Варлам Шаламов
Содержание | Вперёд>>

Нина Малыгина

Воспоминания А.С. Яроцкого о Колыме в литературном контексте

Во вступительной статье Н. М. Малыгиной книга А. С. Яроцкого[1] «Золотая Колыма» рассматривается в контексте колымской лагерной прозы. Устанавливаются ее связи с русской литературой 1920−1930 гг.

Обнаружено, что воспоминания Яроцкого создавались в диалоге с книгой И.Е. Гехтмана «Золотая Колыма» (1937). Яроцкий полемизировал с автором очерков и показал, что официальный советский миф об освоении Колымы, умалчивающий о заключенных, был полуправдой.

В рецензии А. П. Платонова о «Золотой Колыме» И. Е. Гехтмана раскрыта причина обращения Платонова к книге магаданского журналиста: интерес к строительству социализма на Колыме. В год издания «Золотой Колымы» Гехтмана заключенными колымских лагерей были будущие авторы лагерной прозы А. С. Яроцкий, Б. Н. Лесняк, Г. А. Воронская и И. С. Исаев, они, находясь на Колыме, вошли в окружение В. Т. Шаламова. Яроцкого и Шаламова сближало отношение к репрессированным советским писателям Б.А. Пильняку, И.Э. Бабелю, А.К. Воронскому. А.С. Яроцкий, Б.Н. Лесняк, Г.А. Воронская и И.С. Исаев создавали колымский лагерный метатекст в диалоге с прозой Шаламова, известной его окружению до издания. В «Золотой Колыме» А. С. Яроцкого, воспоминаниях и письмах Лесняка, Воронской, Исаева выявлен общий сюжет, унаследованный у жанра путевого очерка; установлен их общий автобиографический герой — забойщик золотого прииска, генетически связанный с образом «артиста лопаты» Шаламова; предшественниками которого были образы землекопов из повести Платонова «Котлован». Отмечено, что мотив низведения человека в лагере до состояния животного возник в творчестве Платонова и был продолжен в прозе Шаламова, воспоминаниях Яроцкого, Исаева и Ямпольского. Установлена связь картины лагерного труда у авторов колымского метатекста с образом стройки символического «здания социализма» в «Котловане» Платонова.

Книга А. С. Яроцкого «Золотая Колыма» печаталась с сокращениями в журнале «Горизонт» в Кишиневе, где автора хорошо помнили и приняли предложение его дочери Т. А. Яроцкой (Зайцевой) опубликовать «Золотую Колыму».

Т.И. Исаева[2] в 2003 г. издала «Золотую Колыму» Яроцкого тиражом 100 экземпляров[3]. Как и предвидел автор, книга появилась через 20 лет после его смерти.

Впервые для настоящего издания текст воспоминаний А.С. Яроцкого «Золотая Колыма» печатается по авторизованной машинописи, сохранившейся в семейном архиве наследников автора и предоставленной ими для публикации.

Ленинградский интеллигент на переломе истории

Алексей Самойлович Яроцкий написал «Золотую Колыму» и семейную хронику «Лицом к прошлому»[4]. При жизни автора его книги не были изданы.

Жизнь Яроцкого разделилась на три почти равные части: 27 лет до ареста, четверть века на Колыме и 24 года после возвращения с Севера.

Алексей Яроцкий родился в 1908 г. в Санкт-Петербурге в интеллигентной обеспеченной семье. Его отец и мать в молодостимного времени проводили за границей. Любимым городом отца был Париж. Молодость матери прошла в Швейцарии, где молодые люди и познакомились. Венчались в Потсдаме в православной церкви. Сохранилась фотография, сделанная во время свадебного путешествия родителей в Швейцарии, в Монтре: на ней у отца «...интеллигентное и... доброе лицо» человека «...из другого, ушедшего мира... Это был мир, где верили в прогресс человечества, в наступление всеобщего мира и социализма» (ЛП. С. 32)..

Отец А.С. Яроцкого Самойло Иванович Яроцкий (1867– 1911) родился в Санкт-Петербурге, закончил Введенскую мужскую гимназию на Петроградской стороне, увлекался яхтами и буерами, по своему проекту построил дом на Малой Разночинной улице Петербурга. После самоубийства сестры Маши он порвал с матерью, а когда женился, купил хутор Мотовиловка под Киевом, разводил породистых инкубаторских кур, но разорился.

А.С. Яроцкий считал своего отца «мятущимся интеллигентом» (ЛП. С. 33), так как он сочувствовал революции 1905 г., устроил на своем хуторе конспиративную квартиру, где скрывались революционеры разных партий. В родительской семье Яроцкого царил либерально-демократический дух.

Умер С. И. Яроцкий в возрасте 44 лет. Четверо его сыновей, которым было от 3 до 9 лет, остались на руках матери. Но бабушка Вера Андреевна Яроцкая предоставила внукам с их матерью бесплатную квартиру из четырех комнат в трехэтажном доме, построенном по проекту ее сына, давала на их содержание 300 рублей в месяц.

Бабушка была малограмотной купеческой дочерью, рано осталась богатой вдовой: в Петрограде, на Петроградской стороне ей принадлежал участок земли между Малой и Большой Разночинными улицами и построенные там два дома: двухэтажный на 8 квартир и трехэтажный на 14 квартир. Кроме того, у нее был большой дом в Чернышевом переулке.

Несмотря на ее щедрость, в памяти внука она осталась как «очень старая, но властная, строгая и скупая». Между тем ееучастие в жизни А.С. Яроцкого обеспечило ему «золотое» детство.

Алексей Яроцкий за свое счастливое детство был благодарен матери. Елена Карловна Либих (1884–1942) происходила из богатой семьи поволжских немцев, получила традиционное для ее социального круга образование: играла на фортепьяно, рисовала и знала три языка. Яроцкий восхищался самоотречением матери, полностью посвятившей себя детям, ценил ее душевную щедрость и доброту: «В нашей семье не было принуждения, навязывания определенных моральных норм..., и в то же время не было распущенности и своеволия» (ЛП. С. 39).

До революции в семье были бонна и кухарка. Мать выбрала для детей дорогое частное реальное училище Кузьминой на Петроградской стороне, где уровень преподавания был значительно выше, чем в казенных гимназиях. В этом учебном заведении Алексей закончил два приготовительных класса.

А.С. Яроцкий гордился своим дядей Александром Ивановичем Яроцким[5]— братом отца, который достиг выдающихся успехов в области медицины и был для Алексея образцом успешного человека. Александр Иванович поступил за казенный счет в Военно-медицинскую академию, жил на стипендию и давал уроки, написал докторскую диссертацию, работая земским врачом, в 1898 г. защитил свой труд, стал приват-доцентомСанкт-Петербургского университета, потом ординарным профессором, читал лекции в Юрьеве (Дерпте) и Петербурге. С 1924 г. был профессором 1-го МГУ.

История не имеет сослагательного наклонения, однако биография дяди в семейной хронике Яроцкого показывает, как могла сложиться его судьба при благоприятных обстоятельствах. Но жизнь А.С. Яроцкого пришлась на эпоху революций, Гражданской войны и массовых репрессий 1930-х гг. Алексей запомнил похороны жертв февральской революции на Марсовом поле в Петрограде, тогда он впервые услышал о Ленине от старшего брата.

А. С. Яроцкий унаследовал от дяди интерес к своей родословной. Бывая в Ленинграде, Александр Иванович разыскивал семейные реликвии. Главной его находкой была «царская грамота ...за собственноручной подписью императрицы Елизаветы Петровны», где говорилось, что «...казак Миргородского полка Самойла Яроцкий» приглашен в Санкт-Петербург в императорскую певческую капеллу. А.С. Яроцкий гордился тем, что его фамилия «...фигурирует в истории реестрового казачества с XVII века» (ЛП. С. 12).

В ХIХ в. Яроцкие прижились в Северной столице, принадлежали к среднему чиновничеству, а в начале ХХ в. стали интеллигентами.

В мае 1917 г. Елена Карловна Яроцкая увезла сыновей на Украину, где в Лохвицком уезде Полтавской губернии жила ее сестра Эльза. Поездка отличалась от удобных путешествий дореволюционной поры: на вокзале толпились солдаты, вагоны были набиты битком, люди ехали на крышах.

Муж Эльзы Сергей Тихонович Никитин арендовал хутор Романиха, где создал фермерское хозяйство — «...процветающее капиталистическое предприятие, оборудованное по последнему слову тогдашней техники» (ЛП. С. 53). После прихода к власти большевиков хозяйство было разорено, а сам С. Т. Никитин скрылся. Он вернулся, когда Украину оккупировали немцы,отобрал свой скот и машины у тех, кто их присвоил, надеялся продать имущество и уехать в Австралию, но был убит.

В годы Гражданской войны продолжать учебу А. С. Яроцкому и его братьям удавалось урывками. Зимой 1917/1918 г. они учились в коммерческом училище, в 1919 г. семья сняла квартиру в городке Лохвицы, где была гимназия, но занятия там вскоре прекратились. Пришли белые, объявили о формировании добровольческой роты, и туда записался добровольцем Иван Яроцкий — старший брат Алексея. Несколько лет спустя семье сообщили, что Иван был ранен на Перекопе, эвакуирован в Варну, а потом оказался на шахтах Югославии. Больше сведений о нем не было, но Елена Карловна всегда помнила, что была матерью белогвардейца.

Став взрослым, Яроцкий пытался понять, почему офицеры, юнкера и студенты шли в добровольческую армию: интеллигенция надеялась после свержения самодержавия создать демократическую республику, летом 1917 г. состоялись свободные демократические выборы, но неожиданно большевики разогнали учредительное собрание и объявили диктатуру пролетариата.

В годы Гражданской войны мать Алексея и ее сестра с помощью своих пяти сыновей сумели создать на земле хозяйство, позволившее им не голодать. Помогло то, что С.Т. Никитин купил для семьи скромный дом с садом в городке Лубны. Землю для ведения сельского хозяйства разрешалось брать без ограничений, при условии обработки ее собственными силами. Здесь Алексей с 12 лет узнал, что такое каторжный крестьянский труд. Держали корову, которую он пас. Позже работал пастухом в совхозе, куда мать устроились поденщицей.

Осенью 1923 г. Яроцкие вернулись в полупустой после голода и эпидемии Петроград, Невский проспект поразил запустением: «...изредка проезжали обшарпанные извозчики, большинство витрин было заколочено, прохожих было мало...» (ЛП. С. 172).

Но возвращение в отчий дом было счастьем: сохранилась не только их квартира, но и мебель. Оглядываясь на прошлое,Яроцкий понял, что за годы Гражданской войны стал: «...одичавшим мальчишкой», растерял ростки культуры и знаний, полученных в годы учебы в реальном училище Кузьминой (ЛП. С. 174).

При отъезде на Украину мать сдала ценные вещи в ломбард, а вернувшись, узнала, что все было конфисковано. Ей с трудом удалось устроиться чернорабочей на бумагопрядильную фабрику имени Самойловой, до революции принадлежавшую ее дяде. Эта работа спасла семью от голодной смерти.

Алексей поступил в советскую трудовую школу No 192 на Петроградской стороне. Мать определила его в класс, созданный для детей из интеллигентных семей, сохранивших благополучие. Пятнадцатилетний Яроцкий не вписывался в этот коллектив, он «... имел довольно живописный для такого общества вид. На ногах чеботы, брюки заправлены в голенища, вышитая украинская рубашка...» (ЛП. С. 180). К тому же выяснилось, что Алексей испытывал классовую ненависть к благополучным сверстникам: годы тяжелого труда превратили его в пролетария. Однако слезы матери заставили подростка остаться в классе, он успешно закончил школу, несмотря на то что приходилось постоянно подрабатывать: пилить дрова учителям, носить их за 3 рубля в месяц по квартирам. Впервые смог купить себе френч за 10 рублей, когда получил 25 рублей за расчистку парка после наводнения 1924 г.

Алексей помнил составленный отцом список книг для обязательного чтения, где перечислялись Чернышевский, Писарев, Добролюбов. Но в школе ему встретился удивительный учитель литературы Иван Михайлович Андриевский — «классический тип дореволюционного русского интеллигента»: «...бледное лицо аскета, горящие глаза проповедника, длинный черный сюртук с университетским ромбом и полная отрешенность от мира сего» (ЛП. С. 184). Учителю было около 30 лет, он окончил в Сорбонне медицинский и философский факультеты, после 1917 г. в Петрограде получил звание профессора российской словесности. И. М. Андриевский привил ученикам вкус к творчеству Пушкина, Достоевского, Л. Андреева, символистов, Бунина, Гумилева, Есенина. Кактеперь понятно, увлечение А.С. Яроцкого русской классикой объяснялось его литературной одаренностью.

Но при выборе профессии занятия литературой он не рассматривал: колебался, не поступить ли в Лесной институт. Предпочел экономический (хотел «изучить марксизм»), а в конце жизни сожалел, что не стал лесничим: мог бы оставить после себя посаженный лес.

Поскольку в школе Яроцкому лучше давалась гуманитарные предметы, ему пришлось заниматься математикой с репетитором, чтобы в 1926 г. поступить на экономический факультет Ленинградского политехнического института.

Алексей стал единственным из братьев, кто получил высшее образование. Материально ему помог выучиться брат Александр, который хорошо зарабатывал, так как работал литейщиком-формовщиком в литейных мастерских Мореходного техникума на Васильевском острове.

Сыграло роль упорство Алексея. Прожив год в общежитии (институт был далеко от дома), он понял, что там невозможно серьезно заниматься, и снял частную квартиру. Чтобы ее оплачивать, приходилось в каникулы, и зимой, и летом, подрабатывать на разных заводах. В 1927 г. — грузчиком в Ленинградском порту и чернорабочим на заводе имени Карла Маркса на Выборгской стороне.

Весной 1930 г. Яроцкий закончил институт. Его старший друг Николай Ефимович Бреус — выпускник того же факультета, был хорошо знаком с А.М. Арнольдовым[6], который возглавлялуправление Мурманской железной дороги, где использовал принудительный труд заключенных Соловецкого лагеря.

Арнольдов был назначен управляющим Московской Белорусско-Балтийской железной дороги и пригласил Бреуса на должность начальника отдела статистики, Яроцкому предложили должность начальника сводно-аналитической группы этого отдела.

Перед отъездом из Ленинграда в Москву в 1930 г. А. С. Яроцкий зашел на Смоленское кладбище, где стояли огороженные железной решеткой мраморные памятники Яроцких. Только могила бабушки, умершей от голода в Петрограде в 1919 г., была с простым деревянным крестом. В 1968 г. он снова побывал на Смоленском кладбище, но к тому времени от могил остались только фундаменты. Его мать умерла от голода в блокадном Ленинграде, вместе с ней на Серафимовском кладбище был похоронен брат Дмитрий, а умерший от ран брат Александр (1905–1943), который воевал, защищая город, похоронен на Чесменском кладбище.

А. С. Яроцкий видел разницу в положении инженера в советском обществе и царской России: «Что такое был инженер в дореволюционной России. Прежде всего, это был барин, это квартира на 6–7 комнат, кухарка, горничная, а в провинции и свой выезд, значит, и кучер, жена, занятая воспитанием детей и приемом гостей» (ЛП. С. 240).

В 1931 г. Яроцкий узнал, что арестовывают людей из его окружения. Ему пришлось обращаться за помощью в Политический красный крест, который возглавляла Е. П. Пешкова[7].

В студенческие годы он был идейным комсомольцем. Но в начале 1930-х гг. его взгляды стали меняться. Его брат вступил в партию, был отправлен проводить коллективизацию в Паласовский район Республики немцев Поволжья и рассказывал, что там происходило. Сам А.С. Яроцкий видел на железной дороге эшелоны раскулаченных крестьян. Под влиянием этих событий он задумался о том, что страна свернула с ленинского пути.

Уволившись с предыдущего места работы, он устроился старшим экономистом в управление Московско-Курской железной дороги, начал заниматься исследованием учета себестоимости железнодорожных перевозок, сделал первый научный отчети впервые напечатал научную статью. Одновременно А. С. Яроцкий преподавал в Транспортно-экономическом институте, а после его слияния с Московским институтом инженеров транспорта продолжил работать и там.

Научная и преподавательская деятельность А.С. Яроцкого складывалась успешно, он установил связи с НИИ эксплуатации железнодорожного транспорта, получил там тему исследования, опубликовал брошюру «Экономика товарного экспресса» и несколько статей, сотрудничал с престижным журналом «Плановое хозяйство», изучал эффективность работы новых паровозов марки ФД, себестоимость перевозок при электротяге. Начал писать диссертацию на тему «Экономика узкоколейного транспорта».

В начале 1933 г. А. М. Арнольдов был назначен начальником центрального вагонного управления наркомата путей сообщения. Н.И. Бреус возглавил там сектор оперативного учета и предложил А. С. Яроцкому должность старшего инженера этого сектора.

Работая в наркомате путей сообщения, Яроцкий стал свидетелем назначения Л.М. Кагановича наркомом НКПС. Поначалу А. С. Яроцкий считал его партийным функционером, который не знает железнодорожного дела. Но вскоре высоко оценил его деловые качества. По поручению Кагановича Яроцкий исследовал причины участившегося крушения поездов. Он обнаружил одну из них: поломки шейки оси грузовых вагонов: «Оказалось, что тридцать один процент всего колесного парка страны имел диаметр 90 мм и ниже, т. е. подлежал замене и угрожал безопасности движения. Эти данные через несколько дней оказались у Сталина, и было отпущено 8 миллионов рублей из золотого запаса для закупки осей за границей» (ЛП. С. 294).

В декабре 1931 г. А.С. Яроцкий женился на Марии Павловне Бариновой (1905–1984), работавшей в бюро машинописи того же управления. Она была из многодетной семьи кондуктора железной дороги.

10 ноября 1935 г. Яроцкий был арестован по делу «предельщиков», сфабрикованному по инициативе Кагановича.

Весной 1935 г. группа научных сотрудников Института эксплуатации железнодорожного транспорта поставила вопрос о том, что советский железнодорожный транспорт работал с перегрузками, из-за этого происходили крушения поездов. Ученые написали статью в «Правду», предлагая комплексную реконструкцию железнодорожного хозяйства.

Статью не напечатали, а переслали наркому Кагановичу, он собрал расширенную коллегию наркомата, и предложил выступить авторам статьи. Название дела «предельщиков» возникло на основании фразы из статьи: «Транспорт работает на пределе своих возможностей» (Курсив мой. — Н. М.).

Пока шло следствие, Яроцкий провел пять месяцев в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке, был приговорен к пяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях на Колыме, еще месяц отсидел в Бутырской тюрьме и отправился в дальний путь до Владивостока, а оттуда в Магадан.

Счастливая московская жизнь А.С. Яроцкого трагически оборвалась: «Упала на меня черная ночь, разрушила счастье, разумную человеческую жизнь, разлучила с любимой женой...» (ЛП. С. 319). После ареста мужа Марии Павловне пришлось пережить травлю на работе, ссылку в Енисейскую область, бездомные скитания без права проживания в столицах союзных республик, областных и промышленных центрах.

А.С. Яроцкому, как и многим его современникам, трудно было понять, по каким причинам в его судьбе произошел гибельный поворот, какими закономерностями в середине 1930-х гг. определялся выбор людей, подлежащих репрессиям. На Колыме Яроцкого ждал тяжелый труд забойщика на золотых приисках, не раз он доходил до полного истощения, но чудом уцелел благодаря переводу на работу в бухгалтерию. В 1938 г. это стало возможно, когда прекратился гаранинский произвол и закончилась эпоха Ежова.

Создается впечатление, что в его судьбу несколько раз вмешивалась удача и ему удавалось выжить в таких обстоятельствах, когда оставалось надеяться только на чудо.

Полемика А.С. Яроцкого с И. Е.Гехтманом

Алексей Самойлович Яроцкий писал книгу о лагерной Колыме в 1965–1976 гг. без надежды на издание. Позиция автора, внутренне готового к тому, что его воспоминания вероятнее всего останутся неопубликованными, имела принципиальное значение: он писал, не оглядываясь на требования советской цензуры.

Опасаясь за судьбу книги, А.С. Яроцкий передал авторизованную машинопись «Золотой Колымы» Е. Е. Ореховой[8]. Еще один экземпляр остался у дочери автора Т. А. Зайцевой (Яроцкой)[9]. По воспоминаниям дочери, А.С. Яроцкий оставлял экземпляр текста дочери своего друга И. С. Исаева[10] Валентине Ивановне Исаевой[11].

Бывших заключенных мучил вопрос: стоит ли вспоминать о пережитом в лагерях, ведь «...нельзя без конца жить прошлым,тем более тем, которого надо стыдиться»[12]. Яроцкий был готов к вопросу: зачем автор вызвал мрачные тени прошлого, что он хотел сказать людям? Но он верил, что его жизненный опыт имеет общественное значение, так как он разделил судьбу миллионов.

Ценность воспоминаний Яроцкого, по мнению Я. Б. Шпунта, написавшего предисловие и комментарии к его семейной хронике «Лицом к прошлому», определялась его удивительной наблюдательностью и вниманием к подробностям повседневной жизни: «...акцент сделан именно на описании повседневной жизни того времени, что многие по тем или иным причинам опускают. Кто-то из-за того, что не хотел снова переживать те трудности, с которым пришлось столкнуться. Кто-то посчитал их просто мелочью на фоне действительно великих событий, когда происходил слом эпох. Возможны и какие-то другие варианты, не всегда, даже, скорее, далеко не всегда связанные с волей авторов воспоминаний. Не исключено и все вышеперечисленное сразу. Но эти мелочи значат подчас не меньше, чем то, что сказано или сделано теми, кого назовут великими»[13].

