицинских проблем. Возможно – подобных справок было несколько, и их появление имело не чисто медицинские, а «гуманитарные» показания – желание со стороны друзей облегчить жизнь больному писателю.

В то же время, переписка Шаламова с Гродзенским позволяет предположить и другие диагнозы, отличные от болезни Меньера. В письме от 27 ноября 1970 года Шаламов писал: «Сейчас в Москве идет борьба с пьянством, поэтому меня задерживают на улице чуть не ежедневно — в метро, троллейбусах, около магазинов и водят в милицию, где справка Нины Евгеньевны не всегда помогает. Я ведь не могу разъяснить справку спокойно — тогда бы и справки не надо. Я начинаю волноваться, горячиться — и впечатление алкогольного опьянения усиливается, а не уменьшается. Так было уже десятки раз за последние 10— 12 лет. Вчера милиционер близ Краснопресненского метро (той самой станции, где я на выезде по эскалатору упал в первый раз в 1957 году, получив навсегда инвалидность) сказал так, просмотрев эту справку: «Справка справкой, а сейчас вы пьяны, и в метро Вам не место. Идите домой»[17]. (Здесь и далее полужирный шрифт наш – М.Г.). Из текста письма можно предположить, что писателя беспокоили не столько приступы лабиринтного головокружения, во время которых больной на несколько часов становится совершенно беспомощным, но, по выходе из приступа возвращается к норме, а постоянная «атаксия» – нарушение равновесия, напоминающее состояние алкогольного опьянения, что не характерно для болезни Меньера. О нарушениях походки и «лишних движениях» при ходьбе Шаламова по-своему писал в своих стихах поэт Михаил Поздняев: «И вспомнил Варлама Шаламова я, /Как враскачку он шел по Тверской, / руки за спину круто заламывая, /макинтош то и дело запахивая / и авоськой плетеной помахивая /с замороженной насмерть треской». Л.В.Зайвая, наблюдавшая писателя незадолго до отправки в дом инвалидов, видела уже постоянную атаксию: «Он открыл свою дверь — высокий, двухметровый. Его качало — и он оперся о косяк. Потом я узнала, что у него была болезнь Меньера — трясучка, абсолютная дискоординация. Это все последствия лагеря. Потом у него уже была почти слепота, почти глухота … По улице он шел по диагонали — то есть, со стороны глядя, четкое алкогольное опьянение. Только лицо не пьяное — крепкое, сильное … Ложкой он есть не мог. … все выплескивалось — у него дрожали руки» [18]. Из переписки с Я.Д. Гродзенским также следует, что в середине 60-х годов у Шаламова начал меняться почерк, который становился все более неразборчивым, хотя в тот период времени писатель еще мог его контролировать[19]. Почерк стал резко ухудшаться в 1974 г., с Шаламовым сильно мучились его машинистки, да и знакомые иногда с трудом разбирали то, что он писал в письмах и открытках. В связи с этим Шаламов стал прибегать к записи некоторых своих произведений и писем печатными буквами. И, наконец, жестко-правдивые и трагические строки о состоянии Варлама Шаламова в 1979 году были оставлены его товарищем по Колыме Иваном Степановичем Исаевым, сопровождавшим Шаламова в инвалидный дом: «В последние два или три года (не знаю точно) Шаламов потерял всякую работоспособность. Он давно, более десяти лет, ничего не слышит, потеряна координация движений. Выходя на улицу погулять, он часто не мог самостоятельно вернуться к себе домой. Иногда в таком состоянии его подбирала скорая помощь и он оказывался в первой попавшейся больнице без денег, документов. Последнее время речь Шаламова стала совершенно непонятной, но самое страшное из всего — это потеря зрения» [20].

