Назад | Содержание | Вперёд

Алексей Яроцкий

Глава первая. Как это случилось

Самыми счастливыми в моей жизни были пять лет, прожитые в Москве после окончания института. Судьба столкнула тогда меня с прекрасными людьми, были интересная работа, счастливый брак, я преподавал в Московском институте инженеров транспорта, сотрудничал в Научно-исследовательском институте эксплуатации железнодорожного транспорта и писал диссертацию. Жизнь была наполнена до краев, не хватало времени, и сейчас, с вершины прожитого, я убеждаюсь, что это была настоящая жизнь. Личное счастье было столь велико, что иногда казалось нереальным, казалось, что-то его разрушит, словно жило во мне предчувствие несчастья. Мы с женой любили друг друга, и крепкой оказалась эта любовь, не сломили ее ни тюрьма, ни ссылка, ни десятилетняя разлука, ни даже сама старость и близость смерти, стоящей сейчас у порога.

Для того, чтобы понять все последовавшее, как и за что меня арестовали, нужно сначала описать ту эпоху, взаимоотношения между людьми, которые тогда существовали./97/

В 1935 году я работал в Центральном управлении вагонного хозяйства НКПС начальником сектора оперативного учета и планирования. Индустриализация и создание тяжелой металлургии требовали огромных материальных ресурсов и в первую очередь — металла. В царской России железнодорожный транспорт потреблял около 40% черных металлов, производимых в стране, а в эпоху первых пятилеток металла ему не хватало, он сидел на голодном пайке, что стало основой серьезных трудностей. К середине 30-х годов грузооборот железных дорог превышал дореволюционный в 3–4 раза, а основных средств было лишь немногим больше, чем в 1913 г. Транспорт работал с перегрузкой. В годы, когда наркомом путей сообщения был Я. Э. Рудзутак[2], из этого положения пытались выйти путем рационализации, ввели так называемую обезличенную езду на паровозах, японский метод ремонта и т. д., но успеха эти новшества не имели, а в ряде случаев принесли даже вред.

При наркоме А. А. Андрееве[3] транспорт стал сдерживать развитие всего народного хозяйства, и на него, как тогда говорили,/98/«бросили» любимца Сталина — Лазаря Моисеевича Кагановича[4], чтобы вывести из прорыва, поднять, закрепить и т. д.

В те времена происходили такие телефонные разговоры с начальниками дорог: «На Макеевском заводе на два дня кокса и руды. Если завод остановится, вы будете расстреляны как вредитель».

Наше учреждение на Новой Басманной улице напоминало штаб во время большого сражения. Всю ночь бессонно светились окна, и если я попадал домой в 12 или в 1 час ночи, то считал вечер спокойным. Транспорт работал с огромным напряжением, из создавшегося положения нужно было найти выход.

Весной 1935 г. группа научных сотрудников Института эксплуатации железнодорожного транспорта написала в газету «Правда» статью, содержавшую оценку состояния железнодорожного транспорта и перспективы его развития. В качестве программного положения высказывалась мысль о том, что наш железнодорожный транспорт работает «на пределе своих возможностей» и имеет на один километр пути бóльшую/99/ грузонапряженность, чем на железных дорогах США. Авторы видели выход в комплексной реконструкции всех элементов железнодорожного хозяйства, что требовало многомиллиардных вложений и огромных материальных ресурсов. «Правда» статью не напечатала, но переслала ее Кагановичу — требовались санкция и мнение наркома. Каганович собрал расширенную коллегию наркомата, где предложил выступить ученым, подписавшим статью в «Правду» (Нойштадт, Васильев, Кудреватый и др.). Чтобы придать непринужденный характер заседанию, велел подать чай. Авторы статьи стали говорить в духе своего основного положения о необходимости реконструкции. Потом Каганович попросил высказаться своих замов и членов коллегии. Более хитрые выкручивались по принципу «с одной стороны — с другой стороны», другие же полностью поддержали ученых. Резюме в речи Кагановича было уничтожающим. Его основной тезис — не реконструкция, а энтузиазм масс и стахановское движение. Обращаясь к директору института, он гремел: «Ну, эти старики, буржуазные ученые, чего от них ждать? А ты, советский теленок, от какой матки молока насосался?»