Яроцкий дал своей книге то название, под которым вышла в 1937 г. в Хабаровске книга дальневосточного журналиста И. Е. Гехтмана[14] «Золотая Колыма»[15]. Он построил воспоминанияо лагерном прошлом по модели очерков Гехтмана, но вступил в полемику с предшественником, чтобы по всем пунктам опровергнуть созданный им пропагандистский образ советского Дальнего Севера. Сотрудник газеты «Советская Колыма» Гехтман в очерках утверждал, что на Колыме трудились добровольно приехавшие туда комсомольцы — молодые романтики с комфортом добирались до Магадана на прекрасном пароходе, поселялись в уютных чистых гостиницах, ярко освещенных электричеством. Жизнь советских людей на Крайнем Севере изображалась как осуществленный социалистический рай.

Яроцкий писал о том, что у советского общества было два лица. Все знали про энтузиазм первых пятилеток, великие стройки, достижения в экономике, индустриализацию и коллективизацию. Но было запрещено упоминать о том, что «...как в бездну, провалились целые слои советского общества»; о том, откуда взялись лагеря, что происходило с теми, кто туда попадал.

После разоблачения культа личности Сталина на ХХ съезде КПСС сохранялся запрет на упоминание о заключенных концлагерей. Во время хрущевской оттепели, 25 декабря 1963 г., И. С. Исаев посмотрел киноочерк о Колыме «Земля без бога» — дипломную работу выпускницы ВГИКа. Этот фильм вызвал у него горькие чувства, он не мог смириться с тем, что общество не знает о людях, работавших на Крайнем Севере: «Но если уже нельзя говорить о нас, кто по-настоящему осваивал этот край, то не надо без конца говорить о пяти-шести свадебных генералах, которые якобы одни освоили Колыму[16].

О лагерных тружениках знал и Гехтман, он не раз объехал территорию Колымы, но ему было хорошо известно, о чем запрещено писать на страницах советских газет. Книга Гехтмана привлекла внимание А. П. Платонова. Являясь постоянным автором «Литературного обозрения», писатель в редакции журнала сам выбирал книги для рецензирования.

Платонова заинтересовал очерк Гехтмана об ученом, который работал над проектом изменения климата Колымы. С начала 1920-х гг. Платонов был увлечен перспективами управления климатом. Герой его повести «Эфирный тракт» (1927) Михаил Еремеевич Кирпичников отправлялся в нижнеколымскую тундру проводить работы, которые дадут возможность человечеству «...продвигать культуру, промышленность и население к Ледовитому океану»[17].

В 1933 г. Платонов откликнулся на призыв Горького к писателям обратить внимание на «богатейший материал» — «тысячи разнообразных людей», работающих на лагерных стройках: «Вот сейчас под Москвой строятся бараки для тысяч рабочих по каналу Волга — Москва. Эти тысячи разнообразных людей — прекрасный материал для изучения»[18].

13 июля 1933 г. Платонов написал Горькому о желании «...изучить Беломорстрой или Москва-Волгу и написать об этом книгу...». Он объяснял, почему хочет поехать на строительство канала: «...несколько лет тому назад я сам был зачинателем и исполнителем подобных дел(подобных — не по масштабу и не в педагогическом отношении, конечно»[19] (Курсив мой. — Н. М.).

Платонов надеялся продолжить инженерную деятельность, которой успешно занимался, осуществляя масштабный проект гидрофикации Воронежской губернии, разработанный им в 1921 г. В 1924–1926 гг. он был назначен губернским мелиоратором и под его руководством строились многочисленные плотины, колодцы, пруды; на возглавляемых им общественных мелиоративных работах трудились сотни тысяч голодающих крестьян. Под его руководством в деревнях возводились электростанции.

Письмо Платонова осталось без ответа, но он продолжал добиваться возможности участвовать в строительстве Беломорско-Балтийского канала. Осведомитель ОГПУ в доносе от 20 октября 1933 г. сообщал: «Л. АВЕРБАХ познакомил П<латонова> с ФИРИНЫМ и они ведут сейчас переговоры о работе П<латонова> на Бел<оморско>-Балт<ийском> Канале, где он хочет реализовать интересный проект электрификации водного транспорта»[20].

В начале 1938 г. в «Литературном обозрении» под псевдонимом Ф. Человеков была опубликована рецензия Платонова на «Золотую Колыму» И. Е. Гехтмана[21]. Платонов заметил связь очерков о Колыме с книгой о Беломорстрое. Он указал, что очерк Гехтмана «Король» «...написан в литературном отношении очень хорошо, местами с блестящим остроумием...». Но при этом «ради справки» отметил, что подобного героя встречал у Зощенко: «...аналогичное по материалу и способу изложения произведение уже было написано несколько раньше («История одной жизни» М. Зощенко)»[22]. Очерк Зощенко входил в книгу[23], запрещенную ко времени публикации платоновской рецензии, так как ее главные герои заместитель председателя ОГПУ Ягода, руководивший строительством Беломорско-Балтийского канала, и Фирин, с которым Платонов успел познакомиться, уже были арестованы.

Рецензент использовал прием тайнописи, напоминая о герое очерка Зощенко, который был заключенным и «перековался» на строительстве Беломорско-Балтийского канала, он давал понять, что у Гехтмана тоже речь идет о заключенных.

Платонов процитировал в рецензии фрагмент из очерка Гехтмана, посвященный изобретениям бригадира стахановцев, строивших колымскую трассу: «В кабинет инженера входит бригадир стахановского звена Ахмеджанов, один из старейших и лучших ударников дороги. Он показывает инженеру обыкновенное дорожное кайло — примитивный инструмент, который с самых доисторических времен вряд ли, пожалуй, подвергался каким-либо изменениям. Трудно придумать что-либо новое для усовершенствования такого орудия. Однако Ахмеджанов — полуграмотный казанский татарин — придумал: он оттянул кайло, сделал его круглым и подобрал особенной формы ручку. В результате Ахмеджанов вместе со своим звеном ударников, работающих этим кайлом, изо дня в день дает 250 процентов нормы. Сейчас он опять пришел со своим кайлом. Ему кажется, что если ручку снова изменить, то из кайла можно выжать еще процентов 20 производительности... Ахмеджанов не одинок... Такие же, как он, рядовые рабочие придумали ледяные дорожки, на которых установили вместо тачек однополозные легкие санки, разработали механические клинья для разрыва скал, приделали крючья к валенкам, чтобы удобнее было взбираться на ледяные скаты» (Курсив мой. — Н. М.).

Гехтман наблюдал строительство колымской трассы, а Яроцкий увидел ее уже завершенной: «Из лагеря было видно начало знаменитого Колымского шоссе — трассы, как говорили на Колыме. Она поднималась из долины реки Магаданки и тянулась на северо-запад, переваливая через первую сопку, а за ней другую, и так тысячи километров» (ЗК. С. 200). О том, какой она стала, написал Иван Исаев: «Трасса идет по довольно ровному месту, вроде Донышка, петляет между сопок, взбирается по крутым серпантинам на высокие перевалы (Яблоновый хребет,Дедушкина Лысина), откуда хорошо обозревается пространство Колымы. На одном из перевалов стоит памятник строителю этой трассы.

...трасса начинается от Охотского моря, пересекает основную артерию края — реку Колыму, и потом идет дальше на Алдан и Якутию. От основной трассы идут ответвления на далекие, затерянные меж сопок прииски»[24].

Гехтман в очерке назвал главные орудия труда строителей колымской трассы — кайло и тачку, вызывая у читателя определенные ассоциации. О. Э. Мандельштам в статье «Литературная Москва. Рождение фабулы» (1922) задолго до появления лагерной прозы предсказал ее содержание как «...роман каторжника с тачкой»[25]. За пределами книги Гехтман оставил «каторжников», руками которых осуществлялось освоение Колымы.

Но, несмотря на соблюдение цензурных ограничений, Гехтман был арестован. Рецензия Платонова на «Золотую Колыму» Гехтмана чудом успела появиться в журнале до ареста автора. Но прикосновение к лагерной теме не осталось без последствий и для Платонова[26]. 28 апреля 1938 г. в возрасте 15 лет был арестован его сын Платон[27].

В донесении уполномоченного НКВД от 12 марта 1939 г. сообщалось, что Платонов передал Шолохову адресованные Сталину письма, где просил об освобождении сына: «Писатель Андрей ПЛАТОНОВ, <...> говоря о судьбе своего сына, сказал, чтоон перестал верить Михаилу ШОЛОХОВУ, который в каждый свой приезд обещает помочь ему, берет у него письма для передачи тов. СТАЛИНУ. “Теперь он говорит, что передавал их не СТАЛИНУ, а непосредственно ЕЖОВУ, а ЕЖОВ все письма и заявления, не читая, бросал в корзину”…

“Я не понимаю, — говорит ПЛАТОНОВ, — ...Ведь делать-то ШОЛОХОВ ничего не делает, зачем же он мне всё это говорит”…»[28]. Несмотря на хлопоты отца, Платона приговорили к заключению в исправительно-трудовой лагерь.

В то время среди заключенных колымских исправительно-трудовых лагерей находились будущие авторы лагерной прозы Алексей Яроцкий, Борис Лесняк[29], Варлам Шаламов, Иван Исаев, Галина Воронская[30], арестованные в 1935–1937 годах.

Круг общения А. С. Яроцкого на Колыме

В конце 1940-х годов А. С. Яроцкий, Г. А. Воронская, И. С. Исаев познакомились с В. Т. Шаламовым, а потом до конца его жизни встречались и переписывались с ним. Книги с его дарственными надписями хранятся у дочерей Воронской, Яроцкого, Лесняка. Б.Н. Лесняк, Г.А. Воронская и И.С. Исаев написали воспоминания о Шаламове. Их личные отношения с автором«Колымских рассказов» складывались по-разному, но все они понимали масштабы его личности и таланта.

В годы войны многие заключенные стремились попасть на фронт. В. В. Есипов заметил, что Яроцкий не раз подавал «...заявление о досрочном освобождении с целью попасть на фронт, в штрафбат…»[31].

Весной 1944 г. Шаламов работал на прииске «Спокойный». Об этом периоде жизни он написал в рассказах «Доктор Ямпольский», «Леша Чеканов, или однодельцы на Колыме», «Май». В 1944 г. Шаламов «... с диагнозом алиментарная дистрофия и полиавитаминоз» был доставлен в центральную больницу Севлага, в семи километрах от поселка Ягодное, центра Северного горнопромышленного района, где работала главным врачом Нина Владимировна Савоева, а фельдшером и помощником хирурга двух хирургических отделений был заключенный Борис Лесняк[32]. О своей работе в больнице Лесняк писал: «Прошло сравнительно мало времени с тех пор, как я вырвался из забоя, и был непомерно счастлив, обретя работу, которой собирался посвятить свою жизнь, а кроме того, обретал надежду эту жизнь со- хранить»[33]. Борис Лесняк вспоминал: «С Шаламовым мы сразу нашли общий язык, мне он понравился»[34].

В марте Шаламова выписали из больницы и вернули на прежнюю работу, непосильную для него. Летом Н.В. Савоева добилась его возвращения в больницу в поселке Беличья, где он работал культоргом и подсобным рабочим.

Зная, что Шаламов категорически отрицал возможность проявления человечности в условиях лагеря, Лесняк впоследствии писал, что такой вывод противоречил собственному опыту писателя, поскольку ему дали возможность задержаться в больницев Беличьей, где писатель был освобожден от тяжелого физического труда и избавлен от голода. По воспоминаниям Лесняка, благодаря главврачу больницы Н.В. Савоевой Шаламов получил передышку и мог восстановить силы.

Со своей стороны Шаламов в рассказе «Спецзаказ» раскрыл фальшивый гуманизм лагерной медицины. По его наблюдениям, специальное улучшенное питание (о котором писал Лесняк), предоставляли умирающим людям, когда они уже были не в состоянии им воспользоваться.

Шаламов утверждал, что опыт, приобретенный человеком в лагере, является полностью отрицательным, а пребывание в лагере непоправимо калечит человека. Лесняк же думал, что именно благодаря лагерному опыту Шаламов стал большим писателем.

Поселившись в Москве, Шаламов встречался с Лесняком, когда он приезжал в столицу, переписывался с ним, так как он жил в Магадане до 1972 года. Исследователь биографии Шаламова писал, что после выписки из больницы в Беличьей осенью 1945 года, Шаламову «...пришлось побывать на лесной командировке на ключе Алмазном, где заготавливали столбы для высоковольтной линии и кормили только один раз в день, вечером, и откуда он попытался совершить отчаянный побег (рассказ “Ключ Алмазный”)…»[35]. В наказание Шаламов был отправлен в штрафной лагерь на прииск «Джелгала».

В 1946 г. Шаламов был переведен на прииск Сусуман, снова дошел до состояния полного истощения, и оттуда при помощи знакомого врача Андрея Максимовича Пантюхова попал в санчасть.

Именно Пантюхов спас Шаламова, устроил его: «Сначала... при себе санитаром..., а потом убедил главврача Сусуманской больницы Соколова отправить его на курсы фельдшеров, открывшиеся при Центральной больнице УСВИТЛа». В декабре 1946 г., после окончания курсов Шаламов стал фельдшеромцентральной больницы для заключенных в поселке Левый берег, где А. С. Яроцкий работал главным бухгалтером.

Шаламов написал о Яроцком в рассказе «Путешествие на Олу» (1973). Автор вспоминал, как Яроцкий помог ему в трудный момент: «Есть в науке жизни хорошо известное выражение “полоса удачи”. Удача бывает маленькая и большая... На следующий день, обдумывая, как мне попасть на катер, я встретил тоже на улице Яроцкого, бывшего главного бухгалтера больницы. Яроцкий работал в бухте Веселой, жена его разрешила мне выстирать в его квартире белье, и я целый день с удовольствием стирал то, что скопилось за время моего пути в руках подполковника Фрагина[36]. И это тоже была удача. Яроцкий дал мне записку к диспетчеру. Катер ходил раз в день, я затащил на борт свои два чемодана…»[37].

Как видно из писем Яроцкого 1956 и 1967 гг., Шаламов был инициатором их переписки. Яроцкий 2 мая 1956 г. ответил на его письмо:

«Дорогой Варлам Тихонович!

Прочел с радостью твое сердечное и теплое письмо и очень рад, что ты меня не забываешь. Я пишу на “ты” потому, что считаю тебя близким по духу человеком, рад, что ты жив и дожил до хороших времен, когда наша страна начинает духовно обновляться и подул свежий ветер, который долетел и до особого района деятельности “Дальстроя”.

Из наших общих знакомых реабилитированы: Заводник Я. Е. (он работает в Москве начальником государственной хлебной инспекции), Рыжов, Исаев, Топорков, Лоскутов и многие другие.

До меня очередь пока не доходит, но я особенно не спешу, т.к. в партии мне восстановления не нужно, ибо я в ней не состоял, а реабилитация в мое юридическое состояние ничего нового не вносит.

Напиши, как твои дела в этом плане!

На Колыме осталось жить 2 года, потом получу пенсию и уеду в какой-нибудь тихий угол, где смогу встретиться с тобой.

Нам нужно не терять связи, нужно подобрать 3–4 человека и написать коллективные воспоминания с посмертным опубликованием или без оного, но труд сей нужно совершить: “да ведают потомки православные”…

Не узнал бы ты сейчас Колымы, нет больше “особого” колорита, лагерей почти нет, офицеров демобилизовали, вчерашние хозяева жизни работают на мелких хозработах, горное дело сильно свертывается, зато много уделяется внимания с/х и строительству Магадана, в городе новые автобусы, такси, хорошие рестораны и пр<очие> блага культуры.

Одна амнистия следует за другой, много отпустили “власовцев”, сейчас отпускают почти всех бендеровцев, ссылку ликвидировали, выслали очень много народа, но много и приезжает.

Дома у меня все нормально, дети растут и хорошо учатся, мы с женой стареем и глупеем.

Будешь в Москве, зайди к Заводнику, думаю, впрочем, что он тебя не узнает и не примет, он стал вельможей и забыл ключ “Дусканья” и лесозаготовки.

Жду писем, с товарищеским приветом,

Алексей».[38]

Яроцкий спрашивал лагерного товарища о реабилитации, как будто знал, что в это время Шаламов ждал ответа на свой запрос, отправленный 18 мая 1955 г. прокурору Р. А. Руденко[39] в Генеральную прокуратуру. Решение о реабилитации Шаламовабыло принято 18 июля 1956 г., а справку он получил 3 сентября 1956 г.[40] Сам Яроцкий тоже был реабилитирован 29 сентября 1956 г.

Отклик на сообщение Яроцкого о том, что их общий знакомый Я.О. Заводник работает в Москве, встречается в рассказе Шаламова «Яков Овсеевич Заводник» (1971): «В пятьдесят седьмом году я уже жил в Москве и узнал, что Заводник вернулся и работает в Министерстве торговли на той же должности, что и двадцать лет назад. Рассказал мне об этом Яроцкий, ленинградский экономист, очень много сделавший для Заводника в винокуровские времена. Я поблагодарил, взял у Яроцкого адрес Заводника, написал и получил приглашение повидаться — прямо на работе, где будет заказан пропуск, и так далее.

...Я посетовал, что Яроцкому не удалось возвратиться в Ленинград, хотя он расстался много раньше с Колымой, чем я и Заводник, и что теперь он вынужден быть в Кишиневе»[41].

В этом рассказе Шаламов сообщал: «Дело Яроцкого, дело ленинградского комсомольца, голосовавшего за оппозицию, я знал очень хорошо», — он помнил, что Яроцкий был ленинградским комсомольцем, но ошибался, считая, что Яроцкий имел отношение к оппозиции и был арестован в Ленинграде. Шаламов думал, что Яроцкий поселился в Кишиневе вынужденно, так как ему было запрещено жить в Ленинграде.

В книге «Лицом к прошлому» Яроцкий писал, что у него как бывшего зэка «не было права проживания в столицах, областных и промышленных центрах страны» (ЛП. С. 319). По воспоминаниям дочери Яроцкого Татьяна Алексеевны, поселиться в Москве им не удалось, так как не хватило денег на покупку кооперативной квартиры в столице.

Письмо Яроцкого 1967 г. было ответом на присланный Шаламовым сборник стихотворений «Дорога и судьба» (1967). В то время Яроцкий уже работал в Кишиневе://32//

«Дорогой Варлам!

Спасибо тебе за “Дорогу и судьбу”.

Прочитал и вспомнил Колыму, особенно понравилось про стланик:

“Он в землю вцепился руками,
Он ищет лишь каплю тепла.
И тычется в стынущий камень,
Почти не живая игла”.

И чудный оптимистический конец о людских надеждах и скорой весне.

Я тоже люблю природу и немало счастливых минут провел в тайге, вдали от безмерной человеческой подлости.

Хорошо ты пишешь и к хорошему зовешь, правда, словами протопопа Аввакума “о праве дышать”, а это было и есть самое главное.

Своих сочинений, в моем окружении говорят — “трудов”, не посылаю, т. к. это муть, скука и бизнес, а печатаю я довольно много.

Вспомнил я нашу долгую беседу на берегу Магаданки и въезде в город, и лесозаготовительную командировку.

Кстати, жив ли твой сподвижник по лесным делам — Заводник, развевается ли по московским бульварам его знаменитая борода?

Скоро буду в Москве и надеюсь встретиться.

Твой А. Яроцкий» [42].

12 февраля 1968 г. Яроцкий просил И.С. Исаева передать письмо Шаламову, так как потерял его адрес. Следовательно, Яроцкий тогда продолжал переписку с Шаламовым.

О своей дружбе с Шаламовым Яроцкий упоминал в письме Е. Е. Ореховой в феврале 1982 г.: «Ведь были приятелями, а потом наши пути разошлись…»[43].

Можно предполагать, что причиной, по которой Яроцкий отдалился от лагерного товарища, стало нежелание Шаламова поддержать замысел коллективной книги воспоминаний «с посмертным опубликованием или без оного».

В поселке Левый берег Шаламов познакомился с Галиной Александровной Воронской и ее мужем Иваном Степановичем Исаевым.

Иван Исаев подружился с Алексеем Яроцким в лагере на прииске Стан Утиный. Он писал о Яроцком: «Один из моих самых старых и самых близких друзей»[44]. Дочь Г.А. Воронской и И. С. Исаева Татьяна Ивановна вспоминала: «Алексей Самойлович Яроцкий был близким другом моего отца, Ивана Степановича Исаева. Они вместе были на прииске Стан Утиный, вместе болели цингой, доходили и выжили — вместе. После освобождения они вместе охотились, ловили рыбу. В Магадане Алексей Самойлович с семьей жил около бухты Веселая, а мы — на Якутской улице. Конечно, мы дружили семьями, и я с сестрой росла вместе с его дочерьми. После переезда на материк Алексей Самойлович частенько приезжал к нам»[45].

Яроцкий считал лучшим другом Аркадия Добровольского, который хорошо знал Шаламова, работал одновременно с ним фельдшером лагерной больницы. Их сближала любовь к поэзии, они каждый вечер собирались втроем: Шаламов, Добровольский, Португалов и читали стихи.

Много лет спустя вдова Добровольского Елена Евгеньевна Орехова вспоминала, как впервые увидела Алексея Самойловича в 1948 г.: «Было это в известной теперь всему миру больнице УСВИТЛ, именем которой Варлам Шаламов назвал свои “Колымские рассказы” — “Левый берег”. Там к 48 г. отбывали сроки (и первые, и тут же следовавшие вторые, и даже третьи) политзаключенные Шаламов, Добровольский, Демидов, Португалов.

Яроцкий был там главным бухгалтером, жил с семьей на вольном поселении рядом с больницей. Дружба Яроцкого с Добровольским прошла через всю их жизнь, с самого лагеря Усть-Утиная»[46].

Яроцкий ценил Добровольского как признанного автора сценариев популярных советских фильмов «Трактористы» и «Богатая невеста». Добровольский был литературно одаренным человеком и яркой личностью: «Аркадий был солнечно весел, эффектен, его любили женщины. Он был полон идей, часто завиральных, но кипел и его энергия била через край. Интересный он был человек — жизнелюб, умница…»[47]. Дочь Яроцкого вспоминала, как родители передавали Пырьеву, жившему в сталинской высотке, письмо от Добровольского с Колымы.