Фрагменты воспоминаний, оставленных людьми, окружавшими его в 70-е годы, показывают звенья цепи прогрессирующего заболевания нервной системы. Ни постоянная атаксия, ни потеря зрения, ни грубое нарушение речи и почерка не свойственны болезни Меньера «sui generis»[21]. Вместе с тем известно, что т.н. «синдром Меньера» часто является «маской» – внешним проявлением других неврологических заболеваний, особенно на ранней стадии болезни. В этой связи необходимо рассмотреть единственный на данный момент медицинский документ, сохранившийся в архиве Шаламова: выписку из московской городской больницы № 67, за номером 33026, где картина болезни писателя трактуется принципиально по-иному. Приводим этот документ полностью, заменяя медицинские аббревиатуры на понятные читателю слова:

Городская клиническая больница №67, 1 неврологическое отделение
Выписка № 33026 из истории болезни стационарного больного в поликлинику по месту жительства.
Шаламов Варлам Тихонович,
Возраст 72,
Место жительства ул. Васильевская, 2-6 -59.
Место работы и род занятий – пенсионер
Диагноз. Хорея Гетингтона[22], системный артериокоронарокардиосклероз, мерцательная аритмия, глаукома обеих глаз.

Больной находился в 1 неврологическом отделении с 21.02.79 по 04.04.79. Доставлен машиной скорой помощи с насильственными движениями во всех конечностях, голове, затруднением речи. Насильственные движения развились у больного 8 лет назад. Последнее время насильственные движения усилились, перестал себя обслуживать. При поступлении: сердце – тоны глухие, АД 160 80 мм рт. столба. Пульс 80 ударов в минуту, ритмичный. В легких хрипов нет. В неврологическом статусе: в сознании. Элементарно: контактен, эмоционально неустойчив,. Память на прошлые события хорошая. Зрачки: d=s , реакция на свет вяловата, глазодвигательные расстройства, нистагм – отсутствуют. Речь затруднена из-за гиперкинезов мышц лица и языка. Окулист – ангиосклероз сетчатки, глаукома обоих глаз. ЭКГ: признаки рубцовых изменений миокарда желудочков. Рентгенография грудной клетки – норма. Анализ крови – гемоглобин 83, лейкоциты 9200, РОЭ 4 мм в час, сахар крови 8,0, мочевина 26 мг%. Проводилась терапия: витамин В6, аминазин, меллерил, дигоксин, панангин, пилокарпин в оба глаза. Выписывается домой под наблюдение невропатолога поликлиники.
Печать, две подписи без расшифровки[23]

Хорея Гентингтона – это наследственное, неуклонно прогрессирующее заболевание нервной системы, которое характеризуется распространенным хореическим гиперкинезом (непроизвольными и неконтролируемыми движениями) и имеющее неуклонно прогрессирующее течение. В классическом описании Гентингтон отметил три главных особенности заболевания: 1) наследственную природу; 2) позднее появление клинической симптоматики (в возрасте 40-50 лет); 3) развитие деменции. Классическая гиперкинетическая форма хореи Гентингтона начинается обычно на 4-7 десятилетии жизни. При значительной длительности заболевания из-за выраженных гиперкинезов больные теряют способность самостоятельно передвигаться и даже обслуживать себя. Врач невролог Михаил Иосифович Левин, лечивший Шаламова в 67-й больнице в феврале – марте 1979 года, оставил воспоминания о своем пациенте. Он сообщает, что общение с Шаламовым было затруднено из-за значительно сниженного слуха и зрения, кроме того, этому мешали судорожные движения в лице и бросковые судороги в руках и ногах. Шаламов поднимался и ходил с невероятным трудом, нуждался в помощи для передвижения. Примечательно, что на тот период у Шаламова не были выявлены типичные для болезни Меньера глазодвигательные симптомы и нистагм, зато отмечалась значительная патология поведения, проявляющаяся внезапными приступами агрессивности. Левин также упоминал, что «настроение Шаламова часто менялось от гордого, настойчивого, очень резкого в обращении, нетерпимого прямо к противоположному – мягкому, испуганному, жалобному «будто просящему милостыню». В публикации Левин специально пояснил: «Шаламов страдал не от болезни Меньера, а имел очень серьёзное неврологическое (не психоневрологическое, а именно неврологическое) заболевание с тяжёлым повреждением мозга, с непроизвольными движениями во всех конечностях. При такой болезни речь человека дизартрична. Болезнь Меньера же лечится отоларингологами, с ней люди живут и работают». К сожалению, о последних годах жизни Шаламова известно очень мало. Уточнение обстоятельств его болезни и трагической гибели должно стать задачей дальнейших исследований» [24].