В результате появился грозный приказ: всех старых профессоров (Кудреватого, Васильева и др.) отослать на пенсию, а более молодых перевести на дороги, на низовую работу. Было это в начале 1935 г., а осенью все эти лица были арестованы. Началась эпоха борьбы с «предельщиками». Те, кто поднял вопрос о реконструкции транспорта, были объявлены Кагановичем «штабом борьбы со стахановским движением». В газетах развернулась политическая кампания, Каганович сделал об этом доклад в ЦК Партии. Короче говоря — нужны были враги и их нашли. Задуман был процесс типа «Промпартии»[5], но без связи с заграницей./100/ Схема была такова: научные работники института — это идейные руководители, работники министерства — исполнители их подрывных идей, а на периферийных дорогах — пособники саботажа и вредительства.

Почему именно я попал в среднее звено этой схемы — до сих пор не знаю. Кто составил список «предельщиков» — тоже не знаю. Было нас человек девять-десять: Бреус, Хорол, Беккер, Каганов, Кропп, Липский, Байвель, Райцелис, Яроцкий. Я долгое время работал с Бреусом и Хоролом, а остальных почти не знал, все это были молодые специалисты, проработавшие пять-шесть лет после окончания вузов и в основном связанные с научно-исследовательским институтом. Несомненно, многие из них могли бы стать видными специалистами и оставить след в науке и железнодорожном деле, если бы не угодили в «предельщики».

В начале ноября в час ночи ко мне постучали, и моя тихая комната наполнилась людьми. Обыск длился всю ночь. Под утро приехал какой-то ответственный чекист, как позже узнал — начальник транспортного отдела НКВД Грач[6]. Он в коридоре/101/поговорил со старшим из делавших обыск и уехал. После этого мне предъявили ордер на обыск, и все уехали.

Долго сидели мы с женой на диване, обнявшись и глядя на гору разбросанных книг и вещей, думали, — пронесло грозовую тучу: вот проверили, ничего не нашли, значит, все в порядке.

Потом я узнал, что обыском руководил некто Синегубов[7], после войны он стал заместителем министра путей сообщения. Когда после XX съезда в Москве начали появляться реабилитированные, к подъезду Министерства путей сообщения подошел человек и, дождавшись появления Синегубова, садившегося в ЗИС, подбежал к этому деятелю и плюнул ему в лицо. Человека схватили, он оказался одним из «клиентов» Синегубова по 1937 г. — бывшим начальником службы Московско-Казанской железной дороги. Когда стали разбираться, то установили, что Синегубов после его ареста и высылки его жены въехал в его квартиру, присвоив чужое имущество. Синегубову дали два или три года, т. е. преступлением признали не арест ни в чем неповинного человека, а незаконное присвоение чужого имущества…

Утром на работе в министерстве я узнал, что обыски были у многих, но никого не взяли. Чувство страха и обреченности не проходило./102/

В тот день в Большом театре был вечер в честь стахановцев-железнодорожников, пошел и я. Давали оперу «Садко». Рядом со мной в ложе сидел военный с тремя ромбами (генерал) и значком десятилетия ЧК на груди. Это был начальник отдела мест заключения Попов[8]. Я не мог себе представить, что через две недели увижу своего соседа по ложе в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке — он зайдет со свитой и спросит, есть ли претензии…

Не сиделось мне в театре, и я пошел домой. Шел пешком на Страстную площадь и любовался вечерней Москвой, не подозревая, что увижу ее снова только через 19 лет.

Долго мы с женой обсуждали вчерашний обыск и только легли спать, как опять постучали. На этот раз все было ясно сразу: «ничего не нужно, там все есть, пойдемте». Во дворе ждал «фордик», и мы поехали на Лубянку. На всю жизнь запомнился крик жены, когда выводили из комнаты.

На Лубянке я попал в так называемый «собачник», т. е. подвал, куда свозят арестованных и где их фотографируют анфас с номером на груди и в профиль, снимают оттиски всех десяти пальцев (это называлось «играть на пианино»). Эти оттиски поступали в знаменитую картотеку ГУЛАГа, где хранились «до второго пришествия». А второе пришествие это было таким: в лагерях начальники писали на актах о смерти «списан в архив No 3», там покойник числился, пока оттиски его пальцев не придут/103/в Москву в эту самую картотеку, где их сличали, и только тогда уже человек исчезал совсем из всех списочных составов.

