Ольга Португалова

Расчеловечивание и вочеловечивание. Лагерный опыт Варлама Шаламова и Виктора Франкла

ХХ век принес с собой в мировую историю такие специфические явления, как массовые репрессии и геноцид. Как следствие, появились и личности – носители этого исторического и психологического опыта, пережившие и засвидетельствовавшие заключение в лагерях. Процесс осмысления лагерного опыта и его отдаленного, опосредованного влияния на массовое сознание не просто не закончен, но (если говорить о России) во многих аспектах только начинается и, вероятно, всегда будет сохранять свою актуальность, будучи напрямую связан с проблемой исторической и социальной памяти, а также в силу своего экзистенциального смысла. Способность человека выжить в нечеловеческих условиях неизбежно ставит вопросы о границах человеческого существования, сохранения и распада личности[1].

В разных обществах и политических системах лагерный опыт имел как схожие, так и различные черты. Темой данной работы станет сопоставление опыта двух бывших заключенных: Виктора Франкла – психиатра, ставшего впоследствии писателем, и Варлама Шаламова – писателя, получившего фельдшерскую профессию в лагере. Такое сравнение возможно, несмотря на всю спорность отождествления гитлеровских концентрационных лагерей и сталинских исправительно-трудовых. Хотя «целей сознательного массового уничтожения людей советская лагерная система не ставила», а «основная функция сталинских лагерей – экономическая», советский лагерь – «величина переменная»[2]. Так, в период т. н. «гаранинщины» 1937–1938 гг. Шаламов характеризовал его как «Дахау без печей», «лагерь уничтожения». Но главное, что для восприятия и сознания узников этих лагерей едва ли имело значение, от чего именно им предстоит погибнуть – газа в камере или колымской «триады»: холода, голода и непосильного труда. Таким образом, параметры сходства будут лишь констатироваться; гораздо более интересным представляется зафиксировать различия в указанных источниках и проанализировать, почему они возникли – почему Франкл описывает свой опыт как опыт вочеловечивания, а Шаламов – как опыт расчеловечивания.

Материалом для сравнительного анализа текстов послужили многочисленные литературные произведения обоих авторов – такой подход практикуется как в русле психологической, так и исторической традиции и позволил выделить значимые содержательные и оценочные категории и выявить в них как сходные, так и различные факты и наблюдения.

Таким образом, очевидно и не нуждается в дополнительных аргументах, что авторы столкнулись со сходными формами действительности, описывают аналогичные миры по аналогичным параметрам. В первую очередь описания касаются второй фазы в развитии психических реакций заключенных – стадии адаптации, апатии и эмоциональной смерти[3]. Целесообразнее сосредоточиться на различиях, имеющихся в этих источниках и касающихся скорее оценочной сферы.

Противоречия порой заключались в наличии/отсутствии тех или иных понятий:

Получается, что на основе сходного опыта и аналогичных переживаний авторы делают разные выводы, расходятся на этапе осмысления и обобщения. Возникает вопрос: чем вызваны такие противоречия в суждениях людей сходной судьбы и культуры?

Основные тезисы Франкла могут выглядеть так:

1. Всегда есть пространство для выбора – для реализации внутренней свободы.
2. В самых ужасных условиях человек может остаться человеком.
3. Во всем происходящем следует искать смысл (не «почему», а «зачем»).

Парадоксальным образом, такая позиция сближает Франкла с отечественной традицией восприятия тюрьмы – от Достоевского до Солженицына.

Убеждения Шаламова также хорошо известны, их можно свести к следующему:

1. В лагерном опыте нет ничего положительного/ никакого смысла.
2. В нечеловеческих условиях человек перестает быть человеком, срок этого превращения невелик и составляет три-четыре недели для здорового и сильного человека.
3. Не все происходящее наделено смыслом.

Еще в 1920-х годах соотечественник Франкла – З. Фрейд высказал гипотезу: если «заставить голодать некоторое количество самых разных людей», то постепенно «все индивидуальные различия будут стираться»[4], в бесчеловечных условиях «облетят фиговые листочки культуры, цивилизации» и останутся «базовые инстинкты» борьбы за выживание[5]. Считается, что эту гипотезу Франкл опроверг собственным примером — но ту же гипотезу подтвердил на своем опыте Шаламов:

«В человеке гораздо больше животного, чем кажется… когда тысячелетняя цивилизация слетает, как шелуха, и звериное биологическое начало выступает в полном обнажении, остатки культуры используются для реальной и грубой борьбы за жизнь в ее непосредственной, примитивной форме»[6].

Как подчеркивал Шаламов, разнообразных эффектов «расчеловечивания» не наблюдается в том случае, если условия оказываются относительно менее жесткими[7]. Но отнюдь не потому, что наступление этого синдрома зависит от усилий человека и является «необязательным»:

«Я никого в жизни не предал, не продал. Но я не знаю, как бы я держался, если бы меня били… Кипреев выдержал… битье. Но… его припугнули арестом жены»[8].