В современных условиях диагноз хореи Гентингтона подтверждается генетическим исследованием, которое тогда в условиях обычной городской больницы было нереальным, равно как и необходимая для уточнения диагноза магнито-резонансная томография головного мозга. Судя по тексту справки, который не лишен неточностей и небрежностей, диагноз хореи был установлен Шаламову клинически – методом исключения: инсульт можно было отвергнуть в связи с отсутствием т.н. очаговой симптоматики – параличей и парезов, а также сохранением долговременной памяти. Последнее также позволяет отвергнуть Болезнь Альцгеймера. Многолетнее медленно прогрессирующее течение болезни позволяло усомниться в диагнозе «опухоль мозга» или «опухоль мозжечка», отсутствие припадков дало возможность отвергнуть эпилепсию. Оставался еще «дрожательный паралич» – болезнь Паркинсона, но для нее характерен постоянный мелкоразмашистый тремор головы и конечностей, а у Шаламова, судя по справке, на первом плане были крупноразмашистые непроизвольные движения – гиперкинезы, нарушение речи и выраженная атаксия, проявившиеся, как указано в справке, примерно за восемь лет до настоящей госпитализации. Это подтверждается приведенными выше данными переписки писателя.

Вместе с тем мемуары близких Шаламову людей позволяют сделать более определенные предположения о начале его болезни. В этом отношении ценны свидетельства колымского фельдшера Б.Н. Лесняка, который состоял с Шаламовым в дружеской переписке и эпизодически встречался в Москве. То, каким Лесняк увидел Шаламова в Москве во время первой их встречи в июне 1957 года, дает основание предполагать полное отсутствие у него видимых неврологических расстройств: «Навстречу мне шел легкой, пружинистой походкой рослый, по-летнему одетый мужчина. Возможно, я не задержал бы на нем взгляда и прошел мимо, если бы этот человек не раскинул широко руки и высоким, знакомым мне голосом не воскликнул: «Ба, вот это встреча!»[25]. Автор этих строк, общавшийся с Б.Н. Лесняком с 1992 года до самой его кончины, может свидетельствовать, что Лесняк был наблюдательным человеком и большое значение уделял деталям и частностям в описаниях. На наш взгляд детали и частности в поведении и привычках Шаламова, зафиксированные Лесняком в 60-е годы, могут быть интересны для реконструкции «анамнеза морби» и обсуждения предположительного диагноза хореи Гентингтона. Ниже мы попытаемся это сделать, используя принятый в естественнонаучных статьях метод сопоставления симптомов болезни с признаками, замеченными в воспоминаниях Лесняка.

Симптомы хореи Гентингтона по данным специальной литературы

Описания внешности и привычек В.Т. Шаламова, замеченных Б.Н. Лесняком в 60-е годы

Заболевание манифестирует как бы исподволь, постепенно. За многие годы по появления выраженных двигательных нарушений окружающие отмечают, что больные много жестикулируют, неусидчивы. Постепенно появляются типичные хореические гиперкинезы – внезапные быстрые, неритмичные непроизвольные движения, возникающие беспорядочно в различных частях тела. На ранней стадии заболевания гиперкинезы обычно имеют низкую амплитуду и наблюдаются в дистальных отделах конечностей, мимической мускулатуре, языке. Хореический гиперкинез обычно нарастает в стрессовой ситуации, при усилении умственной деятельности и произвольных движениях, особенно в начале движения и при перемене положения тела. По мере развития заболевания нарастает гримасничанье, неестественная размашистая жестикуляция, нарушается походка, она становится раскачивающейся, "пританцовывающей", речь (слова произносятся медленно, прерываются гиперкинезами артикуляционной мускулатуры и лишними звуками), почерк (становится неровным, отрывистым, и в дальнейшем больные лишаются возможности писать). В некоторых случаях гиперкинезы выражены преимущественно в лицевой мускулатуре, что приводит к постоянному гримасничанию (больные непрерывно морщат лоб, зажмуривают глаза, вытягивают губы, высовывают язык и т. д.) [26]