Народу в «собачнике» было пропасть, и все больше взятые на Красной площади 7 ноября. Сколько раз я ходил с демонстрацией на эту площадь и не знал, что ходить нужно аккуратно.

Трое из обитателей «собачника» мне особенно запомнились. Первым был кавалерист с синими нашивками, бурят. Он приехал в Москву впервые в жизни, чтобы поступить в военное училище. Как кадровый военный был при оружии. Он мечтал увидеть Сталина как можно ближе, он каким-то образом сумел попасть вместе с делегацией Монгольской Народной Республики на трибуны. Движимый пламенной любовью к вождю, он направился к подножию мавзолея, там его и взяли. «Зачем пробирались к мавзолею, имея заряженный револьвер, кто послал, какое дали задание?» — вопросов было много. Несчастный пытался разбить голову о стену камеры.

Другой был совсем диковинный персонаж: недостреленный кронштадтский матрос, скрывавшийся с 1921 г. Его взяли прямо на площади из оркестра, где он подвизался как музыкант. Это был человек с редкой биографией. До революции он был беспризорником, и его усыновил флотский гвардейский экипаж. «Сын полка» вырос, настало время призываться, и вдруг воспитанник гвардейского экипажа отказался служить царю-батюшке. Шутки были плохи, и закатали его на четыре года в морские арестантские роты в село Медведь Новгородской губернии, где он получил полную шлифовку к 1917 г. Много я перевидел всяких людей потом в тюрьмах и в лагерях, но кронштадтских повстанцев не встречал. Тех, кто штурмовал Кронштадт, видел много. Этот матрос был талантливым рассказчиком. Вот, говорит он, сидим мы в арестантских ротах, матросов там несколько тысяч; вдруг поднялась стрельба — подошел эшелон моряков из Кронштадта громить арестантские роты. Случилось это буквально через день после февральской революции. Матросы захватили тюрьму со всей администрацией и устроили народный суд. Выводят надзирателей по одному и спрашивают, как с ним быть./104/Ну, матросы кричат: «К стенке дракона!», тогда ставят и тут же расстреливают; а если кричат: «Отпустить», то дадут пару раз по шее служителю самодержавия и гонят за ворота. И вот вывели самого подлого человека — старшего надзирателя, он больше всех мучил народ; его были не согласны просто так расстрелять, а предлагали разные страшные казни. Пока спорили, один матрос побежал в кузницу, накалил большой болт, прибежал с ним и воткнул надзирателю в живот, а уж потом добили кто чем мог... Рассудили всех, а начальника нет; уйти он не мог, кругом оцепление; постановили не уходить, пока не поймаем начальника, а тюрьму разнесем по камням.

Искали три дня и нашли очень просто: идет по тюремному двору кухарка начальника и несет кастрюлю; была она рябая и придурковатая, но один матрос подошел к ней «по женскому делу», ущипнул ее ласково и между прочим спросил — куда она идет с кастрюлей. Она по своей дурости и говорит — в прачечную, поесть его благородию, он в котле для варки белья сидит. Закричал матрос: «Полундра! Дракон в прачечной!» Сбежались, кричат «выходи», а он не выходит. Открыли крышку, он стал отстреливаться, потом крышку завинтили, развели под котлом огонь и сварили начальника живьем.

Жалею, что мало поговорил с ним о Кронштадте. Помню, он высказывал мысль о неприступности Кронштадта, а взяли его потому, что в крепости стоял сплошной митинг, офицеров и адмирала Козловского[9] никто не слушал («мы таких в семнадцатом/105/в топках жгли»), а когда начался штурм, то один стрелял по осаждающим, а другой хватал его за руки — не стреляй в своих.

Этот человек не строил никаких иллюзий и ожидал полную десятку, причем считал это за благо. От него я впервые услышал, что пленные кронштадтцы были вывезены из Петропавловской крепости баржами в Лисий Нос и там расстреляны. В школьные годы я увлекался Леонидом Андреевым и, прочитав его «Рассказ о семи повешенных», ездил в Лисий Нос, так как действие этого произведения разыгрывается именно там. Хорошо запомнил сосновый лес, валуны, Финский залив и недалекие бетонные кубы фортов. Никогда не думал, что там оборвалась кровавая кронштадтская эпопея…

