Борис Беленкин

Материалы следственных дел троцкистов как источник информации о бытовании политических документов «левой оппозиции». Случай с «завещанием Ленина»

Данное сообщение посвящено достаточно незначительному событию — второстепенному, локальному эпизоду из истории левой оппозиции конца 1920-х — начала 1930-х гг. Точно так же «второстепенен» и главный фигурант моего сообщения. Причина, по которой я решил обратиться к столь незначительному лицу и событию, — возможность внести дополнительный штрих, подчеркиваю — всего лишь штрих, в историю бытования текста т. н. «завещания Ленина», известного также под названием «Письмо к съезду». Того самого текста, за попытку размножения и распространения которого получил свой первый срок Варлам Тихонович Шаламов.

В докладе использован архивный материал, обнаруженный при знакомстве с делом № 4060, хранящимся в Красноярском архиве УФСБ. Дело начато производством в марте 1936 г. и закончено в июле того же года[1]. Дело это групповое, по нему проходит 14 человек. Из них большинство — весьма активные, в том числе достаточно известные участники левой оппозиции («большевики-ленинцы», например, Владимир Косиор, его жена Мария Магид, Григорий Яковин, Гдалий Мильман, Василий Донадзе и др.), до того уже несколько раз арестовывавшиеся и отбывшие срок в политизоляторах и ссылках. Большинство арестованных — хорошо знакомы друг с другом, составляют устойчивые группы друзей-единомышленников. В стороне от этих групп обвиняемых по одному делу — Василий Федорович Лубянов. В контексте истории левой оппозиции 1920-х гг., как я уже сказал, фигура с одной стороны достаточно второстепенная, с другой — случайная./151/

Основной источник для составления биографической справки на Лубянова: «анкета арестованного», а также информация, полученная на допросах. Итак:
Лубянов Федор Васильевич родился в 1893 г. в Уфимской губернии в семье лесообъездчика, окончил 3 класса сельской школы. До революции — рабочий-железнодорожник. В 1918 г. служил в войсках Комуча в гор. Уфе около 2 месяцев, затем, с 24 октября 1918 г. по 9 мая 1919 г., служил в белой армии — взводным командиром запасного артдивизиона в гор. Томске, откуда сбежал. С 1920 по 1923 г. — горнорабочий, с 1923 г. — служащий. С 1924 по 1926 г. работал редактором газеты «Кузбасс» в гор. Ленинске-Кузнецке, затем в гор. Щегловске (Кемерово). С 1927 по 1928 г. секретарь отдела самообразования и пропаганды при окружкоме ВКП (б) в гор. Щегловске, с 1928 по 1929 г. завкультотдела фабзавкома при Кемеровском химзаводе. В 1925–1927 гг. окончил два курса Комвуза (институт журналистики) в гор. Москве. Член ВКП (б) с 1920 по 1930 год, исключен за антипартийное письмо к своему товарищу Доброхотову П. В., тоже члену ВКП (б), который в то время находился в Москве и учился в Высшей профшколе. Суть письма сводилась в основном к тому, что в нем Лубянов излагал недовольство против отдельных руководителей Щегловской партийной организации, особенно членов проверочной комиссии, которыми Лубянов при чистке партии в 1929 г. был исключен из партии за службу в белой армии добровольцем, поддержку троцкистских взглядов в 1927 г. в гор. Ленинске и за правые взгляды. Письмо было написано, когда его автор считал себя уже исключенным из ВКП (б) (точнее, в период разбора его апелляции о восстановлении). В начале марта 1930 г. Лубянов был восстановлен в партии, но уже 30 марта 1930 г. вновь исключен — уже за письмо, которое Доброхотов переслал из Москвы в окружную контрольную комиссию гор. Щегловска. Последнее место жительства Лубянова перед арестом — гор. Черногорск, место службы и должность — Черногорские копи, младший нормировщик шахты № 8. Женат, имеет двоих детей (6 и 16 лет). Любопытно отметить: среди родственников, указанных Лубяновым, — сестра Домна, работавшая в гор. Минусинске в «Совтувторге» шофером, а на момент ареста Лубянова отбывавшая тюремное заключение за аварию («автокатастрофа»), и сестра Мария, проживающая с 1918 г. в Харбине (Манчжурия).
Вот и все, что нам известно о Лубянове.