«…Когда он хотел поговорить со мной “без свидетелей”, мы одевались, выходили на улицу, он брал меня под руку, и мы бродили по не очень шумным боткинским проездам и переулкам. Слышал в это время В. Т. совсем плохо, так что говорил преимущественно он. Брал меня он под руку еще и потому, что походка его была неустойчивой, а так он чувствовал себя увереннее. Опираясь на руку, он все время пальцами мял мою руку. Эти движения пальцами остались как привычка общения с кошкой Мухой, с которой он проводил большую часть своего одиночества». …Говорил он трудно, подыскивая слова, пересыпая речь междометиями… Он часто упирал язык в щеку, то в одну, то в другую, и водил изнутри языком по щеке Небольшой и очень мягкий нос он постоянно мял и сворачивал набок. Казалось, что нос лишен костей и хрящей. Небольшой и подвижный рот мог вытягиваться в длинную тонкую полосу. Когда Варлам Тихонович хотел сосредоточиться, он сгребал губы пальцами и держал их так. Когда предавался воспоминаниям, выбрасывал руку перед собой и внимательно разглядывал ладонь, при этом его пальцы круто изгибались к тыльной стороне. Если что-то доказывал, выбрасывал обе руки вперед, разжав кулаки, и как бы подносил к вашему лицу на раскрытых ладонях свои аргументы [27].

Отметим, что сходные признаки у Шаламова замечал не только Лесняк. «Низкоамплитудные» гиперкинезы были также зафиксированы в конце 60-х годов литератором и врачом-психиатром Ю.Л. Фрейдиным, который писал: «Варлам Тихонович уже немолод и не очень здоров, приступы болезни, которую он считал болезнью Меньера, – не знаю, так ли это было на самом деле, – в общем, ему досаждали, конечно. … Это как-то влияло на общую его моторику, которая была немножко такой рваной, не плавной. Её хорошо показывала сама Надежда Яковлевна [28]. Эти особые жесты: руки вперёд». Всё, упомянутое здесь, равно как и усиление атаксии Шаламова в стрессе – при общении с милицией или водителями, подозревавшими его нетрезвое состояние, дает основание предполагать постепенное и неуклонное развитие неврологических расстройств с середины 60-х годов. Вероятно, после «меньероподобного» дебюта болезни в 1958 году у Шаламова был определенный светлый промежуток, когда симптоматика еще не прогрессировала. Кроме указанных гиперкинезов, Лесняк посчитал возможным остановиться и на изменениях личности Шаламова, а именно, на отрицательной динамики характерологических черт писателя: «Варлам Тихонович был уверен, что все его соседи по новой квартире стукачи, специально к нему приставленные, что за каждым его шагом следят, что телефон прослушивается и, вполне вероятно, комната тоже … Характер его стал несносен. Он подозрителен, всегда раздражен, нетерпим ко всем и всему, что противоречит его представлениям и желаниям. Он терроризирует продавщиц магазинов ближайшей округи: перевешивает продукты, тщательно пересчитывает сдачу, пишет жалобы во все инстанции. Замкнут, озлоблен, груб»[29].

Возможно, эта характеристика, пересказанная Лесняком со слов бывшей супруги Шаламова О.С. Неклюдовой, сгущает краски, но, она также соответствует проявлениям хореи Гентингтона[30]: «У пациента наблюдаются резкие перепады настроения. Он может быть чрезмерно агрессивен, плаксив, возможны психические расстройства, обусловленные повышенной подозрительностью к окружающим людям и всем предметам, а также обоснованные сверхценными идеями»[31].

Надо сказать, что воспоминания Б.Н. Лесняка о Шаламове, в частности, не вполне осознанная детализация ряда признаков, являющихся по-видимому, симптомами болезни, а также в ряде случаев — некоторый субъективизм автора. вызвали отрицательное отношение к его мемуарам. Как сказал в свое время известный ученый-языковед В.М. Алпатов, у нас «издавна существует неписанная традиция, в соответствии с которой биография … какого-либо заслуживающего внимания деятеля должна быть стопроцентно положительной. В чем-то эта традиция идет от жанра житий святых»[32]. В реальной жизни характер творческих личностей, включая таких гениев, как Пушкин и Лермонтов, даже в здоровом состоянии не отличался уживчивостью и коммуникабельностью, а в периоды творческого спада или болезни, негативизм у них резко обострялся. Впрочем, о негативных чертах характера Шаламова (эгоцентризм, резкость, категоричность) упоминали и другие его биографы, в том числе и друг писателя И.П. Сиротинская, правда, без детализации, считая их последствием лагеря. Лесняк придерживался этой же точки зрения. По крайней мере, я никогда не слышал от него предположений о диагнозе болезни Шаламова. Не имея специальных знаний в области неврологии, он, видимо, не осознавал патологический характер описанных им физических и личностных признаков. Но его описание, на наш взгляд, не имело цели принизить Шаламова как человека и как творца. У автора этих строк интерес и симпатии к личности и творчеству Шаламова формировались в ходе многолетнего общения именно с Б.Н. Лесняком и его супругой – врачом Н.В. Савоевой. На наш взгляд, Лесняк как мемуарист, в силу наблюдательности и прошлого медицинского опыта, не испытывал «аллергии» к личностному негативу и не дистанцировался от отрицательных черт своего колымского товарища.