Но вернемся к «собачнику». На второй или третий день привели в камеру здоровенного детину довольно дурацкого вида. Он оказался рязанским колхозником, работавшим всего две недели в Москве дворником в моем же наркомате. Бухгалтерия не начислила ему зарплату, и он решил пожаловаться Кагановичу. Нужно сказать, что после кировского дела стали ужасно бояться террористов, и наш нарком никогда не садился в машину у главного подъезда, а выходил во двор. И в это время все выходящие во двор окна закрывались, рядом с ними никто не должен был находиться. А машина стояла на улице, очень приметная, большая, с белыми колесами. Вот этот дворник подошел к автомобилю и спрашивает шофера: «Это машина Кагановича?» Шофер прогнал его, но он через полчаса подошел с этим же вопросом. Тут откуда-то выскочили четыре человека, потащили дворника в другую машину и привезли в «собачник».

Этот человек лежал в камере рядом с матросом и спросил его: «Говорят, в Москве есть подвал, где расстреливают. Ты слыхал про такой подвал?» Ну, матросу только это и нужно было. «Как же! Ты в этом подвале и сидишь сейчас! Вот настанет 12 часов ночи, откроется дверь, зайдет надзиратель и спросит шепотом — кто на букву И? Один скажет — Исаков, он промолчит, другой скажет — Иванихин, он тоже промолчит, а когда скажут — Иванов, он пальцем тебя поманит и пойдешь ты по коридору,/106/ дойдешь до определенного места, встанешь ногой на половицу, а сбоку пулемет как застрочит! И провалишься ты в глубокую яму с черной водой...» Парень послушал, помычал недоверчиво и вроде уснул. И вдруг в 12 часов все выдуманное матросом начало сбываться: зашел надзиратель и спросил — кто на букву П? Петров, Павлов — молчит; когда парень, побледнев смертельно, назвал себя — Перфильев, надзиратель поманил его пальцем. Что тут было! Как заорет этот дурак: «Братцы! Я невиновный!» Матрос уж стал его уговаривать: «Я пошутил, с тебя фотографию снимать будут!..» Но с дворником случился приступ животного страха. Появились еще четыре надзирателя и потащили его силой, а он дико вопил и хватался за койки, за все, что попадалось под руки, причем — как-то прилипал к предметам; когда ему разжимали пальцы, он хватался за другие, и так, пока не вытащили его из камеры.

Вспоминая эту ужасную сцену, я поражаюсь тому, что она воспроизводит эпизод про Янсона из «Рассказа о семи повешенных». Как мог Андреев, за всю жизнь просидевший несколько суток в полицейском участке, так воспроизвести поведение человека, которого ведут на казнь!?

В камере все ругали матроса, — шутка получилась нехорошая. Через полчаса дворник вернулся успокоенный, съел целую буханку хлеба и заснул.

Дня через три меня перевели во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Это здание бывшей гостиницы было в 1918 г. отдано ЧК, а в начале 30-х гг. к нему сделали огромную пристройку, выходящую в Фуркасовский переулок.

Сама тюрьма представляла собой подобие знаменитого народовольческого корпуса в Шлиссельбурге. При таком варианте тюремной архитектуры межэтажные перекрытия убираются и вдоль каждого этажа идет узкая железная галерея-балкон, а этажи соединяются железными винтовыми лестницами. Удобство этой системы заключается в том, что снизу, из центрального поста, видны двери камер всех этажей. В случае побега арестант бежит по железному настилу, который грохочет при каждом его/107/ шаге, а когда уж спускается по винтовым лестницам, то попадает под огонь центрального поста.

Меня поместили в одиночку, в которой стояли железная кровать и маленький столик, на кровати — белье, одеяло и подушка. Кормили вполне прилично; давали сахар и папиросы и самое главное для меня — книги. Стены были настолько тонкие, что прослушивались шаги соседа в камере рядом, его кашель. Но перестукивание было невозможно из-за полной тишины в тюрьме. Надзиратели ходили в мягкой обуви, между собой не говорили, а стучали ключом по перилам по какому-то коду, с заключенными абсолютно ни о чем не говорили, все делалось молча. Ключи были какие-то бесшумные, двери отворялись тоже бесшумно, без обычного в тюрьмах лязга и грохота. Утром надзиратель молча приносил чай, клал на стол сахар, десять папирос и уходил. На допрос и прогулку выводили молча. Молчал даже библиотекарь, приносивший книги раз в неделю, ни в какие разговоры никто не вступал. Эта гробовая тишина страшно действовала на психику. Лампочка в камере горела всю ночь, одеяло натягивать на голову было нельзя; если заключенный все же делал это, надзиратель тихо отпирал дверь, неслышно подходил и так же молча стаскивал одеяло.