Обратим внимание на некоторые нюансы этой биографии. Надо полагать, семья лесообъездчика до революции не бедствовала. Что конкретно означает «рабочий-железнодорожник» — о какой рабочей или иной квалификации идет речь, — не вполне понятно. О том, что делал Лубянов в 1917 г., умалчивается. Зато мы знаем, что двадцатипятилетний железнодорожник, попав в армию Комуча, оказывается затем у Колчака взводным, о попытках же перейти к красным до мая 1919 г. речь не идет. Тем не менее уже через год после того, как он сбегает от Колчака, — вступает в партию и возвращается в ряды рабочего класса, а через несколько лет становится «газетчиком», точнее «культработником». Анкетные «грешки» становятся для Лубянова причиной серьезных неприятностей, делают его как бы «нетипичным троцкистом». (Как, кстати, и нетипичен в роли троцкиста — сын священника Шаламов, у которого также возникают анкетные проблемы!) Но Лубянов, в отличие от Шаламова, никакой не троцкист (т. е. не большевик-ленинец). Он/152/ не оппозиционер, а скорее критически настроенный к генеральной линии партии невоздержанный на язык коммунист...

Лубянова арестовали 9 марта 1936 г. Основаниями для ареста послужили и служба в годы Гражданской войны в армии Колчака, и исключение из партии за троцкистскую деятельность. «Будучи враждебно настроен к сов. власти, — говорится в “Постановлении на арест”, — продолжал вести к-р троцкистскую работу, группируя вокруг себя а-с элемент, распространял троцкистскую литературу, поддерживал связь с троцкистской ссылкой в гор. Минусинске, откуда получал для ознакомления троцкистские документы и задания по к-р работе»[2].

Во время обыска у Лубянова среди прочего изъяли книги Бухарина, Зиновьева, Слепкова, Каменева, Томского, Троцкого, Рыкова, Молотова, Ленина (как указано в протоколе обыска — «о Троцком, изд. 1925 г.»), Шлихтера, Ярославского.

Нарратив, используемый мной для данного микроисследования, представляет собой фрагмент достаточно развернутого рассказа подследственного, оформленного следователем как «Дополнительное показание», основная цель которого — продемонстрировать желание сотрудничать со следствием. Лубянов очерчивает круг своего общения как на момент ареста, так и в предыдущие годы. Среди указанных им лиц — проживавший в конце 1920-х — начале 1930-х гг. в Минусинске троцкист Илларион Ходорадзе, как мы узнаем из материалов дела — бывший помощник директора Минусинской конторы «Мясопродукт», знакомый Лубянова еще по Ленинскому руднику, где Ходорадзе работал шахтером, потом занимал ряд ответственных должностей. В 1930 г. Лубянов в течение одного месяца снимал с Ходорадзе общую квартиру. Отметим, что Ходорадзе по делу № 4060 не проходит и дополнительных сведений о нем нами не обнаружено...

Показания Лубянова — по сути, монолог подследственного, только изредка прерываемый вопросами следователя. Одно из этих редких «вмешательств» — вопрос: «Имели ли вы разговор с Ходорадзе о завещании Ленина в троцкистском изложении, имеется ли оно у вас, где, когда вы его достали и кому его читали?»[3].

Вопрос звучит для читателя материалов дела достаточно неожиданно. «Завещание Ленина», в отличие от многих других текстов, распространявшихся большевиками-ленинцами (в основном речь идет о текстах, написанных в политизоляторах) и речь о которых постоянно заходит на допросах, более ни в одном из допросов остальных 13 фигурантов дела ни разу не упоминается, следователи им не интересуются. Но вернемся к показанию Лубянова.

«О завещании Ленина разговор с Ходорадзе у меня был, примерно в то же время, когда он меня знакомил с троцкистскими документами.
С этим завещанием я ознакомился еще до Ходорадзе в 1926 г. в Москве, когда учился [подчеркнуто в деле. — Б. Б.] в Государственном институте журналистики, я впервые о нем услышал из разговоров между студентами института, а затем прочел в “Социалистическом вестнике” (бюллетень меньшевиков, издававшийся за границей), который выдавался некоторым студентам из институтской/153/ библиотеки для прочтения[4]. В дальнейшем небольшая группа студентов-активистов, в числе которых был и я, настояла перед ректоратом института Муравейским[5] о том, чтобы разъяснить смысл этого документа. Муравейский собрал активных студентов и в общих чертах разъяснил, — но припомнить этого сейчас я не могу, т. к. с того времени прошло уже 10 лет.
В 1928 году я работал в аппарате Кузнецкого окружкома в гор. Щегловске (ныне Кемерово), в Бюллетенях съезда партии я нашел это завещание, оно представляет из себя следующее:
1) Записка В. И. Ленина, относящаяся к 1921 году и 2) записка, относящаяся к 1922 году
написанных как видно (?) для себя в виде дневника. Основной смысл этих записок сводится к следующему:
Два выдающихся человека имеется в партии, это — Сталин и Троцкий. Троцкий имеет несомненный авторитет в нашей партии, все его колебания в прошлом не могут служить причиной к тому, чтобы не верить Троцкому теперь. Сталин груб, эта грубость вполне терпима в обращении между нами, большевиками, но в должности Генсека она становится нетерпимой, как генеральный секретарь он вполне на своем месте, но грубость его заставляет подумать о замене Сталина другим человеком, более лояльным и более терпимым. Мир между этими двумя людьми означает мир в партии. Разногласия приведут к расколу.
Бухарин никогда серьезно марксизма не изучал.
Ошибки Зиновьева и Каменева в октябре не случайное явление.
Имея на руках этот документ, я ни одного раза никому его не показывал и не читал ни партийным, ни беспартийным...»[6]