По Шаламову, это случайность[9], а попытки искать смысл в пережитом – возможны, но категорически неприемлемы и аморальны, не должны производиться. Поскольку результатом такого поиска неизбежно станет «растление ума и сердца», «когда… большинству выясняется… что можно, оказывается, жить без мяса, без сахару, без одежды, без обуви, а также без чести, без совести, без любви, без долга… и это… обнажение страшно»[10].

Получается, что такая логика (озвученная в «Одном дне Ивана Денисовича»: «Здесь, ребята, закон – тайга. Но люди и здесь живут»[11]), придавая смысл и порождая надежду для единичной личности, одновременно оправдывает систему в целом. Ведь если можно жить, отказавшись от всего, что считается достижениями цивилизации, то зачем жить как-то иначе[12]?

Здесь возникает вопрос о границе между реальным автором и повествователем – она никогда не размывается полностью, и читатель всегда вступает в коммуникацию с тем, что сознательно предъявляет ему писатель после отфильтровывания. Франкл не реже Шаламова сталкивался с эффектом расчеловечивания; Шаламов не реже Франкла наблюдал «закон сопротивления распаду». Между наблюдениями и опытом двух писателей вообще больше сходства, чем различия. Расхождение, по большому счету, одно, но непреодолимое. Франкл пишет:

«Духовная свобода человека, которую у него нельзя отнять до последнего вздоха, дает ему возможность до последнего же вздоха наполнять свою жизнь смыслом»[13]. Это «свобода отнестись к обстоятельствам», «занять позицию по отношению к этой форме крайнего принудительного ограничения его бытия»[14].

Для Франкла это свобода привнесения смысла, а для Шаламова – отказа от наделения смыслом.

Причиной этого мировоззренческого расхождения могут быть цели, которыми руководствуются писатели («Иногда социальные цели истории нелегко распознать»[15]). Франкл сконцентрирован в своем анализе на внутреннем мире личности и ее стратегиях и выступает прежде всего как психолог и как свидетель:

«Цель книги – раскрыть… пережитое миллионами людей… «изнутри»… [показать], как… лагерная повседневность отражалась на душевном состоянии обычного, среднего заключенного»[16].

Выводы и обобщения Франкл в какой-то мере оставляет для будущих исследователей[17], не отказываясь и от своих заключений: он формулирует «правила», которые позволяют личности избежать эффекта «расчеловечивания».

Разобраться в целях, которые ставит перед собой Шаламов, значительно труднее. Он отвергает напрашивающиеся мотивировки, первая из которых – предостеречь, чтобы избежать повторения:

«Я не верю в литературу. Не верю в ее возможность по исправлению человека… История повторяется»[18].

Сама идея любых советов глубоко чужда его писательскому и человеческому кредо[19].

Нельзя и сказать, что Шаламов вовсе не интересуется факторами, препятствующими «расчеловечиванию», а тем более отрицает их. Он периодически обращается к примерам того, как личность успешно сопротивлялась давлению извне («Житие инженера Кипреева», «Золотая медаль» и др.[20]). Более того, Шаламову и самому удалось избежать «распада» (а распад, в его понимании, это поступиться самым главным, заветным, принципами). Но отдельные упоминания об этой внутренней победе приходится специально разыскивать в корпусе текстов Шаламова:

1. «Одна из идей, понятых и усвоенных мной…: Раньше сделай, а потом спроси, можно ли это сделать. Так ты разрушаешь рабство, привычку во всех случаях жизни искать чужого решения, кого-то о чем-то спрашивать, ждать»[21];
2. «Вы, вероятно, тоже в свое время использовали это единственное преимущество грамотности здесь? – Нет... Мне это казалось всегда последним унижением, концом. За суп я никогда не рассказывал романов»[22];
3. «…понял Андреев, что он кое-что стоит, что он может уважать себя. Вот он здесь еще живой и никого не предал и не продал... Ему удалось много сказать правды, ему удалось подавить в себе страх… моральные барьеры определились»[23];
4. «я не буду доносить… не буду добиваться должности бригадира, дающей возможность остаться в живых, ибо худшее в лагере – это навязывание своей (или чьей-то чужой) воли другому человеку»[24];
5. «Я знаю, что у каждого человека здесь было свое [самое последнее], самое важное – то, что помогало жить, цепляться за жизнь… моим спасительным последним были… чужие любимые стихи»[25].

В этих примерах есть нечто общее, единая линия поведения – проявление осознанной «свободной воли» («Именно здесь он понял… что он испытан великой пробой и остался в живых... что, как ни мизерны возможности выбора, свободной воли арестанта, они все же есть» там же). Но Шаламов отказывается от экстраполяции собственного опыта до уровня закономерности («Каждый может сломаться», «Всякий рецепт фальшив).