Яроцкому казалось, что в сравнении с ним Шаламов проигрывал: «...как-то не веришь, что он большой писатель, рядом с Аркадием он не смотрелся, а вышло наоборот»[48]. Возможно, на отношение окружающих к Добровольскому влияло и то, что его продолжали поддерживать знаменитые друзья «...кинорежиссер И. Пырьев и актриса Л. Ладынина, снявшие фильм “Богатая невеста” по сценарию А. Добровольского и Е. Помещикова»[49].

После похорон Добровольского в письме Исаеву 7 июля 1969 г. Яроцкий с горечью писал: «Ушел Аркадий, ушел человек, который, казалось, мог бы сдвинуть горы, и ничего не сделал. Впрочем, он был давно болен, и, возможно, поэтому так был бесплоден творчески…»[50].

По свидетельству дочери Алексея Самойловича Татьяны Алексеевны, общение ее отца с Шаламовым продолжалосьдо конца жизни автора «Колымских рассказов»: Яроцкий, поселившись в Кишиневе, несколько раз в год приезжал в Москву и всегда навещал Шаламова, он бережно хранил сборник стихотворений Шаламова с дарственной надписью автора.

В последние годы жизни Шаламова его друзьям было трудно поддерживать с ним контакты, так как он уже не мог сам отвечать на письма и телефонные звонки. Здоровье писателя было непоправимо разрушено. Никого из родственников и близких не было с ним рядом.

В этот период Иван Степанович Исаев продолжал навещать Шаламова и сообщал Яроцкому о его состоянии.

29 марта 1982 г. Исаев написал Яроцкому о похоронах Шаламова со слов присутствовавшей там Галины Александровны Воронской, так как сам не смог пойти из-за сердечного приступа: «Варлама Тихоновича хоронили по христианскому обычаю. Отпевали в церкви. Есть такая в Замоскворечье в Вишняковом переулке (недавно мимо нее проходил). В церкви после отпевания читали его стихи, много фотографировали. Затем состоялось захоронение на Кунцевском кладбище. Это своего рода филиал Новодевичьего. У могилы тоже читали стихи. Народу было порядочно. Два полных автобуса…

Очень жалею, что сердечный приступ не позволил мне быть на похоронах. Я бы, наверное, был бы там единственным, кто знал покойного в рубищах и голодного. Вспомнил, как вы с Марией Павловной [женой Яроцкого. — Н. М.] долгое время откармливали его после освобождения. Он потом рассказывал мне, как за многие годы почувствовал себя в семье человеком. Почему его хоронили по церковному обряду, сказать не могу. Вообще человек он был неверующий, хотя и сын священника…»[51].

Яроцкий, казалось, не одобрял, что Шаламова хоронили «с церковным пением и ладаном»[52]. Но в минуту откровенияЯроцкий с сожалением писал Е. Е. Ореховой: «Никто над моим гробом не прочитает “Еще молимся о успокоении души усопшего раба твоего Алексея и простятся ему всякому согрешению, вольному же и невольному…”[53]. Читала ли ты Бунина “Жизнь Арсеньева”, это я оттуда взял».

По свидетельству дочери Б.Н. Лесняка и Н.В. Савоевой Татьяны Борисовны, ее родители ухаживали за могилой Шаламова на Кунцевском кладбище.

У Шаламова и Яроцкого было много общего: они были ровесниками (Шаламов старше на один год), и умерли в одинаковом возрасте.

Но были у них и заметные отличия. С годами Шаламов становился все меньше пригоден к физическому труду, особенно после того, как не один раз пережил состояние полного истощения (при росте 185 сантиметров он весил 48 килограмм) и не имел возможности полностью восстановить здоровье. Впоследствии выяснилось, что уже тогда он страдал тяжелым заболеванием, которое усилилось впоследствии.

В лагере это вызывало враждебное отношение и обрекало на уничтожение. Ситуация усугублялась тем, что Шаламов с его высоким ростом привлекал особое внимание лагерной охраны. При его телосложении он особенно остро страдал от мизерного штрафного пайка, который получал, так как не выполнял норму.

В отличие он него Яроцкий смолоду привык к тяжелой работе в деревне в годы Гражданской войны. Привычка к физическому труду помогала ему выдержать работу забойщика на приисках в лагерях. Но и он в 1938 г. оказался на грани ме- жду жизнью и смертью.

Взгляды Яроцкого и Шаламова: За истинный ленинизм, против сталинского социализма

Яроцкий и Шаламов верили в идеалы социалистической революции и справедливость ленинской партии. Сегодня трудно понять, как люди, прошедшие тюрьмы, допросы, следствия, лагеря, пережившие состояние доходяг, сохранили такие взгляды.

Яроцкий не идеализировал дореволюционную Россию, он помнил, что при царе «меньшинство террористически управляло большинством», что в то время было «вопиющее социальное неравенство», культурная отсталость, крестьянство центральных губерний жило в нищете, национальные окраины находились под двойным гнетом, царил произвол полицейского и административного аппарата.

Сталинскую теорию обострения классовой борьбы в результате успехов построения социализма Яроцкий отрицал, так как был убежден, что в масштабах репрессий 1930-х гг. виноват Сталин, допустивший искажение ленинских принципов строительства социализма. Яроцкий уточнил хронологию процесса «...изменения общественного строя и перехода к режиму личной диктатуры» Сталина. Он свидетельствовал, что этот процесс начался сразу после убийства С. М. Кирова, в 1934 г., а 1937-й является лишь символом репрессий 1930-х годов.

Автор «Золотой Колымы» имел собственное мнение о причинах сталинских репрессий: «Если ленинская партия была союзом единомышленников, то сталинская партия — аппаратом для осуществления воли вождя. Ему нужно было заменить весь партийный, советский, военный и хозяйственный аппарат другими людьми» (ЗК. С. 18).

p> В письме Исаеву 3 декабря 1961 г. Яроцкий выражал сомнение в последовательности искоренения последствий культа Сталина: «...у меня нет уверенности, что ликвидация культа личности не ограничится перенесением праха и устранением Кагановича и прочих. Вот если бы перестроили наше государствопо заветам Ильича, так как он писал в “Государстве и революции”, вот тогда бы я сказал, что культ ликвидирован»[54].

И.С. Исаев отвечал: «Сейчас при формальном признании нарушений в период “культа личности” все делается так, чтобы об этом не думали, не вспоминали, забыли. Никто из ныне руководящих не хочет, чтобы возникали исторические аналогии. А поводов для этого больше чем достаточно. Только память наша, как толстовская трава весной, пробивается и среди кам- ней, или растет как молодые березки на обезглавленных и заброшенных церквях»[55].

Позиция узников лагерей отчасти объяснялась стремлением доказать, что они не были врагами советской власти, что их подвергли репрессиям по вымышленным обвинениям.

Я. Б. Шпунт обратил внимание на необходимость учитывать время создания воспоминаний Яроцкого: «Конечно, надо иметь в виду, что написаны воспоминания уже давно, 40 лет назад, совсем в другую эпоху. Естественно, многое придется объяснять, ведь большинство читателей или родились уже после того, как данная книга была написана, или были тогда детьми, которые по вполне понятным причинам не следили за новостями и тем, что происходило в общественной и культурной жизни, как официальной, так и нет. Да и просто жизнь изменилась до неузнаваемости, и многие тогдашние реалии малопонятны или совсем не понятны современникам. Не стоит забывать и о том, что Алексей Иванович был человеком своего времени, что также накладывало серьезный отпечаток»[56].

Понять убеждения людей поколения, к которому принадлежали Шаламов и Яроцкий, позволяет колымская история их ровесника Б.Н. Грязных. А.М. Бирюков посвятил Б.Н. Грязных очерк «Безумный марш под знаменем Ленина» и привелдокументы, доказывающие, как Грязных вел борьбу за «истинный ленинизм», против «сталинского социализма», за что получил первый срок в 1938 году. На Колыме Б. Н. Грязных три раза приговаривали к новым срокам заключения и на свободу он вышел в 1960 г.

В 1941 г. Грязных написал письмо в ЦК партии, надеясь предупредить руководство страны об опасности политического курса, проводимого Сталиным. Вскоре он понял, что его предостережение не было принято, и отступление от ленинских принципов руководства страной продолжается: «...Сталин и его приспешники уничтожили все, что свойственно диктатуре пролетариата и насадили свою собственную диктатуру над всем трудовым народом»[57]. Грязных видел два пути спасения страны: «...сверху — изменение в составе государственного руководства, с соответствующими изменениями в политике, и снизу — революционное выступление масс, сметающее язвы сталинщины»[58]. «Заметки к письму ЦК» Б. А. Грязных «...стали настоящим катехизисом “поликатаржанленинцев”... и одновременно беспощадной критикой “сталинщины”…»[59].

В лагере Б.А. Грязных нашел единомышленников, которых привлекли вместе с ним по «Горному делу». Под названием «Горное дело» с июня 1941 г. распространялась составленная Грязных программа борьбы с неправильной политикой партии. За это в 1942 г. Грязных был приговорен к расстрелу, но высшую меру наказания заменили на десять лет лишения свободы.

Яроцкий мог знать о Б.А. Грязных, потому что с брошюрой Грязных «Горное дело» был знаком его друг Добровольский.

А.З. Добровольский входил в группу заключенных, собиравших материал для книги «Колымская каторга», которую они планировали переслать на материк. Осенью 1944 г. в больницеУСВИТЛ было возбуждено дело против участников этой группы, и они получили новые сроки.

Яроцкий в 1960-х гг. приезжал к Добровольскому и Ореховой в Киев, а Елена Евгеньевна в Киеве встречалась с Б. А. Грязных, о чем могла рассказать Яроцкому. Поэтому в тексте «Золотой Колымы» отразилось созвучие с политическими взглядами Грязных.

Яроцкий цитировал открытое письмо Сталину «невозвращенца» Ф. Раскольникова: «...Ваш “социализм”, при торжестве которого его строителям нашлось место лишь за решеткой, так же далек от истинного социализма, как произвол Вашей личной диктатуры не имеет ничего общего с диктатурой пролетариата»[60].

В книге «Лицом к прошлому» Яроцкий вновь упоминал о нем: «...в 1939 году Раскольников написал открытое письмо Сталину, обвиняя его в избиении ленинской партии, поэтому имя его и было предано забвению, а какая была колоритная фигура — большевик, окончивший военно-морское училище, участник Октябрьской революции, заместитель наркома по военно-морским делам...» (ЛП. С. 254−255).

Известно, что Шаламов посвятил «красноречивому» солдату революции документальный очерк «Федор Раскольников» (1973): «Чуткое перо Джона Рида уловило в “Десяти днях, которые потрясли мир” символическую фигуру красноречивого солдата». Шаламов начал работать над очерком в 1960-х гг., надеялся его опубликовать, но после окончания оттепели имя Ф. Раскольникова вновь было запрещено.

Круг чтения Яроцкого

Яроцкий в «Послесловии» к «Золотой Колыме» писал, что толчком к осуществлению замысла воспоминаний о пережитом стала для него в 1962 г. публикация повести А. И. Солженицына«Один день Ивана Денисовича»[61]. Его привлек «...метод писателя — это нанизывание фактов и фактиков», который он использовал позже в «Золотой Колыме». Яроцкий отбирал материалы по тем же принципам, что Солженицын, прежде всего пытаясь выяснить: «Каков же был масштаб репрессий в тридцатые годы?»

И. С. Исаев заметил, что повесть Солженицына «...была первой ласточкой, за которой так и не наступила весна».[62]

В «Золотой Колыме» Яроцкий не упоминал о Шаламове, вероятно потому, что проза Шаламова еще не была издана на родине автора.

Современного читателя может удивить совпадение круга чтения Яроцкого и Шаламова. Оно объясняется особым характером советской культуры: современники читали одни и те же книги, новые журнальные публикации становились достоянием читающих слоев общества. В среде образованных людей считалось дурным тоном не знать журнальных и книжных новинок.

Сходство литературных интересов Яроцкого и Шаламова определялось тем, что они знали советскую литературу 1920-х гг. Шаламов принимал участие в литературной жизни Москвы тех лет[63] и встречался с одним из ее ведущих организаторов — главным редактором журнала «Красная новь», талантливым критиком и прозаиком А. К. Воронским[64]. В 1933 г. Шаламовприсутствовал на «чистке», проходившей в Государственном издательстве художественной литературы 21 октября 1933 г.[65].

Особое внимание Шаламова к А. К. Воронскому определялось его идеализированием ленинской партии и общей принадлежностью к троцкистской оппозиции. Шаламов воспринимал Воронского как профессионального революционера, старого большевика, настоящего марксиста и близкого соратника Ленина.

По воспоминаниям Г. А. Воронской, теплое отношение к ней Шаламова объяснялось его преклонением перед памятью ее отца А. К. Воронского.

Галина с детства общалась с писательским окружением отца. К Воронскому приходили Сергей Есенин, Борис Пильняк, Исаак Бабель, Вячеслав Полонский, Артем Веселый, пролетарские поэты из группы «Кузница» и крестьянские прозаики. Летом 1927 г. Воронские жили на даче в Сергиевом Посаде рядом с Бабелем, в 1928-м они отдыхали по соседству с Пильняком в Кисловодске. Об этих писателях Г. А. Воронская оставила воспоминания. Интерес к ним сближал Шаламова и Яроцкого с Воронской.

Яроцкий проявлял интерес к Воронскому, потому что возвращение его наследия было делом жизни его друзей И. С. Исаева и Г. А. Воронской.

7 сентября 1966 г. он писал И.С. Исаеву, что прочитал воспоминания А.К. Воронского о Горьком. Его волновал вопрос: «...почему такое охлаждение и даже перерыв в отношениях с 1931 года»?[66]. Он видел причину разрыва Воронского и Горького в расхождении их взглядов: «Я не могу простить Горькому его позиции. В 1918 году он подписывал петиции против “красного террора” (вместе с Ролланом и Короленко), а в тридцатыегоды восторгался Беломорканалом и написал “Если враг не сдается, его уничтожают”. А кто был “враг”, мы знаем хорошо, уже в 31 году было видно, куда дело идет, а в 34 стало совсем ясно, а вот ему не было видно»[67]. Это суждение Яроцкого совпадает с высказыванием Шаламова в эссе «Письмо старому другу», где тоже процитирована известная формула Горького: «Если враг не сдается...». Причем совпадает время написания письма Яроцкого и эссе Шаламова, которое было откликом на процесс Синявского и Даниэля. Создается впечатление, что Яроцкому был известен текст эссе.

14 октября 1970 года Яроцкий писал Исаеву, что прочитал книгу Воронского «За живой и мертвой водой»: «Читал ее и раньше, но, мне кажется, без третьей части. Впечатление противоречивое, но некоторые места просто терзают душу. Особенно мне запомнилось место, где говорится о марксисте, объясняющемся в любви, и о том, как мать Г<алины> А<лександровны> заплакала, видимо, предчувствуя то, что ей уготовано судьбой и до и после революции. Хороши цитаты из Протопопа Аввакума «...до самыя смерти», так и получилось, А<лександр> К<онстантинович> стоял за правду до смерти. Вообще, много пророческого о грядущем поколении, о равнодушии и примазавшихся. У него есть отдельный рассказ, где эта тема раскрыта глубже. Чудная книга, теперь ее читают мои друзья…

Привет Галине Александровне, от души поздравляю ее с книгой»[68].

В письме 15 января 1972 года, откликаясь на смерть А. Т. Твардовского, Яроцкий писал Исаеву, что Твардовский «...был тем, чем был Александр Константинович в двадцатые годы»[69].

Мнение Яроцкого о повести А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»: «Конечно, Солженицын не видели малой части того, что пало на мою долю, он был в рабочем лагере, а я был в лагере уничтожения. Он был после войны, а я в руках Н. И. Ежова, так сказать, на самой свадьбе, а это разные эпохи и разная степень ужаса», — совпадало с впечатлением Шаламова.

Шаламов в письме Б. Н. Лесняку от 5 августа 1964 г. заметил, что современники не могут себе представить, какие страдания довелось испытать колымским лагерникам в конце 1930 гг. Читатели воспринимают повесть «Один день Ивана Денисовича» как «...изображение картины “ужасов” — а до подлинного ужаса там очень, очень далеко…»[70].

А. И. Солженицын в книге «Архипелаг ГУЛАГ» называл Шаламова летописцем Колымы и по этой причине собирался исключить Колыму «из охвата этой книги»[71]. Солженицын соглашался, что лагерное испытание Шаламова «...горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт»[72] .

В этих высказываниях обозначен сквозной мотив творчества бывших колымских заключенных: они всегда помнили, что, несмотря на общую лагерную судьбу, им достались испытания разной степени тяжести. Проникнута особым драматизмом переписка В. Шаламова и Г. Демидова[73]. Демидов, обиженный на Шаламова за «безапелляционность в наставлениях и разносный тон», 27 июля 1965 года писал ему: «...за кого ты принимаешь меня самого? За придурка, прохлябавшего по поверхностиколымской лагерной жизни где-нибудь в Дебине или подобном злачном месте?»[74]

Смысл упреков лагерного товарища в облегченном варианте лагерного режима был понятен тем, кто прошел через Колыму: в его подтексте скрывались подозрения по поводу того, какой ценой были куплены эти поблажки.

У Яроцкого особый интерес вызывала литература о Колыме. В письме И. С. Исаеву 10 июля 1981 г. он перечислил, какие книги о Колыме ему удалось собрать в своей библиотеке: «“Прописан на Колыме’’ Гарающенко, “Человек рождается дважды” Вяткина[75], “Территория” Куваева, “На севере дальнем” — альманахи 1962 и 1959 г., “По колымской трассе” Ульриха, “Дальстрой” — сборник, “За линией Габерландта” Пальмана, “Магадан” Цвика, “По таежным тропам” Костерина[76]. Из этих книг заслуживаютют глубокого интереса “На Севере Дальнем” 1962, “Территория” и “Таежными тропами”»[77].

Яроцкий обратил внимание на книгу А. И. Алдан-Семенова «Барельеф на скале»[78] и воспоминания Горбатова «Годы и войны». Об Алдан-Семенове Шаламов писал Лесняку 5 августа 1964 г.[79], 26 апреля 1964 г. Шаламов советовал ему прочитать публикацию А. В. Горбатова «Годы и войны»[80]: «...воспоминания о Колыме одного из колымских доходяг — генерала армии Горбатова... Речь идет о 1939 годе, о Мальдяке и о больнице 23-го километра. Обязательно найди и прочти. Это первая вещь о Колыме, в которой есть дыхание лагеря (и истина), хотя в уменьшенном “масштабе”»[81].

Выполняя просьбу Шаламова присылать книги магаданского издательства, Б. Н. Лесняк отправил ему книгу Виктора Вяткина: «В ней кое-что рассказано о заключенных. Книга не раскрывает всей правды о Колыме, ее трагедийном облике, о цене, заплаченной за освоение края»[82].

Шаламов был разочарован книгой Вяткина, он хотел получить из Магадана «...описания географические, исторические работы, документы, дневники, мемуары, исследования, все, что угодно, но не бессовестную болтовню господина Вяткина. ...Эту “книгу” написал подлец»[83] , — с возмущением выговаривал он Борису Лесняку 14 января 1965 г., извещая о получении посылки.

Яроцкий внимательно прочитал книгу В. Вяткина «Человек рождается дважды»[84], цитировал его описание облика Гаранина: «Рядом с Павловым (начальник Дальстроя, сменивший Берзина) шел Гаранин. Он был среднего роста, плотный, кругленький, с короткой шеей и пухлым лицом. Если бы не мутный взгляд, то его можно было бы принять за добродушного человека».

Яроцкий привел свидетельство Вяткина о том, какой ужас охватывал заключенных и администрацию, когда появлялся Гаранин, и как на каждом прииске он просматривал личные дела заключенных, выбирая, кого отправить в штрафные отделения, кого оставить жить, а кого послать умирать. Гаранин не видел людей, а изучал их личные дела, и на основании дел определял судьбы заключенных.

А.М. Бирюков приводил свидетельство Вяткина о сменившем Берзина начальнике «Дальстроя» К.А. Павлове: «Любая встреча с ним не сулила ничего хорошего... Павлов никогда не повышал голоса, но его слова заставляли бледнеть и теряться. Каждое его распоряжение воспринималось как закон и немедленно выполнялось…»[85].

Очевидно, сходство литературных интересов колымчан было обусловлено их общим лагерным прошлым. Кроме того, они состояли в переписке и делились друг с другом сведениями об интересных книгах и журнальных публикациях.

Яроцкий живо откликнулся на сообщение Исаева о том, что он читал книгу Пильняка: «...Пильняка читал старого или есть новое издание? Кстати, как называется и где была опубликована повесть Б. Пильняка о Фрунзе? Я ее... в 1925−26 гг. читал в толстом журнале, а в каком — не помню. Говорили, что эта повесть была изъята»[86], — писал он 10 июля 1981 г.

Вопросы А.С. Яроцкого подтверждают его репутацию знатока советской литературы 1920 гг.: он точно называет основныесведения о публикации «Повести непогашенной луны» Б. Пильняка в No 5 «Нового мира» в 1926 г., из-за которой возник громкий политический скандал, повлиявший на судьбу редактора «Нового мира» В. П. Полонского и на А. К. Воронского, обвиненного в том, что он рассказал Пильняку о причинах гибели М. В. Фрунзе.

Интерес А.С. Яроцкого к «Повести непогашенной луны» имел личные причины. В семейной хронике Яроцкий более подробно написал о причастности его дяди, А.И. Яроцкого, работавшего до 1925 г. в санитарном управлении Кремля, к истории болезни М. В. Фрунзе. Со смертью командарма был связан уход А. И. Яроцкого с этой должности.