Как я уже говорил, перестукивание по азбуке декабристов было исключено, — надзиратель сразу бы его услышал. Когда вели на допрос, впереди по коридору загорались красные лампочки, а чтобы подследственные не могли встретиться друг с другом, их заводили в будки, вроде телефонных, и там пережидали, пока пройдет другой. Повторить самоубийство Савинкова[10],/108/ бросившись в лестничный пролет[11], тоже было нельзя, так как везде были поставлены проволочные сетки, окна имели решетки и ставни, из-за которых нельзя было ничего увидеть. Всеми этими мерами достигалась полная изоляция и психологическое давление. Все допросы проводились ночью, никаких пыток, избиений ко мне в 1935 г. не применяли, да и потом я ни от кого не слышал, чтобы на Лубянке избивали на допросах. Все эти прелести пришли в 1937 г. вместе с железным наркомом Н. И. Ежовым.

В чем меня обвиняли?/109/

Незадолго до ареста я должен был составить план текущего ремонта товарных вагонов. В те времена существовал так называемый конвенционный метод ремонта вагонов, разработанный еще в конце XIX в. Он заключался в том, что, по конвенции между всеми частными и государственными дорогами, ремонт вагона должен производиться там, где наступит срок ремонта, без доставки вагона в родное депо. Межремонтный срок составлял три года. Я взял данные о весе поезда, скорости, среднесуточном пробеге в девяностых годах и в 1935 г., и получилось, что интенсивность эксплуатации вагонного парка возросла в 2–3 раза, а система ремонта осталась на уровне конца прошлого века. Из этого я сделал вывод о необходимости усиления ремонта товарных вагонов и предложил увеличить план их текущего ремонта. Этот проект и его обоснование я изложил в докладе на имя своего непосредственного начальника. Вот этот-то доклад и послужил поводом к аресту.

Следователь П.П. Паровишников предъявил мне обвинение в групповом вредительстве по статьям 58-7 и 58-11 УК. По его мнению, увеличение количества товарных вагонов в ремонте было предложено мною для того, чтобы изъять их из рабочего парка и сорвать план погрузки. Сделал я это якобы по заданию антигосударственной группы, членом которой состою, а сама группа связана с научными работниками института эксплуатации железнодорожного транспорта, авторами статьи в «Правду».

Паровишников был старый, опытный чекист, еще со времен Дзержинского[12] он прекрасно понимал, что такое обвинение смехотворно,/110/ поскольку речь шла о предложении, еще не осуществленном. Но была директива организовать процесс, и Паровишников трудился в поте лица.