Несмотря на сказанное выше, мы далеки от мысли давать «клиническое» объяснение всем разногласиям и разрывам Шаламова с некогда близкими ему людьми. Из опубликованного мемуарного наследия писателя, например, очевидно, что его разногласия с Солженицыным носили реальный и мировоззренческий характер. Это подтверждается словами самого Солженицына, опубликованными в журнале «Новый мир» более 15-ти лет назад[33].

Еще одно предположение о том, чем болел Шаламов в последние годы жизни, было высказано врачом из Рязани Н.Е. Ларинским – автором длинного ряда статей о болезнях знаменитых личностей прошлого и настоящего – от Ричарда III и Наполеона до Уго Чавеса. По мнению Ларинского, причиной тяжелых неврологических расстройств Шаламова была …. барбитуратная токсикомания[34]. Данное предположение Ларинский основывает на единственной цитате В.Т. Шаламова взятой им из контекста биографии писателя в ЖЗЛ, написанной В.В. Есиповым: «Я каждый день принимаю снотворное (нембутал) и не делал ни одного перерыва за восемнадцать лет... За эти восемнадцать лет я написал немало, и так как я никаких лекарств, кроме нембутала, не принимал и не принимаю, то все отношу на его благодетельный счет» [35].

Нембутал (пентобарбитал) – снотворное средство на основе барбитуровой кислоты, действительно применялось Шаламовым, о чем свидетельствуют и воспоминания друзей, и переписка писателя. Вместе с тем аргументация Ларинского, изложенная в стиле – есть несколько мнений – моё и неправильные, вызывает существенные возражения. Во-первых, помимо указанной цитаты о «благодетельности» нембутала, обусловленной, по-видимому, некоторой бравадой Шаламова[36], существуют его записи с куда более сдержанным отношением к этому препарату: «Нембутал я принимал двенадцать лет, каждый день не увеличивал дозы, хотя имею указание приема от профессора только увеличить, если надо. Но мне — не надо». Более того, в воспоминаниях Л.В. Зайвой содержится примечательное свидетельство: «А еще потом, когда я у него убиралась и открыла один из ящиков, я увидела там залежи нембутала. Он его и не пил» [37]. И.С. Исаев, в уже цитированных нами воспоминаниях пишет: «Шаламов, кажется, никогда не курил и не пил спиртного. Думаю, что это с его стороны не требовало никаких усилий воли. Просто он был человеком, не нуждающимся в подобных стимуляторах» [38]. При всей субъективности мемуаров и кажущейся объективности симптоматики, оставлять сказанное выше без внимания некорректно. Во-вторых, безапелляционно констатируя свой диагноз, Ларинский, похоже, не замечает, что противоречит самому себе. Барбитуратная интоксикация действительно вызывает в перспективе тяжелые нарушения психики и интеллекта у зависимых от нее людей, главным и ранним из которых является выраженная «апраксия» – невозможность совершать какую-либо деятельность, особенно интеллектуальную, не только из-за токсических свойств препарата, но и из-за постоянной сонливости. Поскольку прием барбитуратов не вызывает чувства удовольствия, то его предпочитают личности определенного склада характера – склонные к саморазрушению, что принципиально противоположно художественному творчеству. Если бы Шаламов был действительно физически зависимым от барбитуратов в течении 18 лет, как это пытается представить Ларинский, некритично оценивая мемуарные свидетельства, читатель вряд ли бы увидел стихи и прозаические произведения писателя, которые были написаны именно в этот период времени. Кстати, вопреки Ларинскому, Шаламов «ухитрялся диктовать» свои стихотворения не только в конце 70-х годов, но и в начале 80-х, уже будучи пациентом дома инвалидов. В-третьих – барбитуратная зависимость идет рука об руку с тяжелым абстинентным синдромом, вследствие которого большая часть токсикоманов не доживает до деменции, а погибает в результате суицидов. В последние годы жизни Шаламов часто и подолгу находился под наблюдением медиков в Ялте, Коктебеле и, наконец, в Москве. Если взять даже ограниченный период времени, описанный в мемуарах доктора Левина, когда Шаламов был на лечении в стационаре 67-й больницы Москвы и когда из-за тремора рук он не мог себя обслуживать и, следовательно, принимать таблетки самостоятельно, врачи не констатировали у него никаких признаков абстиненции. Нембутал в качестве назначенной терапии не фигурирует в выписке из московской 67-й больницы. Как мы уже писали, биографические данные писателя не демонстрируют его склонности к суицидальным действиям[39]. В-четвертых, проанализированный нами ход болезни не позволяет категорически утверждать что «резкое ухудшении состояния» произошло у Шаламова именно в 1977 году, после чего по Ларинскому он «резко интеллектуально деградировал». В 1977 году у Шаламова был издан его последний прижизненный сборник стихотворений «Точка кипения». Обсуждение процесса издания, распространения и откликов на него отражено в переписке писателя того периода. Одно из последних писем на эту тему было отправлено Шаламовым Ю.А.Шрейдеру из Ялты в конце сентября 1978 года. Одновременно с этим существующие свидетельства показывают медленное и неуклонное прогрессирование течение заболевания на протяжение двадцати лет.