По воспоминаниям Яроцкого, в один из приездов в Ленинград Александр Иванович рассказал его матери: «...Фрунзе нуждался в операции в области желудка, но его сердечная деятельность была настолько ослаблена, что он не мог выдержать наркоза» (ЛП. С.24).

По словам дяди, на консилиуме он сказал, что без операции больной имеет шанс выжить, а операция убьет его наверняка.

Про своих коллег он говорил — это не врачи, а византийские царедворцы, намекая на решение высокой партийной инстанции о необходимости операции (ЛП. С. 25).

Яроцкий помнил, что номер журнала с этой повестью был сразу же изъят, но ему удалось взять повесть у знакомых и прочитать. Он знал, что Б. Пильняк был одним из популярных писателей 1920-х гг., погиб в 1937 г., был реабилитирован, но его произведения не переизданы.

Эти факты подтверждают выводы современного исследователя творчества Б.А. Пильняка Л.Н. Анпиловой о широкой известности этой повести: «Сразу после выхода в свет повесть вызвала бурю негодующих откликов: современники увидели в ней злобный памфлет на советскую действительность, связывая сюжет повести с обстоятельствами гибели Фрунзе…»[87].

Воспоминания Яроцкого свидетельствуют о том, что повесть Пильняка он запомнил в середине 1920 гг. именно потому, что она была связана с тайной смерти Фрунзе.

Лучшими писателями 1920 гг. Яроцкий считал репрессированных Б. Пильняка, И. Бабеля, Б. Ясенского. Его взволновало известие о том, что установлено имя литератора[88], по доносу которого был арестован И. Бабель: «Недавно я узнал, что живет и здравствует человек, оговоривший Бабеля. Когда началась эпоха реабилитаций, то узнали фамилию автора доноса... с ним перестали разговаривать, даже исключили из союза писателей, а потом снова забыли, и сейчас все у него в порядке…».

Интерес Яроцкого к Бабелю тоже имел личные причины: автор «Конармии» писал о польском походе Буденного 1920 г. Об этом походе Яроцкому рассказывал его друг, Н. Е. Бреус, который воевал на польском фронте в составе 27-й Омской дивизии под командованием героя гражданской войны Путны. По свидетельству Бреуса, «...армия рассматривала поход на Варшаву как возможность “подать руку германскому пролетариату”, все были уверены, что появление Красной армии в Германии вызовет немедленно пролетарскую революцию и установление советской власти не только в Польше и Германии, но и во всей средней Европе» (ЛП. С. 243−244). Но когда 27-я дивизия подошла вплотную к Варшаве и Путна готовил приказ о ее взятии, Красная армия встретила сопротивление и была отброшена назад: «Для Троцкого польская война была этапом, даже эпизодом перманентной революции, а получилось так, что это был ее конец» (Там же).

В «Золотой Колыме» упоминается хороший знакомый Бабеля первый секретарь обкома партии Кабардино-Балкарии Бетал Калмыков. Яроцкий вспоминал, что во время повторного следствия в минуту отчаяния он хотел повторить поступок Бетала Калмыкова: «...сесть на табуретку, а потом выхватить ее из-под себя и ударить уполномоченного по голове, добратьсядо пистолета, застрелить пару надзирателей, а потом и себя». Лагерники считали, что такое удалось заключенному Калмыкову.

С 1937 г. Калмыков участвовал в сталинских репрессиях, входил в состав тройки, созданной по приказу НКВД СССР от 30 июля 1937 г. Но в ноябре 1938 г. был арестован по обвинению в создании контрреволюционной организации и терроризме. 27 февраля 1940 г. бывший полновластный хозяин Кабардино-Балкарии Бетал Калмыков был расстрелян. Бабель собирал материал для очерка о нем, издание которого планировалось в коллективной книге «Две пятилетки»[89].

Яроцкий откликнулся на известный эпизод литературной биографии Шаламова, указав в завещании: «Ни при каких обстоятельствах не публиковать ее («Золотую Колыму». — Н.М.) за рубежом».

Когда «Колымские рассказы» были опубликованы в журнале «Посев» в Германии и «Новом журнале» в Нью-Йорке, Шаламов был вынужден выступить с отречением от этих публикаций. В февральском номере «Литературной газеты» за 1972 г. печаталось письмо, датированное 15 февраля. Шаламов писал: «Считаю необходимым заявить, что я никогда не вступал в сотрудничество с антисоветским журналом “Посев” или “Новым журналом”, а также с другими зарубежными изданиями, ведущими постыдную антисоветскую деятельность»[90].

О том, что Шаламов в этом письме был искренним, свидетельствует его признание Воронской в том, что «...разумеется, только в Советском Союзе» он хотел бы издать свою книгу, написанную в традициях воспоминаний Воронского «За живой и мертвой водой»[91]. Это признание сделано вслед за публикациейв «Литературной газете» его протеста против публикации за границей «Колымских рассказов» без согласия автора.

Яроцкий запретил публикацию «Золотой Колымы» за границей, и, таким способом, не называя имени Шаламова, высказал отношение не только к зарубежным публикациям «Колымских рассказов», но и несогласие с позицией Солженицына, издававшего «Архипелаг ГУЛАГ» за границей.

Между тем в Советском Союзе книги бывших заключенных при их жизни оставались под запретом. Единственный рассказ Шаламова «Стланик» был напечатан в журнале «Сельская молодежь» в 1965 г.

В письме Я. Ямпольского лагерному товарищу И. Исаеву есть свидетельство о том, как ему отказали в публикации его воспоминаний, мотивируя тем, что их могут прочитать за границей: «Меня потом вызвали в редакцию “Правды”, где редколлегия много со мной беседовала, расспрашивала о методах следствия и последующих событиях на каторге. Мне тогда сообщили: “Мы вам сочувствуем, но исполнить вашу просьбу — напечатать в газете ваши воспоминания не можем, так как газета читается во всех зарубежных странах”»[92].

Галина Воронская не дожила до выхода в свет первого сборника рассказов «На далеком прииске»[93] в альманахе, составителем и редактором которой был А. М. Бирюков.

Герои «Золотой Колымы» — исторические деятели

Общими героями лагерной прозы становились известные исторические деятели советской эпохи. Одним из них в «Золотой Колыме» Яроцкого является Л.М. Каганович. Он сыгралв судьбе Яроцкого роковую роль. О личной встрече с наркомом он написал в книге «Лицом к прошлому»:

«Пришлось мне увидеть и Л.М. Кагановича. В те времена я считал себя крупным специалистом и, когда назначили Кагановича, то подумал — очередная политическая фигура, железнодорожного дела не знает, будет море пустозвонных фраз и только…

Кем бы ни стал Каганович потом..., его система вызова непосредственных исполнителей была глубоко демократична, позволила ему быстро ознакомиться с железнодорожным делом и... входить в контакт с людьми, отделенными от него многими ступенями иерархической системы» (ЛП. С. 297).

Яроцкий высоко ценил деятельность Кагановича и «...со всем пылом молодости преклонялся перед ним» (ЛП. С. 297).

После ареста, находясь в одиночке на Лубянке, он надеялся, что «...Лазарь Моисеевич разберется с нашим делом, и я пойду домой» (ЛП. С. 297).

Но Каганович в это время в докладе в ЦК изложил идею «предела» прочности железнодорожных вагонов как политический заговор.

Вернувшись в 1938 г. в колымский лагерь после повторного следствия с прежним приговором, Яроцкий узнал, что приказом по МПС введен годичный ремонт товарных вагонов, т.е. приняты его предложения, за внесение которых он отбывал срок. Яроцкий отправил Кагановичу заявление с просьбой признать, что он осужден зря, освободить его и вернуть на железнодорожный транспорт. Ответа не последовало.

Яроцкий хотел понять, зачем «...бесспорно, умный и талантливый человек начиная с 1935 года стал открывать один заговор за другим, зачем посадил всех до одного начальников дорог и десятки тысяч... железнодорожников? По размаху репрессий железнодорожный транспорт стоял на втором месте после армии» (ЛП. С. 297). Подвергались репрессиям люди, которых Каганович выдвинул сам. Причина оказалась простой: Каганович смертельно боялся Сталина.

Героем «Золотой Колымы» был легендарный основатель и первый начальник «Дальстроя» Э. П. Берзин. Рассказ Яроцкого о судьбе «железного чекиста» Берзина носил полемический характер. Яроцкий вступает в спор с автором «Архипелага Гулаг», утверждавшим, что вся история советской власти — это насилие, лагеря, террор и подавление воли народа. Яроцкий находит положительные моменты в деятельности руководителя «Дальстроя» Э.П. Берзина и организатора колонии для малолетних преступников М. С. Погребинского.

Яроцкий знал, что в конце 20-х гг. годов Берзин был начальником «Красновишерстроя» — лагерной стройки, которая велась силами НКВД. Там Берзин проявил себя как талантливый организатор и «оброс целой плеядой людей, из которых многие были ему обязаны всем, даже свободой» (ЗК. С. 68).

Б.Н. Лесняк писал: «В 1929 году Берзин возглавил строительство Березниковского химкомбината на Северном Урале. В. Шаламов, отбывавший на Вишере первый срок в 1929 году, был кем-то вроде старшего подрядчика и находился в свите Берзина. Поэтому хорошо знал его окружение... Шаламова, освободившегося из заключения..., Берзин приглашал поехать с ним на Колыму. Шаламов от предложения отказался»[94].

В.В. Есипов, анализируя отношение автора «Колымских рассказов» к Берзину, заметил: «Заставший эти времена (имеются в виду времена правления Берзина на Колыме. — Н.М.) будущий знакомый Шаламова А.С. Яроцкий вспоминал, как директор Дальстроя моментально выписывал досрочное освобождение участникам строительства большого, уникального по инженерной мысли моста через Колыму в районе поселка Дебин»[95].

Яроцкий застал то время, когда Берзин работал на Колыме: «В 1931 г. во весь рост встал вопрос об освоении Колымы, т. к. наличие там золота было уже не легендой, а реальным, доказаннымгеологами фактом. Нужен был человек, способный возглавить дело, и выбор пал на Берзина.

...в январе 1932 года в бухту Нагаево вошел пароход “Сахалин” с Берзиным, а через год начали прибывать тысячи заключенных. Эпопея “Дальстроя” началась... с ликвидации партийных и советских органов, от которых Берзин даже не принял отчета» (ЗК. С. 68).

Берзин заботился о заселении Колымы, ввел льготы для заключенных, готовых остаться на Крайнем Севере.

Время подтвердило, что Яроцкий был прав в главном: заслуги начальника «Дальстроя» состояли в том, что он не только исполнял задание Сталина, но старался действовать в интересах людей, работавших под его руководством.

Шаламов задумал очерк о Берзине, но успел сделать «Схему очерка-романа». Шаламов отверг созданную Берзиным лагерную систему, при которой питание заключенных зависело от выработки[96]. Писатель не верил в «перековку» уголовников, не верил в перевоспитание преступников в процессе лагерного труда. Еще во время первого лагерного срока Шаламов убедился, что «...проводился великий эксперимент растления человеческих душ, распространенный потом на всю страну и обернувшийся кровью тридцать седьмого года»[97].

Система «перековки» уголовников породила чудовищное явление — лагерных «стахановцев».

Лагерные «стахановцы»

Все авторы колымского метатекста писали о том, каким страшным явлением были лагерные «стахановцы». Как правило, стахановские бригады формировались из уголовников, которым приписывалось то, что сделано заключенными, осужденнымипо 58-й статье. Эти заключенные, несмотря на все усилия, продолжали получать «штрафные» пайки, а они были настолько скудными, что люди от голода быстро превращались в доходяг.

Шаламов часто возвращался к разоблачению пропагандистского образа стахановцев. В новелле «Надгробное слово» Шаламов рассказал о судьбе бригады, собранной бригадиром Дюковым из крестьян, молодых и сильных мужчин, героически работавших в голодную зиму 1937/1938 гг. Дюков просил начальство их подкормить, но ему отказали, а бригаду стали обсчитывать. За попытку протеста бригада вместе с бригадиром была расстреляна[98].

Трагическое содержание темы лагерных «стахановцев» раскрыто в рассказе Г. Воронской «Выстойка на морозе», где описана гибель заключенного Андреева. Он попал в изолятор за открытый протест: сказал горному мастеру, что бригаду уже 20 дней держат на штрафном пайке, а их выработку приписывают уголовникам, которые целыми днями сидят у костра[99].

Берзин на строительстве Вишерских химических заводов давал заключенным возможность работать по специальности и обучал тех, у кто специальности не имел: «Было открыто множество мастерских, больших и малых, и каждый заключенный мог требовать и рассчитывать, что будет работать свою работу»[100].

Поначалу работу «Дальстроя» Берзин организовал по такому же принципу: «На Колыме надо сделать так, чтобы при любом сроке каждый осужденный мог выйти на свободу через несколько месяцев, да еще с большими деньгами. ...Тебе дается возможность пойти по пути настоящей жизни — если ты за- хочешь…»[101]. Но однажды на Колыму прислали большую группу «троцкистов», со спецуказанием использовать на тяжелой физическойработе: «Берзин и Филиппов написали докладную записку: что этот “контингент” не годится в условиях Крайнего Севера, что людей заслали без надлежащих медицинских актов, что в “этапах” много стариков и больных, что девяносто процентов новых арестантов — люди интеллигентного труда — использование которых на Крайнем Севере прежде всего неэкономично»[102].

Шаламов считал, что докладная записка Сталину, в которой Берзин и Филиппов позволили себе выразить недовольство кадровым составом заключенных, стала одной из причин его ареста.

Представления о либерализме и гуманизме первого директора Дальстроя были опровергнуты документами из архивного подразделения УФСБ по Магаданской области. Десятилетия спустя А. М. Бирюков установил: «...осознание истребительной роли Колымы пришло не сразу»[103]. Между тем «...первые расстрельные залпы прозвучат уже в самые первые годы освоения Колымы»[104].

Яроцкий стал свидетелем переломного события в истории «Дальстроя»: Э. П. Берзин был отозван с Колымы и уже в поезде арестован. Вместо него начальником «Дальстроя» был назначен Карп Александрович Павлов (1895–1957). Работал с 21 декабря 1937 по октябрь 1939 г.

В лагерном прииске Утиный Яроцкий с ужасом заметил катастрофические изменения в условиях труда заключенных.

О том, как были отменены все прежние льготы для заключенных и исправительно-трудовые колымские лагеря превратились в лагеря уничтожения, Шаламов написал в рассказе «Как все начиналось».

К этому периоду относятся личные впечатления Яроцкого от встречи с полковником Гараниным: «Он прибыл на прииск Утиный в июле или августе 1938 г. Это был человек среднего роста, с лицом восточного типа, в зеленой фуражке и шинели с зелеными петлицами.

Он прошел перед строем заключенных и прокричал: “...мне говорить с вами не о чем, кто не будет выполнять норму, буду расстреливать”» (ЗК. С. 190−191).

Свою угрозу он осуществил. При нем были расстреляны десятки тысяч людей, многие были убиты и замучены лагерной администрацией, умерли от голода.

Когда его арестовали и закончился гаранинский произвол, было установлено, что тысячи заключенных уничтожались без оформления документов.

Серпантинка

Вернувшись на Колыму после второго следствия, Яроцкий понял, как причудлива и непредсказуема лагерная судьба. Он узнал, что погибли люди, с которыми он работал до отъезда: «...во время гаранинского произвола в этом поселке был организован штрафной лагерь, и именно там были зимой с 1937 на 1938 год произведены массовые расстрелы. Вся моя бригада вместе с бывшим уполномоченным угодила на Серпантинку» (ЗК. С. 217).

Судьба бригады Яроцкого напоминает сюжет рассказа Шаламова «Надгробное слово».

Солженицын писал, что «гаранинские расстрелы» — это «прямые убийства»: «Иногда под тракторный грохот, иногда и без…»[105]. По сведениям, приведенным Солженицыным, «...на Серпантинке расстреливали каждый день по 30−50 человек»[106].

Трагические страницы «Золотой Колымы», посвященные Серпантинке, Яроцкий вписал от руки, дополнив машинописный текст воспоминаний. Он сослался на беседу с безымянным свидетелем расстрелов на Колыме, но его рассказ о происходившем на Серпантинке содержит детали, приведенные в книге «Архипелаг ГУЛАГ».

Через два десятилетия А.М. Бирюков обнаружил в фондах архивного подразделения УФСБ по Магаданской области многочисленные документы, подтверждающие, что на Колыме действовали специальные бригады из сотрудников НКВД, которые создавали новые дела, выносили новые приговоры и приводили их в исполнение.

Когда у заключенных заканчивался срок, их включали в особый список и обвиняли в контрреволюционной агитации. На основании этого списка в ускоренном режиме создавали дела и приговаривали людей к расстрелу. А. М. Бирюков привел списки таких заключенных и содержание их показаний[107].

Бирюков установил, что на Серпантинке в феврале-марте 1938 г. регулярно проводились расстрелы групп заключенных по 56 человек, 17 человек, 204 человека, 53 человека и т. д.[108]. Исполнители этих акций давали подписки о неразглашении.

В «Золотой Колыме» Яроцкий писал об известной колымчанам вольнонаемной начальнице санчасти Фриде Минеевне Сазоновой, имя которой превратилось в лагерную легенду: «...заключенные, видимо, недаром прозвали кладбище на прииске Утиный очень кратко и выразительно “Фридин садик”».

С Ф.М. Сазоновой работал в лагерной больнице Б.Н. Лесняк. Он сослался на рассказ заключенного, который вспоминал врача как виновницу появления лагерного кладбища: «В лагере всех померших... от чего бы ни помер — от болезни, от травмы, от голода, от пули конвоя, врачи враз разрезают, все как есть смотрют, от чего смерть, акт составляют... Вот при Фриде этот участок под кладбище выделили»[109].

Б.Н. Лесняк считал несправедливой такую славу врача: «...Тоскливо мне стало от этого разговора, от нахлынувших мыслей, воспоминаний. Сазонова — вольнонаемный, грамотный, добросовестный врач, сочувствующий лагерникам человек,сделавший для заключенных много хорошего, заслуживающий благодарной памяти…»[110].

Лагерный фельдшер Лесняк был убежден, что Фрида Минеевна не заслуживала того, чтобы от нее остался след на земле в виде «Фридиного садика»[111] .

О своей встрече с Фридой Минеевной в роковом для него 1938 г. вспоминал И. С. Исаев. Он оказался тогда между жизнью и смертью: «Вначале мы еще кое-как держались, да потом к весне постепенно доходили и становились теми, кого в лагере презрительно называли фитилями…

В лагере своей санчасти тогда, кажется, не было и нас, больных, водил ротный на вольный поселок. Главным врачом была тогда Фрида Минеевна. Когда я обратился к ней с жалобой на цингу, показал опухшие ноги и страшный свой рот, она спросила, какая статья.

— Пятьдесят восьмая, — ответил я.

— Идите. Освобождение дать не могу.

Не получил я тогда не только освобождения, но и рыбьего жира, который для других статей давался целыми банками из-под консервов. Наливали его из металлической бочки, стоявшей тут же у санчасти.

Я не помню сейчас даже лица этой Фриды Минеевны. Не знаю причины ее жестокости по отношению к 58 статье. Может быть, это был обыкновенный страх за ее собственную судьбу.

Знаю только твердо, что ее имя склоняли во всех падежах с самой отборной лагерной руганью»[112].

И.С. Исаев разделял общее мнение: «В ее бытность главным врачом на прииске была самая большая смертность, которую я только помню. В зиму с 1938 на 1939 год в лагере умерло не меньше половины заключенных. Каждую ночь хоронилипо семь, восемь или десять человек. Хоронили под сопкой за вольнонаемным поселком. Могилы, вернее небольшие углубления в мерзлоте, рылись с помощью буров и аммонала. Потом это место захоронения было названо Фридин сад»[113].

Документальность и вымысел

Яроцкий утверждал, что «Золотая Колыма» является документальным изложением тех фактов и событий, свидетелем или участником которых был он сам. Эту черту воспоминаний Яроцкого заметил Я. Б. Шпунт: «...к его чести, он довольно редко ссылался на то, чего не знал сам»[114]

Автор «Золотой Колымы», скорее всего, был знаком с книгой Б. Савинкова «Конь вороной», который в предисловии предупредил читателей: «Я описывал либо то, что пережил сам, либо то, что мне рассказывали другие. Эта повесть не биография, но она и не измышление»[115].

Такое определение можно отнести и к книге Яроцкого. Она наделена чертами, характерными для мемуаров его времени, они «отмечены ...литературностью. В то же время претендуют на достоверность, тогда как многие сюжеты в мемуарном повествовании основаны на слухах и легендах»[116].

Те же принципы отличали поэтику «Колымских рассказов», что нередко вызывало возражения бывших лагерников. Б. Н. Лесняк считал, что Шаламов не имел оснований утверждать, что его проза является документальной, называть в рассказах фамилииреальных людей, при этом позволяя себе обращаться к вымыслу, тем самым искажая то, что происходило с реальными людьми в действительности.

Шаламов настаивал на том, что в его прозе документальность особого характера, когда художественное произведение воспринимается как документ, поэтому в его творчестве документальность соединялась с художественным вымыслом.

Н.Л. Лейдерман определил особое качество документальности «Колымских рассказов»: «Для Шаламова документальность есть прежде всего выстраданность автором того, о чем он пишет... Но само произведение — не документ…

“Колымские рассказы” написаны по другим законам — по законам искусства, где самый доподлинный факт ценен не своей достоверностью, а емкостью эстетического смысла, где вымысел, концентрирующий собою истину, дороже частного, хоть и реального факта»[117].

В полемику с Н. Л. Лейдерманом вступил А. М. Бирюков. Он решил выяснить, какие реальные события легли в основу со- держания рассказов Шаламова. Это привело к созданию интересных исследований, построенных на соотнесении документов о лагерной Колыме и воспоминаний заключенных с рассказами Шаламова.