Допрашивали меня только ночью и почти без перерыва, следователь долбил как дятел одно и то же: «Вам нужно сделать выбор — бороться с органами или помогать нам. Никто не считает вас неисправимым контрреволюционером, вы попали под скверное влияние, вы молоды, все еще поправимо. Нужно признать участие в антигосударственной группе, признать факт вредительства и выступить на открытом процессе. Вашу группу будет судить Верховный суд, вы будете осуждены и получите лет 7–8. Если же вы ничего не признаете, то все равно будете осуждены на 5 лет, но вам будет худо, будете сидеть полностью, календарно. А вот если подпишете, то после осуждения попадете в транспортный отдел БАМа или Москанала[13], будете жить с женой в колонии для специалистов и через год-два освободитесь с орденом. Мы с вами, Алексей Самойлович, еще на охоту вместе будем ездить. Мы следили за вами, вы способный работник, в системе НКВД будете работать ничуть не хуже, чем в НКПС. А шансов/111/ у вас нет никаких. Вот протокол общего собрания инженерно-технических работников наркомата, где вы осуждены как вредитель, вот выступление товарища Сталина на съезде стахановцев[14], где сказано, что в аппарате НКПС вскрыта группа предельщиков, “которым мы дали слегка по зубам». Как вы думаете, можно после этого вас выпустить? Вам нужно подписать и не вступать в борьбу с органами». Я ничего не знал об Особом совещании НКВД[15], не знал, что Паровишников говорил правду, что наша участь уже решена независимо от того, будет процесс или нет. Дела тогда можно было передать на Особое совещание и заочно, без судебной процедуры, дать пять лет. Но в таком случае заключенный не получал так называемых зачетов, т.е. срок его пребывания в лагерях не зависел от производительности его труда, и он сидел полностью все пять лет, получал спецуказание «только тяжелый физический труд» и т.д. Паровишников предлагал мне выбор — признание вины и выступление на суде или Особое совещание, а я не понимал его намеков, так как ничего не знал/112/ о механизме того правосудия. А кто знал? Прошли десятилетия, кто сейчас знает про Особое совещание, которое в 1935 г. давало пять лет заключения в исправительно-трудовых лагерях, а в 1937 г. и все 25? Значит — или Особое совещание и пять лет, или суд и восемь лет, но зато благорасположение «органов», как тогда говорили. А я был совершенно юридически неграмотен, не знал ни характера, ни круга прав карательного аппарата, ни статей Уголовного кодекса, просто не знал ничего. Вот если бы ко мне в камеру пришел адвокат, даже самый плохой адвокат, тогда все пошло бы иначе! Нас воспитывали на преклонении перед ЧК, перед рыцарем революции Дзержинским, но тщательно скрывали, что существует огромный внеконституционный и внесудебный аппарат, который может упечь вас в тюрьму и в лагерь заочно, без всякой судебной инсценировки, просто на основании мнения следствия или по требованию какого-нибудь заинтересованного ответственного работника.

Я не понимал, что стою перед альтернативой двух форм осуждения, что выход на волю закрыт, и считал слова Паровишникова просто запугиванием. Целые ночи я думал — подписать или нет; подпишу — расстреляют как вредителя, не подпишу — все равно пропал. А так хотелось жить! Мозг, приученный к напряженной умственной работе, никак не мог отключиться от привычной нагрузки, мысль постоянно возвращалась к начатой диссертации, к лекциям, к различным проблемам транспорта. Не хотелось думать, что больше этим не придется заниматься, что вся прошлая жизнь зачеркнута навсегда. Мне было двадцать семь лет. Понять происходящее в стране я не мог, тогда, в 1935 г., еще трудно было проследить процесс изменения всех форм общественной жизни, диктатура только подбиралась к власти. Паровишников же делал свое дело. Он говорил мне почти открыто: «...ваше несчастье, что вы попали в число предельщиков, судебный процесс политически необходим, если вы не контрреволюционер, то подпишите, это необходимо, нужно ударить по таким настроениям, этого требует перестройка транспорта» и т. д./113/

В конце концов я не выдержал и подписал. Стыдно признаваться в этом сейчас, на пороге смерти, но, как говорил Твардовский, «тут ни убавить, ни прибавить»…

После этого меня вызывали уже меньше, потом начали смягчать режим, посадили ко мне в камеру немецкого шпиона. Этот герр Фрике сказал мне — пойдете в лагеря и будете копать землю, а меня или обменяют на вашего шпиона, или расстреляют. В лагерях потом я видел много мнимых шпионов, а настоящих, как Фрике, не было, с ними, очевидно, поступали по его рецепту.

Об этом герре Фрике стоит вспомнить. Наружность его была довольно мизерная, небольшого роста, белесый, глаза голубые, но какие-то выцветшие, а шельма был большая.

Вот что он рассказывал: был военнопленным в Первую мировую войну, в 1918 г. попал в полк интернационалистов, каких много формировалось тогда в городах Урала и Западной Сибири. Летом 1918 г. в Екатеринбурге он был в охране бывшего императора. По его словам, внутреннюю охрану несли балтийские матросы, а внешнюю — интернационалисты.

Он рассказал:

— Всю царскую семью матросы расстреляли ночью, вывезли на грузовике за город и там сожгли, а мы ничего не знали, продолжали нести охрану Ипатьевского дома и попали в руки белых.

Мои дни чуть не окончились в Екатеринбургской тюрьме.

Белые знали про казнь царской семьи, но не знали, куда девали трупы, и вот построили нас в тюремном дворе, вышел какой-то офицер контрразведчик и спросил:

— Куда вы, мерзавцы девали труп государя императора?

Мы молчали, так как ничего не знали, тогда он скомандовал:

— По порядку номеров рассчитайсь! Второй, шестнадцатый, двадцать пятый, три шага вперед.