Здесь уместно сказать и об особенностях деменции больных хореей Гентингтона, которая формально указана в специальной литературе как исход данного заболевания. Источники уточняют, что интеллект и профессиональные навыки при этой болезни страдают в последнюю очередь, вслед за расстройствами движения, функции органов чувств и патологией черт характера. Значительная вариабельность проявлений деменции заставляет исследователей усомниться в том, что она имеет при хорее Гентингтона такой же принцип генетического наследования, как «гиперкинезы». Кроме того, добавим, что диагноз «деменции» – грубого интеллектуального дефекта может быть достоверно установлен при возможности адекватной коммуникации с пациентом, при условии, что он слышит вопросы врача и способен говорить – давать на них ответы. В этом отношении врачебная «экспертиза», ставшая поводом для перемещения Шаламова, страдавшего выраженными нарушениями слуха и речи в интернат для психохроников в январе 1982 года, имела, на наш взгляд, более чем формальный, необъективный характер. Подтверждением тому могут служить не только стихи, который писатель продолжал диктовать в последний период жизни, но и свидетельство врача-психиатра Д.Ф. Лаврова, приглашавшегося в дом инвалидов для диагностирования Шаламова. Его фраза: «Это не наш пациент» – более, чем красноречива[40].

В то же время одна из мыслей Ларинского заслуживает внимания. Хорея Гентингтона – наследственное заболевание, наследуемое по т.н. «аутосомно-доминантному типу». Это означает, что наличие дефектного гена вызывает проявление заболевания у всех индивидов, которые его унаследовали – родителей, детей, внуков и т.д. Пользуясь этим, Ларинский критикует доктора Левина за то, что он якобы проигнорировал выяснение родословной Шаламова на предмет этой наследственной патологии. Как представляется нам, критика Ларинского и в этом аспекте страдает односторонностью. Отчетливо проследить семейную картину хореи Гентингтона возможно при том условии, если ее симптомы проявляются достаточно рано, а больные находятся в поле зрения квалифицированных неврологов. Чем позже и медленнее манифестирует болезнь, тем больше ее признаки (при отсутствии консультации специалиста) могут быть приняты за проявления типичных для пожилого возраста страданий: инсульта, церебросклероза, паркинсонизма и пр. Оба родителя Шаламова умерли в возрасте около 65 лет, а о последнем десятилетии их жизни мы знаем только то, что они были больны и беспомощны. Факт слепоты отца Шаламова от глаукомы, резко прогрессировавшей с 1920 г., может быть объяснен возрастом и перенесенным стрессом (после гибели сына Сергея). Поскольку писатель на склоне лет практически не поддерживал связи с родственниками, мы очень мало знаем подробностей о взрослой жизни его братьев, сестер, дочери.