А.М. Бирюков установил, что творчество Шаламова не является достоверной летописью лагерного мира. В статье «Побег двенадцати каторжников» исследователь рассказал о событии, которое легло в основу сюжета рассказа «Последний бой майора Пугачева», нашел прототипов его героев[118].

Этот рассказ занимает особое место в прозе писателя, так как посвящен не униженным и бесправным узникам, а мужествен- ным героям, бывшим бойцам и командирам Красной армии,участникам Великой Отечественной войны: «Традиционное шаламовское представление об узнике, проникнутое мизантропией, неверием в духовные силы человека, здесь словно отступает перед самой героичностью факта»[119]. Бирюков выяснил, о каком реальном побеге речь шла в рассказе: 12 заключенных-каторжан 26 июля 1948 г. сбежали из отдельного лагерного пункта (ОЛП) No 3 Ат-Урях, совершили групповое нападение на вооруженную охрану лагпункта, убили трех человек, забрали оружие.

Реальными участниками побега были военные преступники, украинские каратели, добровольно служившие в немецких карательных органах на оккупированной территории Украины. Трибунал приговорил их к большим срокам каторжных работ.

Бирюков понимал, что Шаламов писал рассказ, а не исторический очерк, имел право на вымысел «...при всем противоречиво-агрессивном отстаивании ...особых достоинств своей “новой прозы” и, прежде всего, ее достоверности…»[120].

Исследователь пришел к выводу, что «Колымские рассказы» — «...такая же художественная литература и, как и всякая другая, и восприниматься должна именно как художественная литература. Обращение к ним как к историческому первоисточнику непродуктивно»[121].

Бирюков не соглашался с мнением автора рассказа о том, что только бывшим военным было присуще чувство солидарности. Бирюков привел «...многочисленные примеры солидарности именно политических заключенных»[122]. Но, высказав эту мысль, Бирюков не учитывал важного обстоятельства: Шаламов считал, что заключенные, осужденные по 58-й статье, в действительности не были политическими противниками власти. В рассказе «Как это началось» Шаламов писал: «...бригадиры старались забыть, что они — политические. Да они не были никогдаполитическими. Как, впрочем, и вся пятьдесят восьмая статья тогдашняя. Безнаказанная расправа над миллионами людей потому-то и удалась, что это были невинные люди.

Это были мученики, а не герои»[123].

Говоря об отсутствии сплоченности у этих людей, писатель не имел в виду таких, как Грязных, реальных идейных борцов против сталинщины.

Важно заметить, что Бирюков, несмотря на споры с Шаламовым, разделял убеждение автора «Колымских рассказов»: репрессии проводились против людей определенного типа. В автобиографических заметках Шаламов писал: «С первой тюремной минуты мне было ясно, что никаких ошибок в арестах нет, идет истребление целой “социальной” группы — всех, кто запомнил из русской истории последних лет не то, что в ней следовало запомнить»[124]. Писатель имел в виду свидетелей преступлений Сталина.

Изучая судьбы колымских заключенных, Бирюков заметил, что это были люди «...связанные между собой — если не очным знакомством, то хотя бы знанием друг о друге или возможностью такого знания»[125]. Но главное, исследователь истории лагерной Колымы утверждал: «...чем больше мы обращаемся к документам, чем больше узнаем механизм действия репрессий, тем яснее становится закономерность... в том числе и в выборе жертв, закономерность обращения в узников исторически связанных между собой людей» [126].

Яроцкий тоже пришел к выводу о том, что по воле Сталина подлежала уничтожению определенная категория людей: «...те, кто привык думать, спорить, высказывать свои мысли на съездах партии, отстаивать свою точку зрения...» (ЗК. С. 18).

Но и в этом документальном произведении можно заметить присутствие художественного вымысла. В книгу включенэпизод, свидетелем которого представлен герой-рассказчик: «Однажды я стоял на корме в тот момент, когда пароход проходил через самое узкое место пролива Лаперуза. Япония была рядом, один берег был настолько близко, что различались окна в домах. Рядом со мной на корме стоял человек в рваной лагерной телогрейке и ватных штанах, темный брюнет. Вдруг он резким движением сбросил одежду, вскочил на борт, перекрестился и прыгнул в море. Видимо, он погрузился глубоко, а так как пароход шел по 16 узлов в час, то голова его показалась метрах в 100 от борта. Конвой не стрелял, пароход не остановился, человек был предоставлен своей судьбе. Доплыл ли он до берега, как сложилась его судьба — это интересовало всех...» (ЗК. С. 63).

Однако есть основания считать, что Яроцкий пересказал одну из колымских легенд, так как подобный случай описан в романе Г. Воронской «Северянка»: «На палубу ...привели группу мужчин... Военный подошел к борту парохода. Всплеск. Чей-то приглушенный, оборванный крик, и военный уже плыл в море... Спустили шлюпку, помощник капитана сел у руля, шестеро матросов дружно навалились на весла. Расстояние между военным и шлюпкой быстро сокращалось. Иностранный пароход встал. Помощник капитана что-то кричал военному. До иностранного парохода было еще далеко. Военный продолжал плыть, потом смерил расстояние глазами и вдруг круто повернул обратно. Теперь он плыл медленнее... Вскоре шлюпка подобрала его»[127].

У двух авторов этот эпизод трактуется по-разному: у Яроцкого неизвестный заключенный бросается в воду и плывет к берегу Японии, о его дальнейшей судьбе неизвестно. Свидетели отчаянного поступка заключенного понимают, какой ужас их ожидает в лагере: «...каждый из нас подумал: что же нас ждет впереди, если этот человек прыгнул в холодную океанскую воду, на верную смерть, отказался от Родины только из-за того, чтобы не попасть на Колыму?» (ЗК. С. 63).

В романе Воронской в море бросился один из персонажей произведения, которого давно заметила главная героиня романа. За ним отправляют шлюпку, и он возвращается на пароход, который везет заключенных из Владивостока в бухту Нагаево. Этот эпизод говорит о бесперспективности попыток побега.

Возможно, в книге Яроцкого вымышленными являются истории, которые рассказывают его многочисленные собеседники. Таков безымянный собеседник, сообщивший автору о расстрелах на Серпантинке. Его рассказ передает атмосферу ужаса, в которой жили заключенные, зная, что в любой момент без всяких причин или по ложному доносу могут быть отправлены на расстрел.

Можно предполагать, что Яроцкий с чужих слов написал о посещении в 1931 г. «Польского Красного Креста в СССР», уполномоченным которого была Е.П. Пешкова (ЛП. С. 261). Поскольку Яроцкий перепутал Е.П. Пешкову с М.Ф. Андреевой, скорее всего, он лично не бывал в учреждении под названием «Е. П. Пешкова. Помощь политическим заключенным»[128].

Некоторые истории, пересказанные автором «Золотой Колымы», напоминают тюремные байки.

Сюжет колымского метатекста

Яроцкий мечтал о создании коллективной книги о Колыме и предлагал Шаламову совместную работу над ней. В письме 1956 г. Яроцкий писал Шаламову: «Нам нужно... подобрать 3−4 человека и написать коллективные воспоминания…».

А. С. Яроцкий, Б. Н. Лесняк, Г. А. Воронская и И. С. Исаев написали о пережитом на Колыме произведения, связанные между собой общими героями, образами и мотивами и образующие целостный лагерный колымский метатекст, который создавалсяв диалоге с прозой Шаламова, известной его окружению до издания на родине.

По свидетельству Татьяны Ивановны Исаевой, машинописные копии рассказов Шаламова читали ее родители и близкий друг ее отца А. С. Яроцкий.

Все бывшие колымчане пристально следили за творчеством Шаламова, считали его рассказы образцом для подражания. Со временем книги Шаламова приобрели широкую известность, о его судьбе и творчестве писали статьи, диссертации и книги.

Между тем Шаламов сомневался, имеют ли право на существование произведения авторов, единственным достоинством которых было лагерное прошлое. В письме Б.Н. Лесняку от 5 августа 1964 г. он писал: «Можно ли простить выступления целой тучи бездарностей — только потому, что они “сидели” в свое время... Ибо искусству... нет дела до того, страдал бездарный автор или нет»[129].

Однако высказывания Шаламова были непоследовательными. Прочитав рассказы Г. А. Воронской, Шаламов сказал: «...Вы прошли через Колыму. Это Вам дает моральное право»,[130] — т.е. признал, что ее рассказы достойны публикации.

В появление множества авторов, способных создать документальную лагерную прозу, верил И.С. Исаев: «Уверен в том, что существуют тысячи, а может быть, и сотни тысяч воспоминаний, мемуаров, биографический повестей о том, как нас арестовывали, судили и отправляли в разные лагеря умирать с общим для всех обвинением “враг народа”.

Эту литературу усиленно начали писать после того, как в журнале “Новый мир” в первой половине шестидесятых годов была опубликована до предела обнаженная повесть “Один день Ивана Денисовича”. Говорят, после этого журнал завалили такой литературой настолько, что главный редактор А. Т. Твардовский заявил: “Что же, у меня журнал “Каторга и ссылка”, что ли?”

...И все-таки то, что написано, до какой-то степени сохранится для свободного от тоталитарных условий исследователя. Конечно, все мы не Пимены, а огромная масса людей, издающая один общий крик души» (Курсив мой. — Н. М.)[131].

Читая переписку автора «Колымских рассказов» с писателем и инженером Г.Г. Демидовым, которому посвящен рассказ «Дело инженера Кипреева», можно понять, почему колымских литераторов обижало отношение Шаламова.

Для людей, писавших о пережитом на Колыме, Шаламов оставался одним из них.

Колымчанка Елена Евгеньевна Орехова ставила Яроцкого в один ряд с Шаламовым и писала, что «...сам он лучше скажет о себе в своей “Золотой Колыме”, что те, для кого он писал, увидят его таким, каким он был, — могучий ум, могучая память, обширнейшие познания и редкостный дар рассказчика — дар Гиляровского, которого он высоко ценил и любил. “Золотая Колыма” — это лучшее из всего, что рассказано о Колыме, в одном ряду с Шаламовым»[132].

Яроцкий осознавал возможность написать о пережитом как покаяние: «...видимо, скоро попаду к Апостолу Петру, дам ему почитать “Золотую”, и он пропустит», — писал он Е.Е. Ореховой. С исповедальной откровенностью автор «Золотой Колымы» признался в поступках, за которые его всю жизнь мучила совесть: за то, что при первом следствии согласился подписать приговор; за то, что он дал согласие работать в бухгалтерии под руководством аферистов и делать вид, что не замечает их махинаций.

Книги авторов из близкого окружения Шаламова издавались малыми тиражами или вовсе не увидели света, и остаются известными узкому кругу читателей. Сегодня можно считать фантастической удачей то, что их потомки сумели сохранить их рукописи и теперь у нас есть возможность вернуть читателю эти ценные исторические документы.

Книга воспоминаний Яроцкого написана по канонам лагерной прозы, которая представляет собою «тематическое ответвление (течение) русской художественно-документальной прозы, возникшее в хрущевскую “оттепель”, воспринявшее традиции “каторжной прозы” ХIХ века..., опирающееся на традиции “этно- графического реализма” и жанра путешествия»[133].

«Золотая Колыма» унаследовала характерные черты путевого очерка: ее автобиографический герой-рассказчик повествует о пути человека, насильственно исключенного из мира свободных людей и воспринимающего тюрьму и лагерь как особый мир. Но исследователи лагерной прозы не заметили, что для Шаламова и Яроцкого была образцом книга воспоминаний А.К. Воронского «За живой и мертвой водой».

В традициях путевого очерка Яроцкий описал, через какие этапы ему пришлось пройти по дороге на Колыму: арест, обыск, следствие, этапирование заключенных на вокзал, их путь поездом до Владивостока, пребывание в транзитном лагере во Владивостоке, отправку пароходом в бухту Нагаево. Он оставил детальное описание лагерного мира: устройства внутренней тюрьмы Лубянки и Бутырской тюрьмы, установки лагерных палаток и устройства бараков, организации работы золотодобывающих приисков.

Арест, тюрьмы, дорога в лагерь

Яроцкий был арестован 10 ноября 1935 г., когда работал начальником сектора оперативного учета и планирования в Центральном управлении вагонного хозяйства Наркомата путей сообщения. В рассказе Яроцкого о работе наркомата передана лихорадочная атмосфера эпохи первой пятилетки: «Наше учреждение на Новой Басманной улице напоминало штаб во времябольшого сражения. Всю ночь бессонно светились окна, и если я попадал домой в 12 или в 1 час ночи, то считал вечер спокойным. Транспорт работал с огромным напряжением, из создавшегося положения нужно было найти выход» (ЗК. С. 23; Курсив мой. — Н. М.).

Весной 1935 г. группа ученых Института эксплуатации железнодорожного транспорта написала статью в «Правду» о необходимости реконструкции железнодорожного транспорта.

Главной мыслью статьи было утверждение, что транспорт работает «на пределе своих возможностей» (ЗК. С. 23; Курсив мой. — Н. М.).

По инициативе Кагановича в газетах была организована компания разоблачений «предельщиков», Каганович сделал доклад в ЦК партии. Был задуман политический процесс, в котором ученых объявили идейными руководителями, работников министерства — исполнителями, а служащих железных дорог — пособниками саботажа и вредительства.

В справке о работе железнодорожного транспорта, составленной 12 ноября 1935 г., Каганович сообщал И. В. Сталину о позиции «реакционной группы инженеров»:

«Группа инженеров и профессоров доказывала:

1) Что транспорт работает на “пределе” и не имеет [возможности] грузить больше чем 56 тысяч вагонов — максимум 60 тысяч вагонов.

2) Что коммерческая — участковая скорость, достигнутая в 1934 году — 14,2 километров в час, является максимально возможной.

3) Что техническая скорость товарного поезда с паровозом типа «Э» не может превышать 23 километров.

Фактически же, как известно:

1) Железнодорожный транспорт грузит сейчас в сутки не 56−60 тысяч вагонов, а 73−75 тысяч вагонов.

2) Коммерческая — участковая скорость товарного поезда поднялась с 14,2 километров в час в среднем за 1934 год до18,6 километров в час в октябре 1935 года, т.е. повысилась на 4,4 километра в час.

3) Техническая скорость товарного поезда повысилась с 22,5 километров в час в среднем за 1934 год до 27,4 километров в час в октябре 1935 года, т. е. на 4,9 километра в час.

4) Таковы факты, разоблачившие реакционную группу инженеров и профессоров, оправдывавшую своими квазинаучными нормами плохую работу железнодорожного транспорта»[134].

Каганович обвинил ученых в отрицании стахановского движения.

Дело «предельщиков» вошло в историю, о нем упоминал А.И. Солженицын в книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «Этих предельщиков бьют несколько лет, они — во всех отраслях, трясут своими расчетными формулами и не хотят понять, как мостам и станкам помогает энтузиазм масс»[135].

Причиной ареста Яроцкого стал его доклад об «усилении ремонта товарных вагонов» и увеличении плана «текущего ремонта вагонов»: «Межремонтный срок составлял 3 года. Я взял данные о весе поезда, скорости, среднесуточном пробеге в девяностых годах и в 1935 г., и получилось, что интенсивность эксплуатации вагонного парка возросла в 2−3 раза, а система ремонта осталась на уровне конца прошлого века. Из этого я сделал вывод о необходимости усиления ремонта товарных вагонов и предложил увеличить план текущего ремонта вагонов... Вот этот-то доклад и послужил поводом к аресту» (ЗК. С. 29).

Ремонт вагонов, на который не хватало средств, было решено заменить стахановским движением. На первом всесоюзномсовещании стахановцев 17 ноября 1935 г. Сталин обвинил в консерватизме инженеров, которые рекомендовали провести ремонт вагонного хозяйства, работавшего с перегрузкой. Вождь партии призывал «обуздать» «...упорствующих консерваторов из среды хозяйственных и инженерно-технических работников…».

Он лицемерно сообщал, что власть собирается «...убеждать, терпеливо и по-товарищески убеждать эти консервативные элементы промышленности — в прогрессивности стахановского движения и в необходимости перестраиваться на стахановский лад».

Реальной была угроза: «...придется принять более решительные меры. Взять, например, Наркомат Путей Сообщения. В центральном аппарате этого наркомата недавно существовала группа профессоров, инженеров и других знатоков дела — среди них были и коммунисты, — которая уверяла всех в том, что 13–14 километров коммерческой скорости в час является пределом, дальше которого нельзя, невозможно двигаться, если не хотят вступить в противоречие с “наукой об эксплуатации”. Это была довольно авторитетная группа, которая проповедывала свои взгляды устно и печатно, давала инструкции соответствующим органам НКПС и вообще являлась “властителем дум” среди эксплуатационников. Мы не знатоки дела, на основании предложений целого ряда практиков железнодорожного дела, которые в свою очередь уверяли этих авторитетных профессоров, что 13–14 километров не могут быть пределом, что при известной организации труда можно расширить этот предел. В ответ на это эта группа вместо того, чтобы прислушаться к голосу опыта и практики и пересмотреть свое отношение к делу, бросилась в борьбу с прогрессивными элементами железнодорожного дела и еще больше усилила пропаганду своих консервативных взглядов. Понятно, что нам пришлось дать этим уважаемым людям слегка в зубы и вежливенько выпроводить их из центрального аппарата НКПС»[136].

Сталин не рассказал на съезде о том, что большую группу профессоров и инженеров НКПС «выпроводили» в тюрьмы и лагеря. Выступление Сталина было направлено против авторитетных ученых, которых предлагалось заставить бесплатно работать в лагерях, под руководством безграмотных чекистов.

Яроцкого приговорили по статье 58.10 к пяти годам заключения в лагерях и дали прочитать три тома следственного дела: «Это были целые горы лжи и клеветы» (ЗК. С. 34). После вынесения приговора в апреле 1936 г. Яроцкого перевели в общую ка- меру Бутырской тюрьмы, где продержали еще месяц.

В камере, рассчитанной на 25 человек, находилось 50−60 заключенных.

Во время повторного следствия у героя «Золотой Колымы» появилось чувство духовного превосходства над следователем, бесстрашие обреченного человека, готового умереть, но не согласиться с клеветой. Несмотря на жестокие побои, он «...не унизил своего человеческого достоинства и ничего не подписал» (ЗК. С. 35).

Подтверждение прежнего приговора стало для Яроцкого тяжелым ударом, хотя он понимал, что был возможен и худший вариант: срок его заключения мог быть увеличен.

Путь из тюрьмы в лагерь Яроцкому пришлось пережить дважды. Яроцкий писал, как заключенных из тюрьмы на вокзал: «...везли в набитых битком грузовиках с надписью “хлеб”. На станции... выгрузили из машин, посадили на землю, руки за спину, и по списку стали грузить в товарные вагоны, по сорок человек в один двухосный вагон, оборудованный как для воинских перевозок, только с решетками на окнах и дырой в углу вместо тюремной параши. Через каждые три-четыре вагона была вышка с часовыми и собака-овчарка...» (ЗК. С. 50−51).

Поезд отправлялся во Владивосток, где заключенных размещали в транзитном лагере на Третьей Речке. Из лагеря в середине июня их «гнали» через город колонной по четыре человека в бухту Золотой Рог. Там шла посадка на пароход «Джурма».

Проведя пять суток на пароходе, перевозившем около пяти тысяч заключенных, Яроцкий прибыл в Магадан.

Второй раз Яроцкий выехал из Москвы в феврале 1938 года, а добрался на Колыму в июне и попал на прииск Утиный.

Герой колымской прозы — «артист лопаты»

Главный герой лагерной прозы — «артист лопаты» впервые появился в повести Платонова «Котлован». Шаламов назвал Платонова одним из лучших писателей России в эссе «Письмо старому другу»: «Всякий писатель хочет печататься... Сколько умерло тех, кому не дали печататься? Где “Доктор Живаго” Пастернака? Где Платонов? Где Булгаков? У Булгакова опубликована половина, у Платонова — четверть всего написанного. А ведь это лучшие писатели России. Обычно достаточно было умереть, чтобы кое-что напечатали, но вот Мандельштам лишён и этой судьбы»[137].

В 1960-е гг. запрещенная повесть «Котлован» распространялась в самиздате. По свидетельству Б.Н. Лесняка, Шаламов не читал текстов из самиздата. Но он мог обратить внимание на сборник Платонова «В прекрасном и яростном мире», изданный в 1965 г., куда был включен рассказ «Свежая вода из колодца», написанный автором по мотивам «Котлована». Герой рассказа Альвин, «артист лопаты», старался наполнить высшим смыслом свой труд: «...копал землю, словно рождая каждый перевернутый пласт для осмысленного существования, и внимательно разглядывал его, провожая в будущую бессмертную жизнь»[138].

В «Котловане» Платонов писал о строителях символического «здания социализма»://74//

«Внутри сарая спали на спине семнадцать или двадцать человек... Все спящие были худы, как умершие, тесное место меж кожей и костями у каждого было занято жилами, и по толщине жил было видно, как много крови они должны пропускать во время напряжения труда.

...спящий лежал замертво, глубоко и печально скрылись его глаза, и охладевшие ноги беспомощно вытянулись в старых рабочих штанах... каждый существовал без всякого излишка жизни…» (Курсив мой. — Н. М.)[139].

Землекопы истощены и похожи на лагерных доходяг, они живут в бараке, напоминающем лагерный.

Главным орудием их труда была лопата: «Вощеву дали лопату, и он с жестокостью отчаяния своей жизни сжал ее руками, точно хотел добыть истину из середины земного праха»[140]; «...Чиклин вонзил лопату в верхнюю мякоть земли, сосредоточив вниз равнодушно-задумчивое лицо. Вощев тоже начал рыть почву вглубь, пуская всю силу в лопату…»[141]; «...Вощев не жалел себя на уничтожение сросшегося грунта…»[142].