Он назвал первые пришедшие на ум номера, и тут же в нашем присутствии их расстреляли у тюремной стены.

— Ну подумайте! Может, вспомните, завтра опять на выборку расстреляю./114/

И на следующий день повторил эту процедуру. Никто, в том числе и сам начальник контрразведки, не знал, кто будет расстрелян, номера называл он наугад, и так как смерть угрожала каждому, то предполагалось, что мы не выдержим и скажем. На третий день белые пришли к выводу, что места захоронения мы не знаем, и заставили нас вычистить все общественные уборные. Спустили пруды, обследовали все подвалы и ничего не нашли.

Потом Фрике ухитрился устроиться фотографом при штабе Колчака и уехал домой вместе с чехами, шпионом он тогда не был.

В начале тридцатых годов он прибыл на Магнитогорский завод в качестве мастера, уже с заданием шпионского характера. Все материалы были у него занесены на обратную сторону порнографических открыток, но он провалился и довольно спокойно ждал решения своей судьбы.

Меня же вскоре перевели в общую камеру. Запомнился один интеллигент, он прекрасно читал Блока и Брюсова, а как-то ночью (в общей камере тушили свет по ночам) разломал стекла пенсне и вскрыл себе вены. Часа в три ночи вернулся с допроса один инженер и заметил лужу крови. Надзиратели вынесли несчастного вместе с кроватью. Он сидел второй раз и, видимо, не хотел повторений.

Примерно в это же время меня вызвал Паровишников и объявил об окончании следствия и передаче дела в Верховный суд. Тогда еще были кое-какие элементы законности, и он предъявил мне все четыре тома следственных материалов, т.е. мои собственные показания и показания моих однодельцев. Я был глубоко потрясен, когда прочитал эти тома. Оказалось, что мой друг Н.Е. Бреус[16], будучи на десять лет старше меня, имея большой/115/ жизненный опыт, пройдя Гражданскую войну, три раза признавал себя участником группы предельщиков и три раза отказывался. Большинство моих коллег по несчастью также не выдерживали нажима следствия.

Бреус был выдающейся личностью: в числе четырех телеграфистов Петроградского городского телеграфа он сразу признал Октябрьскую революцию и не бросил работу; двое суток он непрерывно передавал первые декреты советской власти, потом свалился и заснул, а проснулся комиссаром Центрального телеграфа. Гражданскую войну он закончил начальником связи знаменитой 27-й Омской дивизии, которой командовал известный деятель Гражданской войны Путна[17], тоже погибший в 1937 г…

Но больше всего мне запомнились не показания однодельцев, а то, что написали мои друзья и сотрудники. Профсоюзный деятель писал, что я был бездельник, кто-то из сослуживцев написал целый роман о том, что мы присвоили казенные деньги/116/ и держали притон, куда водили сотрудниц управления; женщина, за которой я раньше ухаживал, писала о моих антисоветских высказываниях и т. д.

Это были целые горы лжи и клеветы. Характерно, что следствие даже не проверило материалов о растрате, так как прекрасно понимало их «ценность», но включило всю эту гнусность в дело, видимо, для создания общего фона.

Долгое время я не мог успокоиться, так как были поколеблены самые устои человеческой нравственности, была потеряна вера в человека, казалось — все, кто меня окружал, с кем я работал, все сволочи и доносчики. Потом я понял, что тогда это была норма поведения, так вели себя сотни тысяч людей — дети доносили на родителей, друзья — на друзей. Всеми двигали страх и невозможность противопоставить свою волю и мнение авторитету «органов».

Паровишников разъяснил мне, что я имею право потребовать на суде те материалы, которые считаю необходимыми. Я воспользовался этим правом и потребовал различные данные, позволявшие построить мою защиту и отказаться от показаний, данных на следствии. Паровишников принял мое заявление с очень кислым видом, догадавшись о моих намерениях.

Но суда не было. Даже в те времена не сочли возможным принять к судопроизводству такую чепуху. Дело пошло на Особое совещание со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ничего этого я тогда не знал, с однодельцами связи не имел и жил надеждами.

Тяжелым камнем лежит на моей совести это первое в моей жизни следствие. Потом, когда в 1937 г. меня привезли в Москву и начали второе следствие, я был уже другим. Несмотря на несравнимо более жестокие формы дознания, я не унизил своего человеческого достоинства и ничего не подписал.