В задачу моего сообщения не входит история бытования текста «Завещания». Я не ставил перед собой задачи поднять вопрос исследованности / неисследованности этой истории. Напомню лишь главное.

Впервые текст «Письма к съезду» по инициативе Н. К. Крупской зачитывался по делегациям на 13-м съезде ВКП (б) (май 1924). Тогда же было принято решение не публиковать его. Первая по времени публикация текста — в № 15 «Социалистического вестника» за 1924 г. На английском языке текст «Письма к съезду» был опубликован в 1925 г. в книге Макса Истмена «После смерти Ленина». В декабре 1927 г. текст «Письма к съезду» опубликован в одном из бюллетеней 15-го съезда (№ 30, роздан 1669 делегатам), кроме того, было подтверждено решение 14-го партсъезда опубликовать «Письмо» («завещание») Ленина в специальном выпуске «Ленинского сборника». Публикация не состоялась, а само/154/ «Завещание» объявили троцкистской подделкой и контрреволюционным документом. Бюллетень быстро стал опасным для его обладателя раритетом, изымался из библиотек, на обысках и т. п.[7]

В истории, рассказанной следствию Лубяновым, в первую очередь вызывает интерес то, как интрига вокруг «Завещания», закрученная в высших партийных сферах, отражается на судьбе рядового партийца (или — низового партактивиста) (в том случае, конечно, если этот партиец проявляет политическую активность, минимальные любознательность и склонность к самостоятельному мышлению). В рассматриваемом нами нарративе отражены этапы и «разновидности» хождения злополучного ленинского текста «в народ»: сперва это устное изложение и интерпретации, затем появление текста в труднодоступном и крамольном «тамиздате» (каковым, безусловно, является «Социалистический вестник»), затем публикация для крайне ограниченного и политически относительно благонадежного круга пользователей (к концу 1927 г., после изгнания из рядов ВКП (б) «левых» и начала волны репрессий против них, делегаты очередного партсъезда продемонстрировали достаточно высокую степень благонадежности!). И, наконец, в самом вопросе следователя «о завещании Ленина в троцкистском изложении» находим отражение изменившейся концепции самого документа как троцкистской подделки и контрреволюционного текста...

Остается непонятным, зачем было нужно Лубянову напрягать память и старательно пересказывать крамольный документ. Знал ли он, откуда следствию известно о содержании его разговоров с Ходорадзе? Был ли источником сведений сам Ходорадзе — из материалов дела никак не следует... Никаких вопросов по теме «Завещания» Лубянову более не задавалось. Для читателя же «дела» так и остается непроясненным: откуда, с чего это вдруг проявил следователь интерес к этому самому «Завещанию»? В какой степени интересовало следствие это самое «Завещание Ленина»? А если интересовало — «зачем оно им было нужно»? Следователь ни разу не прерывает рассказ Лубянова. Когда тот излагает второй эпизод, в котором опять фигурирует «Завещание», и апеллирует к факту своего знакомства с его публикацией в одном из выпусков бюллетеня XV партсъезда — следователя, судя по всему, вполне удовлетворило подобное указание на легитимный источник, к этому сюжету он не возвращается.