Платонов видел, что на постройку дома люди тратят свое тело: «Вощев... мог пожертвовать на труд все свое слабое тело…»[143]; «Мы все свое тело выдавливаем для общего здания…»[144]. При этом живое тело уничтожается: «...Чиклин спешно ломал вековой грунт, обращая всю жизнь своего тела в удары по мертвым местам»[145]. Когда в процессе углубления котлована им встречается камень, они используют вместо лопаты лом и топор, и тратят еще больше сил: «Чиклин... грузно разрушал землю ломом, и его плоть истощалась в глинистойвыемке…»[146]; «Истомленный Козлов сел на землю и рубил топором обнажившийся известняк; он работал, ...спуская остатки своей теплой силы в камень, который он рассекал, — камень нагревался, а Козлов постепенно холодел. Он мог бы так весь незаметно скончаться…»[147]. У платоновских землекопов «...дневное время проживается одинаковым, сгорбленным способом, — терпеньем тела, роющего землю, чтобы посадить в свежую пропасть вечный, каменный корень неразрушимого зодчества»[148]. Существование рабочих на стройке автор сравнивает с пребыванием на дне ада.

Ощущение тяжести «ненавистного труда» сближает с землекопами «Котлована» героев «Колымских рассказов»: «Тогда мы испытывали только смутную, ноющую радость тела, иссушенных голодом мышц, которые хотя на миг, хоть на час, хоть на день избавятся от золотого забоя, от проклятой работы…»[149].

Замечая сходство условий труда пролетариев на строительстве «общепролетарского дома» с лагерными, необходимо указать на их принципиальные различия. Если лагерный труд был принудительным, то платоновские землекопы работали с желанием, испытывали энтузиазм и рассчитывали после окончания строительства поселиться в «вечном» доме.

Автор «Котлована» видел особую миссию пролетариата в создании условий для будущей долгой жизни: «...пролетариат живет один, как сукин сын, в этой скучной пустоте и обязан за всех все выдумать и сделать вручную вещество долгой жизни»[150] (Курсив мой. — Н. М.).

Но их надежда на светлое будущее постепенно тает. Строители обречены на истощение, каждый из них «мог... незаметно скончаться»[151]. У одного из них «...от измождения слабо росла борода»[152]. Вощев приходил в ужас от догадки: «А то вы уморитесь, умрете, и кто тогда будет людьми?»[153]. «Дом человек построит, а сам расстроится. Кто жить тогда будет?»[154] — сомневался Вощев.

В «Котловане» многократно повторяется мысль о том, что человек на строительстве здания будущего оценивается наравне с материалом, т. е. превращается в «человеческий материал». Наблюдения Платонова над характером «социальной архитектуры» совпадали с выводами О. Мандельштама: «Бывают эпохи, которые говорят, что им нет дела до человека, что его нужно использовать, как кирпич, как цемент, что из него нужно строить, а не для него. Социальная архитектура измеряется масштабом человека. Иногда она становится враждебной человеку и питает свое величие его унижением и ничтожеством»[155].

Возможно, сходство образа человека, превращенного в строительный материал, у Платонова и Шаламова объяснялось тем, что их общим источником был мандельштамовский образ тела, которое способно превратиться «в улицу, страну».

В описании строительства «общепролетарского дома» автор «Котлована» заметил еще одну характерную черту сходства с лагерной стройкой: там не хватает пригодных для работы кадров. Поэтому на котлован приводят «неизвестных новых людей»: «Чиклин сразу, без пристальности обнаружил в них переученных наоборот городских служащих, разных степных отшельников и людей, привыкших идти тихим шагом позади трудящейся лошади; в их теле не замечалось никакого пролетарского таланта труда, они более способны лежать навзничь или покоиться как-либо иначе» (Курсив мой. — Н. М.)[156].

У этих людей есть существенное отличие от землекопов: они не были пролетариями и, судя по всему, попали на стройку не добровольно. Потому «...они тело свое на работе жалеют...», мечтают освободиться от принудительного труда: «Каждый из них придумал себе идею будущего спасения отсюда — один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента переквалификации, третий же предпочитал пройти в партию и скрыться в руководящем аппарате…»[157].

Ключевые образы лагерного колымского метатекста — образы лопаты, кайла и тачки — были символами тяжелого физического труда, уничтожающего людей.

Авторы произведений о Колыме 1930-х гг. Шаламов, Яроцкий, Лесняк, Исаев работали на золотодобывающих приисках Колымы с кайлом, тачкой и лопатой. Приговор Яроцкого к пяти годам исправительных трудовых лагерей по обвинению в контрреволюционной террористической деятельности означал, что заключенного должны были использовать для тяжелого физического труда.

В 1963 г. И.С. Исаев, расстроенный просмотром кинофильма о Колыме, записал в дневнике: «Можно бы показать, как мы добывали золото в 1937 году. Хотя теперь уже, наверное, нигде нет ни тачек, ни кайл, ни лопат, ни деревянных бутар»[158] (Курсив мой. — Н. М.).

Со «спецуказанием» — «только тяжелый физический труд» прибыл на Колыму В.Т. Шаламов. Яроцкий рассказал, как он попал в категорию заключенных, которым были предписаны работы в забое или на лесозаготовке.

Яроцкий после прибытия на Колыму оказался на прииске имени 8 Марта, который еще предстояло построить. Работа началась с установки палатки среди тайги. В палатке ему предстояло прожить две зимы. Яроцкий сравнил работу на золотом прииске с адом. Он описал тяжелый труд забойщика.

Золотоносный песок вручную поднимали на эстакаду: «...откатчик подвозил тачку к эстакаде, а затем крючник зацеплял тачку спереди, и они вдвоем катили ее по крутому подъему, потом по площадке и опять по подъему...». Человек шел по лестнице без ступенек, по краю доски, по которой катились тачки. Это сооружение использовалось для промывки золотоносного песка: «водозаводный лоток длиной 2–3 километра позволял “завести” воду на высоту 15–20 метров, затем по эстакаде ее подводили к промывочному прибору, так называемой бутаре и использова- ли для промывки золотоносных песков» (ЗК. С. 96).

С. И. Исаев в 1938 г. вместе с Яроцким работал забойщиком на прииске Стан Утиный Южного горнопромышленного управления. Он вспоминал, что подготовка к добыче золота на колымских приисках начиналась весной: «Был март — первая его половина. По календарю это уже весенний месяц, но на Колыме в этот год зима была особенно лютой, и морозы продолжали держаться 50−55 градусов.

...Плотники сколачивали колоды для промывочных приборов, готовили тачки, лес для бутар. Ремонтировались транспортеры, которыми подавался песок на бутару, двигатели внутреннего сгорания, насосы, кайла.

Вообще говоря, все на Колыме делалось зимой ради очень короткого лета. А лето настолько короткое, что почти все, кто жил там уже по нескольку лет, не переставали удивляться ни тому, что творилось в природе, ни тому, что успевали сделать люди»[159].

Главная работа проводилась «...летом, в разгар промывочного сезона... Всюду по ключам Холодный, Длинный, Глинистый работали промывочные приборы — бутары, на которых промывали золотоносные пески, добытые в шахтах зимой, или на вскрытых полигонах»[160].

И.С. Исаев писал сыну своего лагерного товарища: «Работа была, конечно, исключительно физическая, тяжелая, но терпимая, хотя бы по той причине, что человеческому организму не требовалось дополнительной энергии на преодоление холода — 50 градусов и ниже нуля. Правда, в шахтах было теплее, но в них были свои трудности. От каменной пыли появлялась такая болезнь, как силикоз. Тяжело было дышать еще после очередных взрывов аммонала»[161].

Бывший колымский заключенный Я. Ямпольский вспоминал о том, как они вместе работали забойщиками, в письме И. С. Исаеву 8 августа 1971 г.: «Помню, как мы потом работали на добыче золота на прииске Стан Утиный. Это уже была истинная каторга…

Я все же первые три года с трудом выдерживал этот режим, бывая в трех лагерях: Стан Утиный, речка Утиная, Усть-Утиное…».

Ямпольский оставил свидетельство о том, что происходило в начале войны в каторжном спецлагере: «...в начале 1941 года я почему-то попал в поход с группой семидесяти заключенных... в спецлагерь Тайно-Утесный (на Колыме было 130 лагерных участков, но спецлагерей — 3). Вот где я испытал все ужасы сверхкаторжной жизни! В этом лагере... было рассчитано вы- жать из всех заключенных все, и всех их здесь похоронить... Били и расстреливали и в бараках, и на работе.

А работа была сверхкаторжная... не по 10 или 12 часов, как в других лагерях, а по 14−16 часов в день.

В этих лагерях я пробыл свыше пяти лет. Там четыре раза до- ходил до того, что был на грани смерти…»[162].

Александр Михайлович Бирюков[163] нашел в архиве ФСБ дело писателя С.Ф. Буданцева, который был направлен на самуютяжелую лагерную работу — забойщиком на прииск «Дусканья» Южного горнопромышленного управления. Буданцев стал инвалидом через три с половиной месяца работы на прииске. Лагерная ВТК вынесла заключение о направлении ослабевшего заключенного Буданцева на «инвалидную командировку», где он вскоре умер.

Уникальное свидетельство о том, что ожидало лагерных доходяг на «инвалидной командировке», оставил Ямпольский. В письме И.С. Исаеву 8 августа 1971 г., отправленном из больницы, он вспоминал:

«Помню, доходяг, которые не могли выходить на работу, их выводили за зону, и там, в километре от лагеря, их устраивали в спецбараке, который открыто называли: смертный барак. Там их не нужно было охранять…

Там они должны были сами себя обслуживать, умирали и сами себя хоронили. Лишь днем четыре человека из этого барака брали котел, шли в зону. Там на кухне им отпускали жиденькую баланду и отбросы хлеба. Это было голодное питание. Люди, находящиеся в смертном бараке, почти поголовно умирали.

И вот, в этом «смертном бараке» я был два раза (за шесть лет пребывания в этих лагерях). И все же кое-как выкарабкивался.

И что же меня спасало? Спасала так называемая психотерапия... Мы все время внушали друг другу: “При всех условиях, даже безнадежных, никогда не поддаваться унынию, не хныкать, не жаловаться на свою судьбу... Вопреки всему, вопреки политике культа личности, мы все же должны жить и будем жить”…»[164].

Общий лагерный опыт Бориса Лесняка, Алексея Яроцкого, Ивана Исаева, Варлама Шаламова, в разные годы работавших забойщиками на золотодобывающих приисках, показал, что все они от непосильного труда превращались в доходяг и уцелелитолько благодаря счастливому случаю. У всех этих авторов повторяется в разных вариантах история о том, что они выжили благодаря встрече с человеком, который помог спастись.

Для Варлама Шаламова спасителем стал заключенный врач Пантюхов. В рассказе «Курсы» Шаламов (имея в виду своего товарища по курсам) писал: «...нас направил на курсы наш общий спаситель врач Андрей Максимович Пантюхов» (Курсив мой. — Н.М.)[165]. Став фельдшером, Шаламов навсегда избавился от общих работ.

Яроцкий помнил, как произошел его переход с тяжелой работы в забое на должность бухгалтера, позволившую ему отогреться, подкормиться и ожить, отступив от самого края могилы.

Человек, низведенный до состояния животного

Главный автобиографический герой «Золотой Колымы» Яроцкого — интеллигент, которого лагерь разрушил физически и лишил возможности заниматься любимой умственной работой. Лейтмотив воспоминаний Яроцкого — деградация образованного человека, его превращение в рабочую скотину.

В семейной хронике Яроцкого одним из ключевых эпизодов была встреча Алексея, закончившего Ленинградский политехнический институт, с дядей — выдающимся ученым, профессором медицины: «Он сидел у себя в кабинете за большим письменным столом, заваленным бумагами, и встретил меня очень своеобразно: “Ну что ж, Алексей, теперь ты русский интеллигент”» (ЛП. С. 30).

Яроцкий признавался, что после приговора к заключению в лагерь он не сразу понял всю глубину своего несчастья: «...я не понял, что как интеллигент я погиб безвозвратно, что, даже отбыв срок, я останусь “бывшим зэка”» (ЗК. С. 46).

Для Яроцкого стало тяжелым ударом осознание того, что он выброшен из советского общества, лишен человеческих прав. Впервые в транзитном лагере во Владивостоке, когда заключенных при выходе из лагеря стали пересчитывать по головам, он понял, что его считают скотом.

Превращение в «ветхое животное»[166] мучительно переживали и персонажи произведений Платонова.

В «Золотую Колыму» Яроцкий включил описание фашистских концлагерей. Тема фашизма занимала большое место в общественном сознании и советской литературе 1930-х гг.

В 1933 г., в связи с приходом к власти Гитлера, Платонов создал символический образ фашистского концлагеря в рассказе «Мусорный ветер».

В 1934 г. Платонов безуспешно пытался опубликовать «Мусорный ветер» в альманахе «Год семнадцатый», выходившем под редакцией А. М. Горького. Рассказ «Мусорный ветер» был запрещен потому, что в повествовании о фашистской Германии видели намеки на советскую действительность, слишком узнаваемой была переданная в рассказе атмосфера насилия. Увидев в лагере героя рассказа «Мусорный ветер» «физика космических пространств» Лихтенберга, полицейский говорит его бывшей жене, что это — «...обезьяна или прочее какое-нибудь ненужное Германии, ненаучное животное»[167].

Встречая собаку, Лихтенберг догадывался, «что она — бывший человек[168], доведенный голодом и нуждой до бессмысленности животного»[169]. Платонов показал, что в условиях лагеря человек может деградировать до уровня животного.

Обозначенный Платоновым мотив был развит в прозе В. Шаламова: «Существенно для “Колымских рассказов” и то, что в них показаны новые психологические закономерности, новое в поведении человека, низведенного до уровня животного …»[170].

Осведомитель ОГПУ сообщал в феврале 1936 г.: «...ПЛАТОНОВ прежде упорно и неоднократно ... приравнивал социалистический строй СССР к фашизму Германии…»[171].

Современники знали о том, что происходило в советских лагерях в начале 1930-х гг. Родственникам разрешались свидания с заключенными.

Отбывая свой срок в Вишерском лагере, Шаламов познакомился с будущей женой Г. И. Гудзь, приехавшей навестить первого мужа.

В 1941 г. колымский заключенный Б. А. Грязных[172] написал в ЦК письмо с анализом политического курса партии, а следом отправил «Заметки к письму ЦК», в которых делал вывод: «СССР — страна государственного капитализма, по образцу правления относящаяся к категории фашистских стран»[173]. Этот документ, состоящий из 27 рукописных страниц, заполненных мелким почерком, был создан летом 1942 г. в лагере «Усть-Утиная».

В 1953 г. Б.А. Грязных в работе «К теории фашизма» провел «...аналогию между фашистским и советским государством как в экономике, политике, так и в условиях жизни трудящихся. Жизнь в СССР рабочих и крестьян ГРЯЗНЫХ сравнивает с жизнью рабов»[174]. Об этом говорилось в заключении областного суда в Магадане 18−19 апреля 1956 г. В рукописи «Заметки к теории фашизма» Грязных утверждал: «...Советский Союзтолько по форме является социалистической страной, а по содержанию представляет собой государство фашистского типа» [175]. Знакомый И. С. Исаева Я. Ямпольский использовал те же методы протеста, что и Грязных: «...в 1961 году написал воспоминания и отправил их в два адреса: в редакцию газеты “Правда” и в ЦК партии». Ямпольский рассказал Исаеву о содержании воспоминаний: «Просто невероятно, что в стране Советов, созданной В. И. Лениным, творился такой дикий произвол и нечеловеческие жестокости.

Я с полной ответственностью утверждаю, что ни в одном фашистском лагере не было такого дикого произвола и такого жестокого обращения с советскими гражданами»[176].

В. Вяткин в книге «Человек рождается дважды»[177]писал, что в период гаранинского произвола на Колыме проводилась настоящая селекция, как в Бухенвальде. Разница состояла в том, что гитлеровцы, отбирая заключенных, оставляли жить тех, кто мог быть рабочей скотиной, а остальных отправляли в печь.

В эссе «Письмо старому другу» Шаламов процитировал определение инженера и писателя Г. Демидова, который называл Колыму Освенцимом без печей. Шаламов откликнулся на процесс Синявского и Даниэля: «...И ты, и я мы знаем оба сталинское время — лагеря уничтожения небывалого сверхгитлеровского размаха, Освенцим без печей, где погибли миллионы людей»[178].

27 июля 1965 г. Демидов напомнил Шаламову о своем лагерном прошлом: «Разве тебе не известно, что на Колыме я именно с 38-го, правда, с осени. Что несколько лет я пробыл на Бутугычаге, что был и на золоте и что из 14-ти колымских лет на “общих” провел почти 10. Даже совершенно не способный к наблюдению и сопоставлению человек при этихобстоятельствах не может не постигнуть трагедийности этого “Освенцима без печей”, выражения, за которое, среди прочего, я получил в 46-м второй срок. И этот суд в Магадане мог бы послужить тебе достаточным напоминанием о недопустимости обвинения меня в поверхностности и непонимании сущности Колымы»[179].

Этот контекст объясняет, почему Яроцкий включил в «Золотую Колыму» сведения о фашистских концлагерях. Он передал рассказ немецкого коммуниста, которого встретил в дороге на Колыму. Тридцатилетний Гарри Вильде приехал в СССР, спасаясь от фашизма: «Это был первый человек, от которого я узнал о гитлеровских лагерях эпохи начала фашистского режима».

В 1930-е гг. в СССР издавались в переводах книги немецких авторов о фашистских концлагерях, но Яроцкий о них не знал.

Образ нетленных останков

Яроцкий мечтал о том, что в будущем перезахоронят лежащих в братских могилах колымских мучеников: «...верю, что настанет день, когда народ вспомнит о мучениках Колымы, раскопает эти рвы и братские могилы, перезахоронит с почетом и поставит памятник тем, кто в них лежит. Не скоро это будет, много лет пройдет после моей смерти, но это будет, так как неизбежен процесс демократизации нашего общества, а он повлечет за собой и сострадание к жертвам 1937 года».

Образ нетленных останков людей, погребенных в вечной мерзлоте, встречается в описании найденного на территории тундры захоронения представителей древней цивилизации в повести Платонова «Эфирный тракт»: «...благодаря тому, что этот смертный покров над трупами таинственных цивилизаций представлял пленку вечной мерзлоты, погребенныелюди и сооружения хранились... целыми, свежими и невредимыми»[180].

В «Золотой Колыме» присутствует этот образ: «Сейчас они лежат там в длинных рвах все вместе, причем, думаю, что совсем целые, так как это место находится под крутой и высокой сопкой на северном склоне, и солнце там бывает только часть суток» (ЗК. С. 199−200).

Образ нетленных останков встречается в рассказе об участии автобиографического героя в эксгумации в 1942 г. в поселке Усть-Утиная: «...Могилы там были неглубокие, метра 1,5–2, и в каждой было по 7–8 человек без гробов навалом. Могилы заготавливалась впрок летом, зимой туда клали трупы и засыпали снегом, а весной, когда оттаивала земля, то уже засыпали как следует.

Весенняя вода попадала в могилу и там замерзала... Получалась линза геологического льда с трупами внутри, которая, будучи изолирована сверху слоем земли, могла лежать неограниченное количество лет...» (ЗК. С. 200).

В 1963 г. И.С. Исаев вспоминал о тех, кто лежит в вечной мерзлоте «Нет уже и тех людей. Часть их и, боюсь, как бы не большая, осталась там, на Далеком Севере, навсегда.

В этом легко убедиться, разрыв кладбища вокруг приисков. Эти люди лежат там благодаря вечной мерзлоте нетленными, и их изможденные голые тела с деревянными бирками на ногах можно в любое время предъявить как неопровержимое доказательство жестокости и тирании сталинизма» (Курсив мой. — Н. М.)[181].

Судьбу тысяч заключенных, которые навсегда остались в колымской земле, разделил Буданцев. Благодаря усилиям Бирюкова были установлены дата смерти и место захоронения Буданцева: умер 6 февраля 1940 г., «зарыт на глубине 1,5 метра головой на запад от командировки 800 метров на восток»[182].

Прошли десятилетия, но время перезахоронения колымских мучеников так и не наступило. А.М. Бирюков узнал о том, что в июне 1995 г. в километре от прииска «Мальдяк» при проведении взрывных работ было обнаружено захоронение 12 человек. С этой страшной находкой поступили совсем не так, как надеялись мученики Колымы: «...Без всяких попыток расследования, которое на “Мальдяке” некому было производить... они были помещены в один общий ящик и погребены на поселковом кладбище»[183].

После освобождения

«Золотая Колыма» заканчивается строками о самом счастливом моменте жизни Яроцкого — об освобождении, когда он, «...как пес, оборвавший цепь, бежал, задыхаясь от счастья». Яроцкому пришлось отбывать свой срок до конца, но даже возможность освободиться вовремя в 1940 г. была редкой удачей. В те годы многим в момент окончания прежнего срока объявляли о продлении заключения.

В рассказе «Любовь капитана Толли» Шаламов обобщил счастливый опыт тех, кому улыбнулась удача: «Превыше всяких чудес было чудо окончания срока в срок, день в день, без зачетов рабочих дней»[184].

Яроцкому повезло, он стал вольнонаемным жителем поселка Левый берег (Дебин), но жена к нему приехала только через пять лет после его освобождения, в 1945 г.

Иван Степанович вспоминал, как Алексей Яроцкий убеждал их, что пора уехать из Магадана: «...Алексей готовился в отъезду вместе с нами. Семью свою он уже отправил более года назад.Жила она у него в Кишиневе. Почему в Кишиневе, он объяснить не мог. Просто так, в пылу своих очередных увлечений, он взял да и купил в этом, чужом для него городе, половину дома с какими-то сотками сада. Обсуждая со мной маршрут, по которому мы должны были ехать, Алексей все уговаривал ехать морем» [185].

Яроцкий в 1959 г. поселился в Кишиневе. Его привлек теплый климат Молдавии, возможность купить дом с садом.