Тогда, в 1937 г., на переследствии одновременно со мной в Бутырской тюрьме сидел Белобородов[18], тот самый, который в 1918 г./117/ в Екатеринбурге был начальником конвоя Николая II. Сидели мы в разных камерах, но так как переводы из одной камеры в другую производились непрестанно, то я слышал изложение его лекции «Как я расстрелял Николая II». Жалко, что самому не пришлось прослушать. Насколько я запомнил, от того, как этот вопрос излагается в литературе, например, в книге «Двадцать три ступени вниз» или других книгах на эту тему, существенных отклонений не было. Было решение Екатеринбургского совдепа, вызванное подходом белочехов и народной армии Комуча (комитета членов учредительного собрания) и невозможностью вывезти царскую семью в Москву.

Интересна только одна деталь: когда членов царской семьи собрали в большую полуподвальную комнату под предлогом важного сообщения, то вошло сразу несколько матросов, которые без всяких формальностей начали стрелять из маузеров, предварительно распределив роли, т.е. каждый знал, в кого будет стрелять.

Вообразите, с каким чувством стреляли в царевен и наследника, которые, собственно, были ни в чем не виноваты, а девушки были в расцвете юности и красоты.

Все это было сделано во имя полного уничтожения царской фамилии, которая якобы могла встать во главе контрреволюции. Прочитав горы мемуарной литературы и прожив семь десятков лет, я очень сомневаюсь в том, что Николай II хотел и мог бы возглавить контрреволюцию. Весь последующий ход Гражданской войны показал, что никто из деятелей белого движения не поднимал знамя монархии.

Самодержавие до того изжило себя как форма управления обществом, так было дискредитировано распутинщиной, так/118/ неумело вело войну, что ни Корнилов[19], ни Деникин[20], ни Колчак[21] открыто не ставили вопрос о реставрации монархии в России.

Кроме того, екатеринбургский расстрел вовсе не уничтожил династию Романовых, в живых остался самый умный военный из этой бесспорно выродившейся династии — великий князь Николай Николаевич[22], а также Кирилл, Борис и Андрей/119/ Владимирович. Последние трое ничего из себя не представляли, и Лев Любимов[23] в своей превосходной книге «На чужбине» пишет, что вся их жизнь была затянувшимся кутежом.

Николай Николаевич был тем человеком, который уговорил царя подписать 17 октября 1905 г. манифест, превращавший Россию в конституционную монархию, он был главнокомандующим в первую половину войны, а вторую победно воевал на турецком фронте. В 1916 г. существовал заговор с целью возведения его на престол. Казалось, он готовый кандидат в главнокомандующие белой армии, но само имя Романовых и сама идея самодержавия были так ненавистны народу, что этот далеко не глупый человек тихо просидел в эмиграции все грозовые годы Гражданской войны.

Хотел ли бывший царь отвоевать свое царство? Все авторы, и в первую очередь монархист Шульгин[24], пишут, что Николай II подписал текст отречения без каких бы то ни было оговорок и с явным нескрываемым чувством облегчения./120/

Этот человек не умел быть самодержцем и наивно думал, что после отречения будет спокойно жить в Левадии и поливать цветы. Видимо, плохо знал историю.

Если бы осуществился план Керенского отправить всю царскую фамилию в Англию, то Николай прожил бы там так же тихо, как Вильгельм II в Голландии.

...Что же касается меня, то всего я просидел на Лубянке около полугода, с 10 ноября 1935 г. по апрель 1936 г., из них месяцев пять в одиночной камере.

Моего следователя Паровишникова мне довелось позднее увидеть в состоянии предсмертного страха, когда очередь дошла до него самого — Ежов начал уничтожать весь старый аппарат НКВД, включая и «крупных деятелей» вроде Петерса[25], Петерсона[26], Берзина и др.

В 1938 г., находясь на Колыме, я узнал, что приказом по МПС[27] введен годичный ремонт товарных вагонов, т.е. сделано даже больше, чем я предлагал. Я послал заявление Кагановичу, в котором писал, что осужден зря и мое предложение по усилению ремонта товарных вагонов правильное и просил освободить и направить на железнодорожный транспорт./121/

Назад | Содержание | Вперёд

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.