Пристального внимания заслуживает письменное свидетельство, оставленное дядей писателя священником села Вотча края Коми Прокопием Шаламовым относительно своих родителей. Его отец, священник Николай Шаламов скончался в 1910 году. В некрологе Прокопий Николаевич оставил следующие слова: «Необходимо еще отметить великое испытание, посланное ему (Н.И. Шаламову – М.Г.) Богом, в горе семейной жизни. Горячо любимая его супруга заболела сильным нервным расстройством. Этот тяжелый крест покойный многие годы, до гробовой доски нес с замечательным терпением, без тени ропота и досады, смиряясь, но, не падая духом под страшным ударом»[41]. Если интерпретировать эти слова современным медицинским языком, то, они говорят, – у бабушки В.Т. Шаламова возникло какое-то тяжелое, неизлечимое неврологическое заболевание, сделавшее ее полным инвалидом на долгие годы[42]. С учетом всего этого окончательный и категоричный ответ на вопрос болел ли Шаламов хореей Гентингтона или сходным с ней другим наследственным заболеванием можно получить только с помощью генетической экспертизы его родственников и их потомков, если таковая будет возможной[43].

«Закон сопротивления распаду»

(Вместо послесловия)

Всемирно известный нидерландский художник Винсент Ван Гог был с детства слабым физически. В молодые годы, когда он начал писать картины, его мучили тяжелейшие приступы головокружения, которые сопровождались тошнотой, неукротимой рвотой, но чередовались со «светлыми» периодами, во время которых он был совершенно здоров. Считается, что тяжело страдая от частых приступов головокружения, сопровождающихся нестерпимым шумом в ушах, доводившего его до исступления, Ван Гог отрезал себе ухо. Несколько десятилетий спустя, когда его история болезни стала предметом анализа медицинских светил Европы, диагноз болезни Меньера был также среди предположений о том, чем страдал великий художник. Окончательного ответа на этот вопрос до сих пор нет. При жизни Ван Гога врачи подозревали у него эпилепсию, позже речь шла о шизофрении, а также об алкогольном поражении мозга вследствие его пристрастья к абсенту и даже о нейросифилисе, поскольку достоверно известно об общении Ван Гога с проститутками. Среди родственников Ван Гога со стороны матери были эпилептики. Эпилепсией страдала одна из его тёток. Важно то, что по воспоминаниям наблюдавших художника докторов, в те дни и часы, когда болезнь отступала, Ван Гог начинал работать от восхода до заката, писал упоенно и вдохновенно, по две-три картины в день. Примечательно, что даже те психиатры, которые были склонны констатировать у Ван Гога раннее начало шизофрении, не находили в его картинах характерных симптомов патологического творчества шизофреников: распада художественной формы, монохромии и т.д. В 1981 году Шаламов, будучи беспомощным пациентом дома инвалидов, диктовал следующие строки:

…Горсть драгоценных рифм
К твоему приходу готова,
Ртом пересохшим моим
Перешептано каждое слово.

Тонкой струей текут
Они в твои ладони:
Жизнь, упорство и труд,
То, что вовек не утонет[44].

Это, как и все сказанное выше, заставляет вспомнить фразу Шаламова из его «Воспомннаний (о Колыме)», написанных в начале 1970-х годов: «Как вывести закон распада? Закон сопротивления распаду?» (Последняя фраза, между прочим, была использована в названии международной шаламовской конференции в Праге). Мы понимаем, что писатель вел речь о нравственном распаде людей, что он часто наблюдал в лагере. Но можем ли мы сказать нечто подобное о самом Шаламове, даже судя по последним годам его жизни? По крайней мере, клинический термин «распад личности» здесь кажется абсолютно неуместным. Общий вывод напрашивается один: художественное творчество, условия реализации которого требуют целостности внутреннего мира художника и целостного восприятия им внешнего мира, является действенным препятствием на пути внешних и внутренних факторов, разрушающих личность человека.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.