В Кишиневе, по воспоминаниям дочери Яроцкого Татьяны Алексеевны, ему предлагали хорошо оплачиваемую должность главного бухгалтера винзавода, но он предпочел устроиться корректором в Институте экономики АН МССР с зарплатой в 44 рубля, потому что мечтал заниматься наукой.

23 декабря 1965 г. состоялась защита кандидатской диссертации А. С. Яроцкого. О предстоящей защите он сообщал 1 декабря 1965 г. в письме И. С. Исаеву[186].

После защиты Яроцкий был назначен руководителем сектора железнодорожного транспорта, но с тех пор, как его повысили, на работе начались конфликты. Просьбу освободить его от этой должности начальство не поддержало.

Яроцкий написал несколько работ по специальности, пытался издать книгу, но это вызвало сопротивление коллег: они писали анонимки, делали анонимные звонки[187]. Яроцкий растерялся, ему казалось, что у него нет врагов, что его любят в коллективе, и вдруг столкнулся с враждебным отношением.

Позднее Яроцкому казалось, что переезд в Кишинев был ошибкой, он писал И. С. Исаеву: «Как все-таки я виноват..., что не добился квартиры в Москве…»[188].

1 января 1976 г. Яроцкого фактически вынудили уволиться из института: «...Прекратил свою деятельность старый ученыйсовет, а в новый меня не включили, но я не особенно горюю…»[189]. Однако оставалась возможность общения с интересными людьми: «Единственная моя радость, это каждую неделю в понедельник я тщательно бреюсь, надеваю хороший костюм, рубашку, галстук, в тон носкам хорошие туфли и иду в библиотеку АН, а потом обедаю в ресторане Кишинэу (интурист). Это рядом с академией, и там собралась компания старых бессарабских интеллигентов, историков и филологов, и я с ними обедаю, причем им мое общество интересно так же, как и мне их. Это люди, жившие в Кишиневе в 20-х годах, а потом учившиеся в Будапеште, Вене, Праге. Когда я захожу в институт, то меня сразу окружает молодежь и начинаются справки о литературе 20-х годов и, к сожалению, часто историко-политического характера. Приходится ограничивать эти собеседования, но сказать, что меня считают малоинтересным человеком, не приходится»[190].

Но после отъезда из Молдавии он с благодарностью вспоминал жизнь там: «В Кишиневе я был как в раю, встретили с цветами мои ученики, очень удачно получилось с последним аспирантом, он долго не хотел выполнить одно мое предложение, тогда я попросил собрать материал и сам, на счетах, полуслепой, рассчитал два варианта и получилось; тогда он на ЭВМ сделал 200 вариантов и вышло. Это будет гвоздем его диссертации, и этот гвоздь я забил, находясь уже на грани слепоты ... Это наполнило меня радостью и гордостью, и я почувствовал себя на миг ОПЯТЬ ЧЕЛОВЕКОМ»[191].

В конце жизни Яроцкий работал над новой книгой: «...Закончил свою четвертую часть “Время несбывшихся надежд” и отдал читать друзьям, мне самому не нравится...», — но с горечью отмечал: «...оказывается, могу писать только о Колыме, а другое не идет»[192].

Список литературы

Андрей Платонов в документах ОГПУ–НКВД–НКГБ 1930–1945 / Публ. В. Гончарова и В. Нехотина // «Страна философов» Андрея Плато- нова : Проблемы творчества. Вып. 4. М. : ИМЛИ РАН, 2000. С. 848– 884.

Андрей Платонов «...я прожил жизнь» : Письма. 1920–1950 гг. Изд. второе, доп. / Сост. и коммент. Н.В. Корниенко, Е.В. Антоновой, М.В. Богомоловой [и др.]. М. : Астрель, 2019. 717 с.

Анпилова Л. Н. Русская версия экспрессионизма : Проза Бориса Пильняка 1920-х годов. СПб. : Нестор-История. 2019. 244 с. Бацаев И.Д., Козлов А.Г. Дальстрой и Севвостлаг ОГПУ–НКВД СССР в цифрах и документах. Часть 1 (1931–1941). Магадан : Северо-Во- сточный комплексный научно-исследовательский институт, 2002. 381 с.

Бирюков А. Жизнь на краю судьбы : Писатели на Колыме : Биографические очерки. Новосибирск : Свиньин и сыновья, 2006. 924 с. Бирюков А. Колымские истории. Новосибирск : Свиньин и сыновья, 2004. 416 с.

Бирюков А. М. Жизнь на краю судьбы : Из бесед с Г. А. Воронской // Нур- мина Г. На дальнем прииске : Рассказы. Магадан. 1992. С. 7−22.

Власть и художественная интеллигенция : Документы ЦК РКП(б)– ВКП(б)–ВЧК–ОГПУ–НКВД о культурной политике. 1917–1953 / Под ред. А. Н. Яковлева; сост.: А. Артизов, О. Наумов. М. : МФД, 2002. 872 с.

Воронская Г. А. Северянка. В 2 т. М. : Издатель Мархотин, 2016. Т. 1. 256 с.; т. 2. 308 с.

Воронский А.К. За живой и мертвой водой / Предис. А.А. Чернобаева. В 2 т. М. : РуПаб+, 2008. Т. 1. 170 с.; Т. 2. 376 с.

Воронский А. К. За живой и мертвой водой / Предисл. С. Соловьева. М. : Сommon place, 2019. 496 c.

В стране воспоминаний не бьют часы / Сост. Т. И. Исаева, Н. М. Малыгина ; предисл. Н. М. Малыгиной. М. : ОнтоПринт, 2019. 88 с. Гехтман И. Е. Золотая Колыма. Хабаровск : Дальневосточное краевое изда- тельство. 1937. 176 с.

Горький М. Письма : В 24 т. Т. 19. Письма апрель 1929 — июль 1930 / Отв. ред. О. В. Быстрова. М. : Наука, 2017. 1000 с. Дьяков Б.А. Пережитое : Автобиографический роман : В 3 кн. М. : Сов. Россия, 1987. 736 с.

Дьяков Б. А. Повесть о пережитом. М. : Сов. Россия, 1966. 264 с. 91

Екатерина Павловна Пешкова. Биография : Документы. Письма. Дневники. Воспоминания / Авт.-сост. Л. Должанская. М. : Восточная книга. 2012. 760 с.

Есипов В. Шаламов. М. : Молодая гвардия. 2012. 346 с.

Зощенко М. История одной перековки // Беломорско-Балтийский канал имени Сталина : История строительства / Под ред. М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина. М. : ОГИЗ. Государственное издательство «История фабрик и заводов», 1934. С. 493−524.

Исаев И. С. О Колыме, товарищах, судьбе. М. : РуПаб+, 2007. 110 с.

Исаев И.С. Долгое прощание с Колымой / Подг. текста, сост. Т.И. Исае- ва, Н.М. Малыгина ; предисловие Н.М. Малыгиной. СПб. : Издатель Мархотин П. Ю., 2017. 94 с.

Исаева Т. От издателя // Яроцкий А.С. Золотая Колыма. М. : РуПаб+,2010. С. 3−4.

Историография Гражданской войны в России : Исследования и публикации архивных материалов / Отв. ред., сост. Д.С. Московская. М. : ИМЛИ РАН. 2018. 560 с.

Козлов Н. Хранить вечно // На Севере Дальнем. 1962. No 2.

Костерин А. По таежным тропам. М. : Советский писатель, 1964.

Лесняк Б. Я. к вам пришел ; Савоева-Гокинаева Н. Я выбрала Колыму (архивы памяти). М. : Возвращение, 2016. 358 с. Лейдерман Н.Л. Колыма и культура : «Колымские рассказы» как жанровый феномен // Лейдерман Н. Л. Теория жанра. Институт филологических исследований и образовательных стратегий «Словесник» УрО РАО; Урал. гос. пед. ун-т. Екатеринбург. 2010. С. 814−833.

Малыгина Н.М. Андрей Платонов и литературная Москва: А.К. Воронский, А.М. Горький, Б.А. Пильняк, Б.Л. Пастернак, Артем Веселый, С.Ф. Буданцев, В.С. Гроссман. — М. ; СПб. : Нестор-История. 2018. 592 с.

Малыгина Н. М. Интервью с Т. Г. Зайцевой-Платоновой 09.09.2009 г. : Платон, сын Платонова // Наше наследие. 2015. No 113. С. 69.

Мандельштам О. Сочинения : В 2 т. М. : Худ. лит., 1990.

Миндлин Э. Андрей Платонов // Андрей Платонов. Воспоминания современников : Материалы к биографии / Сост. и прим. Н. В. Корниенко, Е. Д. Шубиной. М. : Современный писатель. 1994. С. 31–51.

Нурмина Г. На дальнем прииске. Магадан : ГОБИ. 1992. 123 с.

Орехова Е. Предисловие // Яроцкий А. С. Золотая Колыма. М. : РуПаб+,2010. С. 5−8.

Переписка А. С. Яроцкого и И. С. Исаева // «Я не сплю в московской тишине. Через час подъем на Колыме». М. : РуПаб+, 2013. С. 143−167.

Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М. : РОССПЭН, 2008. 447 с.

Пирожкова А.Н. Я пытаюсь восстановить черты : О Бабеле и не только о нем : Воспоминания / Сост., вступ. ст., прим. А. Малаева-Бабеля. М. : АСТ, 2013. 605 с.

Платонов А. Записные книжки : Материалы к биографии / Публ. М. А. Платоновой ; сост., предисл. и прим. Н. В. Корниенко. М. : ИМЛИ РАН ; Наследие, 2000. 424 с.

Платонов А. Собрание сочинений : В 8 т. Т. 2: Эфирный тракт : Повести 1920-х — начала 1930-х годов / Науч. ред., сопр. статьи, коммент. Н. М. Малыгиной [и др.]. М. : Время, 2009. С. 8–94.

Платонов А. Собрание сочинений : В 8 т. Т. 3: Чевенгур : Роман ; Котлован : Повесть / Науч. ред., сопр. статьи, коммент. Н. М. Малыгиной [и др.]. М. : Время, 2009. С. 411–534.

Платонов А. Собрание сочинений : В 8 т. Т. 8: Фабрика литературы : Ли- тературная критика, публицистика / Сост., коммент. Н. В. Корниенко. М. : Время, 2011. С.172–177.

Погорельская Е.И., Левин С.Х. Исаак Бабель : Жизнеописание. — СПб. : Вита Нова, 2020. 624 с.

Ропшин В. (Б. Савинков). Конь вороной. Л. ; М. : Прибой ; Госиздат, 1924. Репринтное воспроизведение издания 1924 г. М., 1989. 110 с. Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ : В 3 т. М. : Советский писатель ; Новый мир, 1989.

Сталин И. В. Вопросы ленинизма : Изд. 11-е. М. : ОГИЗ. Государственное издательство политической литературы, 1947. С. 493–505. Семейная трагедия Андрея Платонова : К истории следствия Платона Платонова / Статья и публ. Л. Сурововой // Архив А.П. Платонова. Кн. 1 / Отв. ред. — член-корр. РАН Н. В. Корниенко. М. : ИМЛИ РАН, 2009. С. 621–659.

Фейхтвангер Л. Москва 1937. М. : Гослитиздат, 1937. 96 с.

Человеков Ф. «Золотая Колыма» И. Гехтмана // Литературное обозрение.1938. No 2.

Шаламов В. Т. Левый берег : Рассказы. М. : Современник, 1989. 559 с. Шаламов В.Т. Собрание сочинений в четырех томах. М. : Худ. лит. ; Вагриус, 1998.

Шаламов В. Т. Собрание сочинений в шести томах. Т. 4 / Сост., подгот. текста, прим. И. Сиротинской. М. : ТЕРРА-Книжный клуб, 2005. Шпунт Я. Б. Обыкновенная биография в необыкновенное время // Яроцкий А. С. Лицом к прошлому. М. : ОнтоПринт. 2018. С. 5−8.

Ямпольский Я. Письмо И.С. Исаеву от 8 авг. 1971 г. // «Я не сплю в московской тишине. Через час подъем на Колыме». М., 2013. С.119–125.

«Я не теряю надежды» : Письма В.Т. Шаламова Г.А. Воронской и И. С. Исаеву / «Я не сплю в московской тишине. Через час подъем на Колыме». М. : РуПаб+, 2013. С. 43−55.

Яроцкий А. С. Золотая Колыма / Подг. текста Т. И. Исаевой. М. : РуПаб+, 2010. 295 с.

Яроцкий А. С. Лицом к прошлому / Подг. текста Т. И. Исаевой ; предисл. Я. Б. Шпунта ; коммент. Т. И. Исаевой, Я. Б. Шпунта. М. : ОнтоПринт, 2018. 320 с.

Содержание | Вперёд>>

Примечания

  • 1. Яроцкий Алексей Самойлович (1908–1983) — инженер Научно-исследовательского института эксплуатации железнодорожного транспорта, начальник сектора оперативного учета и планирования Центрального управления вагонного хозяйства НКПС. Родился в Санкт-Петербурге, в семье государственного служащего. С 1917 по 1923 г. Алексей Яроцкий с матерью и братьями жил на Украине у родственников, с 12 лет работал пастухом и сельскохозяйственным рабочим. В Петрограде закончил советскую трудовую школу No 192 на Петроградской стороне. В 1926 г. поступил на экономический факультет Петроградского политехнического института. В институте познакомился с Бреусом и Арнольдовым, которые предложили ему должность начальника сводно-аналитической группы отдела статистики в управлении Московской Белорусско-Балтийской железной дороги. В 1931 г. устроился старшим экономистом в управление Московско-Курской железной дороги, одновременно преподавал в Транспортно-экономическом институте, а после его слияния с Московским институтом инженеров транспорта продолжил работать и там. С 1933 г. трудился старшим инженером сектора оперативного учета центрального вагонного управления наркомата путей сообщения. Был арестован в ноябре 1935 г. Провел около полугода в одиночной камере внутренней тюрьмы Лубянки и после приговора еще месяц в Бутырской тюрьме, был приговорен Особым совещанием к пяти годам лагерей по статьям 58-7 и 58-11. С февраля 1937 г. работал старшим экономистом на прииске Нижне-Берзинский, а в апреле был вызван на повторное следствие. Вернулся обратно в лагерь на прииск Утиный в июне 1938 г. Освободился в 1940 г., когда находился в лагере на прииске Утиный на участке Дарьял. После освобождения работал вольнонаемным главным бухгалтером в больнице УСВИТЛ, жил с семьей в поселке Левый берег (Дебин). Реабилитирован в 1956 г. В 1958 г. перевез семью из Магадана в Кишинев, а сам переехал в Кишинев в 1959 г., поступил на должность корректора в Институт экономики АН МССР. В 1965 г. защитил кандидатскую диссертацию. Работал в институте до 1976 г. Последние годы жил в Симферополе.
  • 2. Исаева Татьяна Ивановна (р. 1951) — младшая дочь Г. А. Воронской и И. С. Исаева.
  • 3. Яроцкий А. С. Золотая Колыма / А. С. Яроцкий ; подг. текста, прим. Т.И. Исаевой. Железнодорожный : РуПаб+, 2003. 168 с. ; М. : РуПаб+, 2010. 268 с. Источником текста этого издания была журнальная публикация воспоминаний (Горизонт. 1989. No 1–4), в которой сделаны многочисленные сокращения авторской машинописи. Цитируется с указанием страниц в тексте в скобках — ЗК.
  • 4. Яроцкий А.С. Лицом к прошлому / Подг. текста Т.И. Исаевой ; предисл. Я. Б. Шпунта ; коммент. Т. И. Исаевой, Я. Б. Шпунта. М. : ОнтоПринт, 2018. Текст книги «Лицом к прошлому» сверен с авторизованной машинописью. Цитируется с указанием страниц в тексте в скоб- ках — ЛП.
  • 5. Яроцкий Александр Иванович (1868–1944) — брат отца А. С. Яроцкого. Врач-терапевт. В 1889 г. окончил ВМА, работал земским врачом, с 1894 г. врач Обуховской городской больницы, затем Петропавловской больницы в Петербурге. В 1898 г. защитил докторскую диссертацию на тему: «Об изменениях величины и строения клеток поджелудочной железы при некоторых видах голодания». В 1899–1901 гг. ассистент клиники Женского медицинского института. В 1901–1902 гг. работал у И. И. Мечникова в Париже. В 1904–1918 гг. профессор Юрьевского университета, в 1919–1924 гг. профессор Крымского университета, с 1924 г. профессор терапии 1-го МГУ, затем профессор терапии Московского областного клинического института. В научной работе опирался на исследования И. П. Павлова. Занимался литературой, сотрудничал в журналах «Новое слово», «Начало», «Северный курьер» (Коммент. Т. И. Исаевой//ЛП. С.16–17).
  • 6. Арнольдов Арон Маркович (настоящая фамилия Шейнфайн) (1894– 1937) — в 1919 г. назначен комиссаром Управления военных сообщений рес- публики, членом коллегии НКПС Украины и управделами Реввоенсовета западного фронта. В 1920–1921 гг. — заместитель председателя Курского губисполкома. С 1921 г. работал в системе железнодорожного транспорта, в 1922-м был переведен в Петроград на должность председателя правления Мурманской железной дороги.

    В 1923 г. назначен председателем правления Мурманского промышленно-транспортного колонизационного комбината, имевшего отделы: колонизационный, «Желлес», «Желрыба», Муркомпорт, «Желстрой», транспортный и «Желсиликат». Взялся отремонтировать и достроить дорогу, провести ее техническое переустройство, добиться увеличения объемов грузовых и пассажирских перевозок. Ставил задачу заселить Карело-Мурманский край. В 1923 г. МЖД приняла участие в первой советской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке в Москве.

    А. М. Арнольдов — автор книг: «Вторые Дарданеллы. Мурманский выход в Европу» (Петроград, 1922), «Колонизация Мурмана. Достижения и ближайшие перспективы» (Л., 1924), «Железнодорожная колонизация в Карело-Мурманском крае» и «Три года. К трехлетию деятельности Правления Мурманской железной дороги. 1922–1925 гг.» (Л., 1925).

    В феврале 1927 г. Арнольдов назначен председателем правления Московской Белорусско-Балтийской железной дороги. В 1930 г. он окончил (одновременно с Яроцким) экономический факультет Ленинградского политехнического института. В 1931–1933 гг. — директор Октябрьской желез- ной дороги и председатель Северо-Западного управления по перевозкам. В 1933–1936 гг. — начальник Вагонного управления, заместитель и начальник Центрального управления эксплуатации НКПС. 8 января 1936 г. по приказу наркома Кагановича от 4 января отстранен от руководства Центральным управлением эксплуатации НКПС и назначен начальником Юго- Восточной железной дороги. В статье «Еще о тяжеловесных поездах и “теоретиках” предела» (газета «Вперед» ЮВЖД) критиковали руководство ЮВЖД, не поддержавшее кривоносовцев. Их обвиняли за предостережения, что «тяжеловесники» расстроят работу железной дороги.

    Военная коллегия Верховного суда СССР 19 августа 1936 г. приступила к слушанию дела о «террористических троцкистско-зиновьевских группах». К одной из этих групп причислили... Арнольдова. 16 января 1937 г. он был арестован. На февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 г. Каганович обвинил начальника ЮВЖД в занижении норм эксплуатации вагонов, увеличении количества крушений и аварий как участника троцкистской террористической и шпионско-диверсионной организации.

    В Архиве Правительства Российской Федерации Арон Арнольдов числится в списке обвиняемых («Москва-Центр»), 3 сентября он был осужден Военной коллегий Верховного суда СССР к ВМН. Реабилитирован в 1956 г.