Со времени описываемых в показаниях Лубянова событий, связанных с «Завещанием Ленина», прошло 8–10 лет. Создается впечатление, что подследственный всеми силами пытается подтвердить, что он оппозиционер, троцкист. Ответ на вопрос, зачем ему нужен подобный «самодонос», мы получим на последнем допросе Лубянова (от 21 мая 1936 г.). А пока, возвращаясь к показаниям от 25 марта, укажем на то, что кроме сюжета с «Завещанием Ленина» в показаниях Лубянова содержатся небезынтересные факты не столько из жизни ссыльных оппозиционеров, в том числе Владимира Косиора, сколько о материалах, распространявшихся в ту пору (начало 1930-х гг.) в троцкистских ссылках. При этом фактологическая сторона рассказа показаний представляется достоверной. Своим/155/ откровенным «мемуаром» (во всяком случае, именно на свою откровенность делает ставку подследственный) он хочет вызвать доверие следствия. Показания же о ссыльных троцкистах Ходорадзе, Вл. Косиоре и др. — при беглом прочтении смахивают на донос. При более внимательном — совершенно бессодержательны...

Обвинение Лубянову было предъявлено 25 марта. В нем указывалось, что тот: «вел к-р троцкистскую работу, группируя вокруг себя антисоветский элемент, распространял троцкистскую литературу, поддерживал связи с троцкистской ссылкой в гор. Минусинске, в частности с ХОДОРАДЗЕ, с коим обсуждал к-р троцкистские вопросы и получал для ознакомления троцкистские документы»[8]. Привлекался Лубянов в качестве обвиняемого по ст. 58-10... Но уже 20 апреля 1936 г. в новом постановлении «об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения» формулировка обвинения изменилась. Теперь Лубянов изобличается в том, что «являясь членом к-р троцкистской организации получал к-р троцкистские документы для ознакомления, разделял троцкистские установки: распространял среди местного населения на Черногорских копях недовольство Соввластью и руководством т. Сталина, хранил к-р троцкистскую литературу, передавая ее для чтения обрабатываемым им в к-р духе рабочим»[9]. Теперь уже он привлекался по статье 58-10-11 УК.

В течение следующего месяца до 21 мая Лубянова, судя по материалам дела, на допросы не вызывали. Но это не означало, что чекисты сидели сложа руки. На «дополнительном допросе» от 21 мая следствие заинтересовалось связями Лубянова с некоей Екатериной Комаровской, корректором абаканской газеты «Советская Хакасия». На вопрос о характере связи с Комаровской Лубянов заявил, что их связь «была основана на деловых, производственных отношениях. Много говорили о литературе, газетах... Разговоры наши носили всегда положительный советский характер»[10]. Но тут следователь Востинская[11] приступила к изобличению Лубянова, зачитав выдержку из его письма к Комаровской:

«Вот уже полгода я окончательно отчалил от Ваших абаканских берегов. Ваши шибко-коммунисты, наверное, прозябают в тихом забвении. Никто теперь не нарушит троцкистским криком их тупоумного спокойствия!»[12].

Лубянов оправдывался тем, что, когда он работал еще в минусинской редакции, его систематически травили: «Мне, как троцкисту, нельзя было сказать ни одного слова. Каждая моя попытка провести самокритику в работе понималась как троцкистская вылазка».

Следующий вопрос следователя «изобличал» Лубянова окончательно:

«Чем объяснить содержание Вашего письма к Комаровской о смерти жены т. Сталина, говорящее о Вашей ненависти к обоим, когда в показаниях Вы порицаете /156/троцкистов именно за ненависть к т. Сталину? Дайте следствию откровенные показания о своих взглядах и отношении к партий».

Ответ Лубянова сколь любопытен, столь и характерен:

«Когда я попал в Минусинске в троцкистское болото, я не сразу из него выкарабкался, хотя в это болото попал случайно. И после, когда меня в жизни постигали удары, я вновь возвращался к этому болоту. Письмо к Комаровской было моим последним троцкистским рецидивом [подчеркнуто в деле. — Б. Б.]»[13].

На этом ответе допросы Лубянова заканчиваются. Как и всех остальных фигурантов дела № 4060, его приговорили к пяти годам лагерей. Дальнейшая судьба не выявлена. Известно лишь, что по делу № 4060 Лубянов был реабилитирован в 1960 г.

Есть ли еще какая-нибудь, более прямая связь, кроме темы «Завещания Ленина» в показаниях Лубянова, между В. Шаламовым и фигурантами дела № 4060? Один из них — Гдалий Мильман — руководитель молодежной студенческой организации на историческом факультете 1-го МГУ. Кроме того, в материалах дела несколько раз упоминается Марк Куриц, входивший в 1927–1928 гг. в одну с Шаламовым группу. Куриц был арестован в Минусинске незадолго до ареста Лубянова и отправлен в лагерь (Сиблаг), где вскоре погиб... Но более подробное освещение этих «шаламовских» связей — за пределами данного сообщения./157/

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.