По Франклу, «в аномальной ситуации именно аномальная реакция становится нормальной»[26]; вновь попав в нормальную ситуацию, человек, по-видимому, вернется и к обычному душевному состоянию. По Шаламову, такой процесс необратим и полностью деформирует личность:

«Сотни тысяч людей, побывавших в заключении, растлены воровской идеологией и перестали быть людьми… Лагерь – отрицательная школа жизни целиком и полностью»[27];

«Безнаказанность… развращает, растлевает души людей – всех, кто это делал, видел, знал…»[28].

Проблема проникновения криминального мира в мир обычный, их слияния и задача деромантизации всего «блатного» волновали Шаламова всю жизнь.

Он возлагает на себя функции, миссию если угодно, документалиста (свидетеля), «писателя ХХ века»[29]. Чем проза-документ отличается от просто документа? По-видимому, отношением, свободным выбором человека, о котором говорит Франкл. Широко цитируемое решение Шаламова:

«Принцип… всей жизни моей, вывод из моего личного опыта… Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь – подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее – сто лет, а все плохое – двести»[30].

Это не столько воздаяние, сколько внутренний долг: «долг гражданина я выполнил в труднейших условиях: никого не предал, ничего не забыл, ничего не простил»[31] (переписка с Пастернаком). Долга свидетеля: «Тут дело не в обыкновенной, а в нравственной ответственности. Этой ответственности у обыкновенного человека нет, а у поэта она обязательна...»[32] Как это можно расшифровать?

Помнить – сознательный выбор человека, который затрудняет множество факторов. Память Шаламов воспринимает в целом как ненадежный инструмент. Во-первых, она избирательна: «Человек счастлив своим уменьем забывать. Память всегда готова забыть плохое и помнить только хорошее»[33]. Во-вторых, она управляема, подконтрольна[34]. Наконец, память субъективна: чем больше свидетелей, тем таинственнее событие[35]. Неодушевленным свидетелям Шаламов, конечно, доверяет больше (ветка лиственницы, карандаш и трупы, «перчатка»[36], обкусанные шахматы из хлеба[37]. Но такие свидетели не могут дать «прозу, выстраданную как документ», «собственная кровь, собственная судьба – вот требование сегодняшней литературы»[38].

Плохая или выборочная память в то же время оказывается важным условием личного счастья, личного более или менее благополучного, «нормального» существования, механизмом самосохранения: «искусство жить, если таковое имеется, - по существу есть искусство забывать»[39]. Поддаться этому закону тем легче и тем соблазнительнее, что этого ждут все, кто окружает свидетеля: семья[40] и близкие[41], а нежелание забывать приводит ко множеству лишений.

Наконец, и это самое важное, волевой амнезии, отказа от памяти ждет и государство («Правительство просит честно трудиться на благо родины и забыть все, что было»[42]). Поэтому «кто видел – будет молчать за “боюсь”. Благодетельность такого молчания подтверждается всей жизнью»[43]. Так вылепливается т. н. тоталитарное сознание («Тоталитаризм… последовательно ломает и подчиняет себе микросоциальную среду личности… контроль за мыслями порождает массивный слой «политического бессознательного»: сомнений, опасных мыслей, отрицательных эмоций, в которых нельзя признаться другим и даже себе. Создается цепочка внутренней цензуры... тупиковый исход рационализации, отбросившей идею личной свободы»[44]).

Когда личность вступает в конфликт с государством, она может победить – сохранив память, расставляя оценки собственным волевым выбором. При этом личности приходится сказать своей жизни «нет» («жизнь. Личное бессмертие… Террор сделал эту проблему не главной»[45]). Франкл и Шаламов ставят перед собой разные цели – соответственно, выживание личности и выживание общества. Логоцентричная модель Франкла неприменима в случаях взаимодействия государства и человека – а нигде, по выражению Шаламова, они не встречаются ближе, чем на дорожке золотого забоя. В ситуации, где выжить (в понимании Франкла и Шаламова, то есть сохранить внутреннее Я) недостаточно, где личность – носитель свободной воли сталкивается с направленной злой волей извне, концепция Франкла предлагает человеку лишь умение тихо и с достоинством встретить смерть, т. е. оказывается неприменимой.

Для личности в плоскости «борьбы за человека в человеке» безразличны «механизмы и статистика многих», а важен «подвиг даже одного», «нравственный выбор», вера «во всеобщность, истинность даже единичного поступка»[46]. Для общества, для «встречи человека и мира», «борьбы человека с государственной машиной»[47] значение имеют как раз «механизмы и статистика многих». По убеждению Шаламова, для ХХ века эта часть вопроса актуальнее:

«Лагерная тема в широком ее толковании – это основной вопрос наших дней. Разве уничтожение человека с помощью государства – не главный вопрос нашего времени, нашей морали, вошедший в психологию каждой семьи?»[48]

Именно поэтому внимание Франкла сфокусировано на том, что человек мог сохранить душу, а внимание Шаламова – на том, что обычно душа погибала в лагере, даже если тело порой выживало.

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.