  • 7. Пешкова Екатерина Павловна (26.07.1876 — 26.03.1965) — российский и советский общественный деятель, правозащитница. С 1922 г. возглавила организацию «Помощь политическим заключенным», единственную правозащитную организацию в СССР, которая просуществовала до 1937 г..
  • 8. Орехова Елена Евгеньевна (1922−2007) — вдова А.З. Добровольского, друга А.С. Яроцкого. Сведения сообщил М.А. Добровольский — сын Е. Е. Ореховой и А.З. Добровольского.
  • 9. Зайцева (Яроцкая) Татьяна Алексеевна (р. 1946) — младшая дочь М. П. Яроцкой и А. С. Яроцкого.
  • 10. Исаев Иван Степанович (1907–1990) — родился 25 октября (по ст. стилю) в селе Богато-Попасное Новомосковского уезда Екатеринославской губернии. В 1910 г. его отец уехал из деревни, нашел работу на железной дороге. Семья переехала в Новомосковск, Иван учился в Новомосковской мужской гимназии. В голодном 1921 г. умерла мать. С 1923 г. И.С. Исаев работал разнорабочим и проводником вагона на Мерефа-Херсонской железной дороге, с 1925 г. — слесарем паровозного депо. В 1928 г. И. С. Исаев поступил в Москве в Архитектурно-строительный институт, в 1929 г. по спецнабору был мобилизован в военное училище. В 1930 г. вступил в партию. Демобилизовался весной 1933 г., вернулся в Москву. Осенью 1933 г. поступил в только что открытый в Москве Литературный университет им. М. Горького, одновременно работал заместителем директора Управления по охране авторских прав Союза писателей СССР, был парторгом секции драматургов Союза писателей. Арестован в 1936 г. Освобожден в 1942 г. Реабилитирован в 1955 г. После реабилитации — член комиссии по литературному наследию А. К. Воронского.
  • 11. Исаева Валентина Ивановна (1945–1991) — старшая дочь Г. А. Воронской и И. С. Исаева.
  • 12. Исаев И. С. Долгое прощание с Колымой / И. С. Исаев ; подг. текста, сост. Т.И. Исаевой, Н.М. Малыгиной ; предисл. Н.М. Малыгиной. СПб. : Издатель Мархотин П. Ю., 2017. С. 25.
  • 13. Шпунт Я.Б. Обыкновенная биография в необыкновенное время // Яроцкий А.С. Лицом к прошлому / Предисл. Я.Б. Шпунта ; коммент.: Т. И. Исаевой, Я. Б. Шпунта. М. : ОнтоПринт. 2018. С. 5.
  • 14. Гехтман Исаак Ефимович (1895–1938) — журналист. Работал заместителем редактора газеты «Советская Колыма». Побывал во многих уголках Колымы и Чукотки. Родился в г. Клинцы Брянской области. Образование высшее. В Москве проживал в Варсонофьевском переулке, д. 6, кв. 21. Был арестован 19 апреля 1938 г. Обвинен в шпионаже. 20 июня 1938 г. осужден Военной коллегией Верховного суда СССР. В тот же день расстрелян. Захоронен в Коммунарке. Реабилитирован в ноябре 1955 г.
  • 15. Гехтман И. Е. Золотая Колыма. Хабаровск : Дальневосточное краевое издательство, 1937. 176 с.
  • 16. Исаев И. С. Долгое прощание с Колымой. С. 25.
  • 17. Платонов А. Собрание сочинений : В 8 т. Т. 2: Эфирный тракт. Повести 1920-х — начала 1930-х годов / А. Платонов ; науч. ред., коммент. Н. М. Малыгиной [и др.]. М. : Время, 2009. С. 28.
  • 18. Горький М. О точке и кочке // Известия, Правда. 1933. 10 июля.
  • 19. Платонов А.П.А.М. Горькому. 13 июля 1933 г. // Андрей Платонов «...я прожил жизнь» : Письма. 1920–1950 гг. / Сост. и коммент. Н. В. Корниенко, Е. В. Антоновой, М. В. Богомоловой [и др.]. М. : Астрель, 2013. С. 336.
  • 20. Андрей Платонов в документах ОГПУ–НКВД–НКГБ 1930–1945 / Публ. В. Гончарова и В. Нехотина // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 4. М. : ИМЛИ РАН, 2000. С. 853.
  • 21. Человеков Ф. «Золотая Колыма» И. Гехтмана // Литературное обозрение. 1938. No2; Платонов А. Собрание сочинений : В 8 т. Т. 8: Фабрика литературы : Литературная критика, публицистика / Сост., коммент. Н. В. Корниенко. М. : Время, 2011. С. 175.
  • 22. Платонов А. Собрание сочинений : В 8 т. Т. 8. С. 175.
  • 23. Зощенко М. История одной перековки // Беломорско-Балтийский канал имени Сталина : История строительства / Под ред. М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина. М. : ОГИЗ. Государственное издательство «История фабрик и заводов». 1934. С. 493–524.
  • 24. Исаев И. С. Долгое прощание с Колымой. С. 24.
  • 25. Мандельштам О. Сочинения в двух томах. Т. 2. М. : Худ. лит., 1990. С. 280.
  • 26. Малыгина Н. М. Интервью с Т. Г. Зайцевой-Платоновой 09.09.2009 г.: Он знает, что похож на деда // Литературная газета. 2009. No 47–48. С. 4.; Малыгина Н. Андрей Платонов и литературная Москва: А. К. Воронский, А. М. Горький, Б. А. Пильняк, Б. Л. Пастернак, С. Ф. Буданцев, Артем Веселый, В. С. Гроссман. М. ; СПб. : Нестор-История. 2018. С. 493−498.
  • 27. Семейная трагедия Андрея Платонова : К истории следствия Платона Платонова / Ст. и публ. Л. Сурововой // Архив А. П. Платонова. Кн. 1. М. : ИМЛИ РАН, 2009. С. 637–636.
  • 28. Андрей Платонов в документах ОГПУ–НКВД–НКГБ 1930–1945. С. 864.
  • 29. Лесняк Борис Николаевич (1917–1990) — помощник хирурга в лагерной больнице (где лечился и работал Шаламов), автор воспоминаний о Колыме: Лесняк Б. Я к вам пришел ; Савоева-Гокинаева Н. Я выбрала Колыму (архивы памяти). М. : Возвращение, 2016. 358 с.
  • 30. Воронская Галина Александровна (1914–1991) — дочь А. К. Воронского, литератор, с 1933 по 1937 г. училась в Литературном институте, арестована в марте 1937 г. Освобождена в 1944 г. Реабилитирована в 1957 г. Член комиссии по литературному наследию А. К. Воронского, автор воспоминаний о Воронском и писателях 1920-х гг., романа «Северянка» и рассказов.
  • 31. Есипов В. Шаламов. М. : Молодая гвардия, 2012. С. 176. Необходимо уточнить, что Яроцкий был освобожден из лагеря в 1940 году, т.е. не мог добиваться освобождения.
  • 32. Лесняк Б. Я к вам пришел... С. 200.
  • 33. Там же.
  • 34. Там же. С. 201.
  • 35. Есипов В. Шаламов. С. 188.
  • 36. Шаламов написал о нем в рассказе «Подполковник Фрагин»: бдительный начальник спецотдела больницы нашел дело Шаламова 1937 года и воспрепятствовал его отъезду с Колымы весной 1952 года, когда он имел право на бесплатный проезд. Шаламову пришлось работать фельдшером в поселках Барагон, Кюбюма, Лирюкован недалеко от Оймякона в Якутии, чтобы собрать денег на дорогу, он смог уехать в Москву в ноябре 1953 г.
  • 37. Шаламов В.Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. М. : Худ. лит. ; Вагриус, 1998. С. 414.
  • 38. https://shalamov.ru/library/24/15.html. Дата обращения 12 июля 2020 г.
  • 39. Руденко Роман Андреевич (1907−1981) − юрист, Генеральный прокурор СССР с 1953 г.
  • 40. Хроника решения вопроса о реабилитации Шаламова представлена в кн.: Есипов В. Шаламов. С. 216−217.
  • 41. Шаламов В. Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. С. 377.
  • 42. https://shalamov.ru/Переписка с Яроцким. Дата обращения 22.07. 2020.
  • 43. Орехова Е. Предисловие // Яроцкий А. С. Золотая Колыма. С. 10.
  • 44. Исаев И.С. Джек // Исаев И.С. О Колыме, товарищах, судьбе. М. : РуПаб+, 2007. С. 85.
  • 45. Исаева Т. От издателя // Яроцкий А. С. Золотая Колыма. С. 3.
  • 46. Орехова Е. Предисловие // Яроцкий А. С. Золотая Колыма. С. 5.
  • 47. Там же. С. 10.
  • 48. Там же. С. 10.
  • 49. Есипов В. Шаламов. С. 197.
  • 50. Переписка А. С. Яроцкого и И. С. Исаева // «Я не сплю в московской тишине...». С. 149.
  • 51. Я не теряю надежды» : Письма В.Т. Шаламова Г.А. Воронской // «Я не сплю в московской тишине...». С. 52.
  • 52. Орехова Е. Предисловие. С. 10.
  • 53. Яроцкий цитирует строки романа: «Еще молимся о упокоении души усопшего раба твоего... и о еже проститися ему всякому согрешению, вольному же и невольному...»: Бунин И. А. Жизнь Арсеньева // Бунин И. А. Повести. Рассказы. Л. : Лениздат, 1980. С. 567.
  • 54. Переписка А. С. Яроцкого и И. С. Исаева // «Я не сплю в московской тишине...». С. 128.
  • 55. Исаев И. С. Арест // Исаев И. С. О Колыме, товарищах, судьбе. С. 7.
  • 56. Шпунт Я.Б. Обыкновенная биография в необыкновенное время. С. 7–8.
  • 57. Бирюков А. М. Безумный марш под знаменем Ленина // Бирюков А. Колымские истории. Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2004. С. 161.
  • 58. Там же.
  • 59. Широков А.И. До встречи в свободной стране... // Бирюков А. Колымские истории. С. 21.
  • 60. Приложение к данному изданию.
  • 61. Новый мир. 1962. No 11.
  • 62. Исаев И. С. Арест. С. 7.
  • 63. Шаламов В. Двадцатые годы : Заметки студента МГУ // Юность.1957. No 12. С. 30.
  • 64. Воронский Александр Константинович (1884–1937) — профессиональный революционер, участник большевистской революции 1917 г., редактор газеты «Рабочий край» в Иваново-Вознесенске, член коллегии Главполитпросвета; член ЦК РКП(б), сотрудник Госиздата, главный редактор журнала «Красная новь» (1921–1927), писатель, литературный критик, публицист. В январе 1929 г. арестован как участник троцкистской оппозиции, исключен из партии, сослан в Липецк, в ноябре 1929 г. освобожден, возвращен в Москву и восстановлен в РКП(б). Повторно арестован в апреле 1937 г., 13 августа 1937 г. расстрелян. Реабилитирован 3 марта 1957 г. Восстановлен в рядах Коммунистической партии и в Союзе советских писателей.
  • 65. Динерштейн Е.А.А.К. Воронский : В поисках живой воды. М. : РОССПЭН, 2001. С. 297.
  • 66. Переписка А. С. Яроцкого и И. С. Исаева // «Я не сплю в московской тишине...». С. 143.
  • 67. Там же. С. 143–144.
  • 68. Там же. С. 149−150.
  • 69. Там же. С. 151.
  • 70. Лесняк Б. Я к вам пришел... С. 242.
  • 71. Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 2. М. : Советский писатель ; Новый мир. 1989. С. 117.
  • 72. Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ: опыт художественного исследования. 111-1У. Paris, 1974. С. 210.
  • 73. Демидов Георгий Георгиевич (1908−1987) — инженер, физик, персонаж рассказа Шаламова «Житие инженера Кипреева». Шаламов считал его од- ним из лучших и умнейших людей, встретившихся ему на Колыме.
  • 74. Шаламов В. Переписка с Г. Г. Демидовым // Шаламов В. Новая книга : Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М. : Эксмо, 2004. С. 752−763.
  • 75. Вяткин Виктор Семенович (1913−1991) — добровольно приехал на Колыму, с 1932 по 1950 г. работал в системе «Дальстроя».
  • 76. Костерин Алексей Евграфович (1896−1968) — журналист, писатель. Родился в селе Новая Бахметьевка Саратовской губернии. Окончил шестиклассное реальное училище. Вступил в РСДРП(б). В 1917 г. вступил в партию большевиков, в Красную Гвардию, участвовал в Гражданской войне.

    В 1921 г. организовал вместе с Артемом Веселым группу «Молодая гвардия», в 1925-м вместе они участвовали в создании группы «Перевал». В 1923−1930 гг. — специальный корреспондент и литературный сотрудник газет «На вахте». «Гудок», «Известия», «Труд». В 1936 г. добровольно уехал на Колыму. В ноябре 1936 г. приехал в Магадан, назначен зам. редактора газеты «Советская Колыма». Выезжал в районы Дальстроя, видел исправительно-трудовые лагеря. В 1937 г. уволен из газеты. В ноябре 1937 г. направлен на работу зам. начальника Приморского управления сельских и промысловых хозяйств. 23 марта 1938 г. арестован и осужден на 5 лет заключения в ИТЛ. В 1943 г. освобожден, в 1945 г. вернулся на «материк». В книгу Костерина «По таежным тропам» вошел очерк об Э.П. Берзине (Козлов А. «Он достаточно настрадался» // Магаданская правда. 1992. 3 марта. No 43).

  • 77. Переписка А. С. Яроцкого и И. С. Исаева // «Я не сплю в московской тишине...». С. 157.
  • 78. Алдан-Семенов А.И. Барельеф на скале. М. : Советский писатель, 1990.
  • 79. Лесняк Б. Я к вам пришел... Нина Савоева-Гокинаева. Я выбрала Колыму (архивы памяти). М. : Возвращение. 2016. С. 241.
  • 80. Горбатов А. В. Годы и войны // Новый мир. 1964. No 4.
  • 81. Лесняк Б. Я к вам пришел.... С. 237.
  • 82. Там же. С. 250.
  • 83. Там же. С. 244−245.
  • 84. Вяткин В. Человек рождается дважды. Магадан : Магаданское кн. изд-во, 1964. 815 с.
  • 85. Бирюков А. Колымские истории. С. 53.
  • 86. Переписка А. С. Яроцкого и И. С. Исаева // «Я не сплю в московской тишине...». С. 157.
  • 87. Анпилова Л. Н. Русская версия экспрессионизма: проза Бориса Пильняка 1920-х годов. СПб. : Нестор-История, 2019. С. 101.
  • 88. Эльсберг Яков Ефимович (1901−1972) — литературовед. 50
  • 89. Погорельская Е. И., Левин С. Х. Исаак Бабель : Жизнеописание. СПб. : Вита Нова, 2020. С. 408.
  • 90. Шаламов В. Письмо в редакцию «Литературной газеты» // Лесняк Б. Я к вам пришел... С. 205.
  • 91. «Я не теряю надежды» : Письма В.Т. Шаламова Г.А. Воронской // «Я не сплю в московской тишине...». С. 47.
  • 92. Ямпольский Я. Письмо И.С. Исаеву от 8 авг. 1971 г. // «Я не сплю в московской тишине...». С. 124.
  • 93. Нурмина Г. На далеком прииске : Рассказы / вступ. ст. М. Бирюкова. Магадан : ГОБИ, 1992. 123 с.
  • 94. Лесняк Б. Я к вам пришел... С. 248.
  • 95. Есипов В. Шаламов. С. 157.
  • 96. Шаламов В. Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. С. 255.
  • 97. Там же. С. 256.
  • 98. Шаламов В. Т. Левый берег : Рассказы. М. : Современник, 1989. С. 11−12.
  • 99. Воронская Г. А. Выстойка на морозе // Дорога в неизвестность / Сост., подг. текста, предисл. Т. И. Исаевой. М. : РуПАб, 2007. 330 с. С. 183.
  • 100. Шаламов В. Т. Берзин : Схема очерка-романа // Собрание сочинений в 6 т. Т. 4 / Сост., подгот. текста, прим. И. Сиротинской. М. : ТЕРРА-Книжный клуб, 2005. С. 562.
  • 101. Там же.
  • 102. Там же.
  • 103. Бирюков А. Колымские истории. С. 30.
  • 104. Там же.
  • 105. Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 2. С. 54.
  • 106. Там же. С. 117.
  • 107. Бирюков А. Колымские истории. С. 53−154.
  • 108. Там же. С. 103.
  • 109. Лесняк Б. Я к вам пришел... С. 183–184.
  • 110. Там же.
  • 111. Там же.
  • 112. Исаев И.С. Что мы знали и что увидели на Колыме // Исаев И.С. О Колыме, товарищах, судьбе. С. 36−37.
  • 113. Там же.
  • 114. Шпунт Я. Б. Обыкновенная биография в необыкновенное время. С. 5.
  • 115. Ропшин В. (Б. Савинков). Конь вороной. М. : Госиздат ; Л. : Прибой, 1924. С. 11.
  • 116. Московская Д.С. История Гражданской войны в зеркалах памяти и документах. Предисловие // Историография Гражданской войны в России : Исследования и публикации архивных материалов / Отв. ред., сост. Д. С. Московская. М. : ИМЛИ РАН, 2018. С. 8.
  • 117. Лейдерман Н. Л. Колыма и культура : «Колымские рассказы» как жанровый феномен // Лейдерман Н. Л. Теория жанра / Институт филологических исследований и образовательных стратегий «Словесник» УрО РАО; Урал. гос. пед. ун-т. Екатеринбург. 2010. С. 816.
  • 118. Шаламов В. Т. Левый берег. С. 399−410.
  • 119. Бирюков А. Колымские истории. С. 230.
  • 120. Там же. С. 237.
  • 121. Там же.
  • 122. Там же. С. 318.
  • 123. Шаламов В. Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 1. С. 490.
  • 124. Цит. по кн.: Есипов В. В. Шаламов. С. 139.
  • 125. Бирюков А. Жизнь на краю судьбы... С. 27.
  • 126. Там же. С. 27−28.
  • 127. Воронская Г. А. Северянка. Т. 1. С. 251−252.
  • 128. Екатерина Павловна Пешкова. Биография : Документы. Письма. Дневники. Воспоминания / Авт.-сост. Л. Должанская. М. : Восточная книга. 2012. С. 10.
  • 129. Шаламов В. Т. Письмо Б. Н. Лесняку от 5 августа 1964 г. // Лесняк Б. Я к вам пришел... С. 241.
  • 130. Воронская Г. А. В стране воспоминаний. М. : РуПАб+, 2007. С. 80.
  • 131. Исаев И. С. Арест. С. 7.
  • 132. Орехова Е. Е. Предисловие // Яроцкий А. С. Золотая Колыма. М. : Ру- Паб+, 2010. С. 5.
  • 133. Сафронов А. В. После «Архипелага» : Поэтика лагерной прозы конца ХХ века // Вестник Рязанского университета имени С.А. Есенина. 2013. No 3. С. 140.
  • 134. Справка Л. М. Кагановича И. В. Сталину о работе железнодорожного транспорта 12 ноября 1935 г. // Лубянка. Сталин и ВЧК–ГПУ–ОГПУ– НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 — декабрь 1936 / Под ред. акад. А. Н. Яков- лева ; сост. В. Н. Хаустов, В. П. Наумов, Н. С. Плотникова. М. : МФД, 2003. С. 692.
  • 135. Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 1. М. : Советский писатель ; Новый мир. 1989. С. 54.
  • 136. Сталин И.В. Речь на первом всесоюзном совещании стахановцев. 17 ноября 1935 г. // Сталин И. Вопросы ленинизма. Издание одиннадцатое. М. : ОГИЗ. Государственное издательство политической литературы. 1947. С. 504−505.
  • 137. Шаламов В. Письмо старому другу // Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. М. : Книга, 1989. С. 524.
  • 138. Платонов А. Свежая вода из колодца // Платонов А. В прекрасном и яростном мире. М. : Худ. лит., 1965. С. 369.
  • 139. Платонов А. Собрание сочинений : В 8 т. Т. 3: Чевенгур : Роман ; Кот- лован [Повесть] / Науч. ред., коммент. Н. М. Малыгиной [и др.]. М. : Время, 2009. С. 420−421.
  • 140. Там же. С. 422.
  • 141. Там же. С. 423
  • 142. Там же. С. 422.
  • 143. Там же.
  • 144. Там же. С. 439
  • 145. Там же. С. 423.
  • 146. Там же. С. 427.
  • 147. Там же.
  • 148. Там же. С. 428.
  • 149. Шаламов В. Левый берег. М. : Современник. 1989. С. 51.
  • 150. Платонов А. Собрание сочинений : В 8 т. Т. 3: Чевенгур : Роман ; Котлован : Повесть. С. 431.
  • 151. Там же. С. 427.
  • 152. Там же. С. 421.
  • 153. Там же.
  • 154. Там же. С. 420.
  • 155. Мандельштам О. Гуманизм и современность // Мандельштам О. Сочинения : В 2 т. М. : Худ. лит., 1990. Т. 2. С. 205.
  • 156. Там же. С. 440, 443.
  • 157. Там же. С. 448.
  • 158. Исаев И. С. Долгое прощание с Колымой. С. 24.
  • 159. Исаев И. С. Туркаев // Исаев И. С. Долгое прощание с Колымой. С. 17.
  • 160. Исаев И. С. Из письма 7 апреля 1986 г. // Исаев И. С. Долгое прощание с Колымой. С. 27.
  • 161. Там же. С. 27.
  • 162. «Я не сплю в московской тишине...». М. 2013. С. 120−122.
  • 163. Бирюков А. Жизнь на краю судьбы : Писатели на Колыме : Биографические очерки. Новосибирск : Свиньин и сыновья, 2006. С. 631–651.
  • 164. «Я не сплю в московской тишине. Через час подъем на Колыме». С. 120−122.
  • 165. Шаламов В. Т. Левый берег : Рассказы. М. : Современник. 1989. С. 96.
  • 166. Малыгина Н.М. Андрей Платонов: поэтика «возвращения». М. : ТЕИС. 2005. С. 139−140.
  • 167. Платонов А. Собрание сочинений : В 8 т. Т. 4: Счастливая Москва : Очерки и рассказы 1930-х годов / Сост., коммент. Н.В. Корниенко. М. : Время, 2011. С. 289.
  • 168. Этот образ встречается у Маяковского.
  • 169. Платонов А. Собрание сочинений : В 8 т. Т. 4. С. 281.
  • 170. Шаламов В. Левый берег. М. : Современник, 1989. С. 547.
  • 171. Андрей Платонов в документах ОГПУ–НКВД–НКГБ 1930–1945. С. 860.
  • 172. Бирюков А. М. Безумный марш под знаменем Ленина // Бирюков А. Колымские истории. С. 155–216.
  • 173. Там же. С. 161.
  • 174. Там же. С. 196.
  • 175. Там же. С. 196.
  • 176. Ямпольский Я. Письмо И. С. Исаеву от 8 авг. 1971 г. С. 124.
  • 177. Вяткин В. Человек рождается дважды.
  • 178. Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. С. 520.
  • 179. Шаламов В. Новая книга : Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М. : Эксмо, 2004. С. 752−763.
  • 180. Платонов А. Собрание сочинений : В 8 т. Т. 2. С. 28.
  • 181. Исаев И. С. Долгое прощание с Колымой. С. 24.
  • 182. Бирюков А. М. Даже если очень ждать (по материалам следственного дела) // Вечерний Магадан. 1995. 17 февр. С. 10.
  • 183. Бирюков А. Колымские истории. С. 111−112. А. М. Бирюков добился экзгумации и судебно-медицинской экспертизы захоронения, подтвердившей, что погибшие были расстреляны.
  • 184. Шаламов В. Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 1. С. 439.
  • 185. Исаев И. С. Джек. С. 85−86.
  • 186. Переписка А. С. Яроцкого и И. С. Исаева // «Я не сплю в московской тишине...». С. 132.
  • 187. Из писем А.С. Яроцкого И.С. Исаеву // В стране воспоминаний не бьют часы. С. 72.
  • 188. Там же.
  • 189. Там же. С. 68.
  • 190. Там же. С. 71
  • 191. Из писем А. С. Яроцкого Е. Е. Ореховой // Яроцкий А. С. Золотая Колыма. М. : РуПаб+, 2010. С. 9.
  • 192. Там же.