Варлам Шаламов
<<Назад | Содержание | Вперёд>>

Елена Орехова-Добровольская

Предисловие

Алексея Самойловича Яроцкого мне не выпало знать близко и длительное время, как других дорогих моей памяти колымчан. Но и то короткое время моего общения с ним, моей дружбы хватило, чтобы наполнить теплотой и незабываемой радостью при мысли о том, уже далёком времени. Он был в числе тех колымских друзей моего мужа, о которых можно сказать, определить их словом — удивительные люди. Их уже нет, но они всё ещё согревают мои дни. Никакими благами, которые составляют счастье человека на земле, не одарила меня судьба; было всегда одно у меня счастье — люди, друзья. Я очень ценила это счастье. И так всегда случалось, что друзья моего мужа, Аркадия Захаровича Добровольского, скоро становились и моими друзьями. Они потом приезжали к нам в Киев, я их принимала, встречала; они наполняли дом радостью общения, содержательными разговорами, спорами, весёлым шумным застольем. Все это были большие умницы, широко образованные интересные люди, прошедшие, как сам Аркадий Захарович, колымские лагеря тридцатых годов, по десяти и больше лет. Яроцкий вышел из концлагеря раньше их всех, в 42-м году, у него был срок 5 лет, в то время как у Аркадия Захаровича были ещё колымские судимости и новые сроки. Все знали тот случай, когда Алексей Самойлович пришёл к Аркадию Захаровичу проститься в день своего освобождения, и Аркадий Захарович поздравил его так: «Поздравляю тебя, Алёша, с выходом из малой зоны в большую».

Впервые я увидела Яроцкого в 1948 году. Было это в известной теперь всему миру больнице УСВИТЛ, именем которой Варлам Шаламов назвал свои колымские рассказы — «Левый Берег». Там к 48-му году отбывали сроки (и первые, и тут же следовавшие вторые, и даже третьи) политзаключённые Шаламов, Добровольский, Демидов, Португалов. Яроцкий как раз был там главным бухгалтером, жил с семьёй на вольном поселении рядом с больницей. Дружба Яроцкого с Добровольским прошла через всю их жизнь, с самого лагеря Усть-Утиная. Вот я и увидела тогда на Левом их обоих, стоящих в фойе клуба на втором этаже здания больницы и оживлённо разговаривающих. В памяти так и осталась высокая, грузная фигура средних лет мужчины в минусовых очках; массивная голова ещё не была седой, и бросался в глаза выпуклый большой лоб. Так я его запомнила и когда в 60-м году он появился на пороге нашей киевской квартиры, я, встречая его в передней, сказала: «Здравствуйте, Алексей Самойлович». Он поднял на меня близорукие маленькие глубоко посаженные цепкие светлые глаза: «Вы меня знаете?» С того дня он бывал у нас часто; любил Киев, обязательно ходил на Днепр и окунался в его воды, как во что-то священное. В Кишинёв к нему я ездила дважды. С Аркадием Захаровичем они встречались редко в эти приезды, в доме, за столом, — Аркадий Захарович был в сложных житейских хлопотах и был уже очень болен, ходил по городу с трудом, часто падал. Зато их общение в доме было очень радостным и тёплым, беседы и споры двух умниц просто завораживали.

Алексей Самойлович обладал обширными всесторонними познаниями, но любовью его была история — именно история России. Эта его образованность завораживала и притягивала к себе весь коллектив молодых сотрудников Молдавской Академии Наук (к их чести); его кишинёвская жизнь была поглощена творческим общением с научной молодёжью Академии, молодые научные сотрудники всегда окружали его, собирались для бесед с ним в ресторане, и он ходил на эти встречи нарядно одетым и каким-то окрылённым. А молодые люди слушали с жадным вниманием: он открывал им то, чего они нигде не могли узнать. Их разговор продолжался на улице после закрытия ресторана. Из этих молодых научных сотрудников Алексей Самойлович вывел в люди не одного, будучи научным руководителем; они защитили диссертации. Наверное, кто-нибудь из них помнит то интересное время и того необыкновенного кандидата экономических Молдавской академии.

Кишинёвом Алексей Самойлович тяготился, ему там было тесно, он всегда сожалел, что не обосновался в Москве, откуда его увезли на Колыму в 37-м году. В Кишинёве его постигла большая трагедия — застрелилась из охотничьего ружья его старшая дочь, ещё студентка. В семидесятые годы он наспех продал дом в Кишинёве и поселился с женой у младшей дочери в Симферополе. Письма его из Крыма очень грустные, он очень страдал из-за тяжелой болезни жены, из-за своей скучной жизни пенсионера, писал: «Пиши, не забывай, не бросай».

К тому времени он уже перенёс инфаркт в Кишинёве. Аркадия Захаровича уже не было в живых. Алексей Самойлович приезжал на похороны, очень трудно добирался самолетом и успел только на могилу, проститься не успел. Виделась я Алексеем Самойловичем последний раз в Кишинёве незадолго до его переезда, мы поехали на могилу его дочери. Он уже готовился к переезду и страдал, что Ира останется одна на этом чужом, каком-то пустынном, заросшем травой, с разбитыми памятниками кладбище. Сказал на могиле: «Прости». На памятнике высечены строчки Евтушенко: «Идут белые снеги».

В Симферополь я ездила к Алексею Самойловичу в середине семидесятых, в год его смерти, не помню какой. Я стояла перед дверью их квартиры, нажимая на звонок: никто не открывал. Вышла соседка, сказала: «Вы к Яроцкому? Его скорая увезла этой ночью...» В реанимацию не пустили. Зашла проститься с женой перед отъездом. Алексей Самойлович был ещё жив (в больнице была дочь). Мария Павловна двигалась на ощупь, звала девочек-внучек, они были заняты играми, и бабушкины рыдания им были непонятны.

Эти нищенские мои воспоминания не могут передать того, что сохранилось в душе и в памяти, не могут вполне представить читающим мой рассказ образ Алексея Самойловича Яроцкого. Я надеюсь, что сам он лучше скажет о себе в своей «Золотой Колыме», что те, для кого он писал, увидят его таким, каким он был, — могучий ум, могучая память, обширнейшие познания и редкостный дар рассказчика — дар Гиляровского, которого он высоко ценил и любил. «Золотая Колыма» — это лучшее из всего , что рассказано о Колыме, в одном ряду с Шаламовым.

Е. Орехова
<<Назад | Содержание | Вперёд>>