Алексей Яроцкий

Глава вторая. Бутырки

Крепка и знаменита была Бутырская тюрьма. Царская Россия умела строить тюрьмы. Кроме «государевых тюрем» — Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей — были построены такие шедевры тюремного зодчества, как петербургские Кресты с 999 камерами, Литовский замок, Александровский, Орловский, Тобольский и другие централы и бесчисленные губернские и уездные тюремные «замки»

Среди царских тюрем одно из почетных мест занимала Бутырская тюрьма. Построил ее знаменитый московский архитектор М.Ф. Казаков в царствование матушки Екатерины. Строительство закончено в 1800 г. Нужно сказать, что не зря потрудился этот великий архитектор, — тюрьма выстроена на славу.

Попал я туда ранним утром, почти на рассвете, в апреле 1936 г. из внутренней Лубянской тюрьмы НКВД. Следствие было закончено, я был осужден Особым совещанием НКВД. Я не знал, что перешел из категории следственных в категорию осужденных, потому что процедура суда в Особом совещании была заочной.

Когда я вышел из «черного ворона»[1], меня поразил неистовый писк тысяч воробьев, которые прилетели ночевать на деревья/122/ внутри тюремной ограды. Здание тюрьмы с элементами так называемой «русской готики», характерной для этого архитектора, показалось огромным. Запомнил выступы на фасаде, башенки и трубы, большие окна с «намордниками» из толстого матового стекла. Здание было выстроено на высоких кирпичных сводах, что определило громадную толщину стен. Говорили, что внутри стен была проведена система дымоходов печного отопления, действовавшего в XIX в.

Камеры были рассчитаны на 25 человек, это было видно по тому, что сохранились 25 железных рам для парусиновых коек, которые прикреплялись к стене намертво. Днем они поднимались, а на ночь опускались одним концом на подставляемые скамьи, и на них натягивался парусиновый чехол, на котором и спали. Кроме того, стоял огромный стол, сработанный из толстых досок и сделанный так крепко, что голыми руками даже самый сильный человек не мог отодрать ни одной доски. В этом столе также было 25 отделений. Но что же происходило в этих старых стенах весной 1936 г.?

Некоторые думают, что массовые аресты начались в 1937 г. Это совершенно не верно. Сигналом для массовых репрессий было Кировское дело[2]. Уже весь 1935 г. шли аресты участников/123/ оппозиций всех времен и направлений. Массовым порядком люди, уже осужденные в ссылку, через Особое совещание переоформлялись в лагерь и попадали в тюрьмы. Весь смысл кировского дела в этом и заключался. При Ленине человек, выступавший против решений партсъезда и активно проводивший фракционную деятельность, мог быть исключен из партии. После высылки Троцкого[3] стали применять ссылки. Но уголовными преступниками, террористами, шпионами и диверсантами политические противники стали называться лишь после декабря 1934 года, т.е. после убийства С.М. Кирова[4], которое для этой цели и было использовано./124/

Население Бутырской тюрьмы быстро росло. Вообще, его численность была своеобразным барометром внутриполитической обстановки в стране. В 1936 г. этот барометр показывал на бурю, и когда я вошел в тюремный двор, то тюрьма, несмотря на ранний час, глухо шумела, как будто работала какая-то фабрика. В камерах содержалось по 50–60 человек, но никто тогда не мог предположить, что уже через год в каждой камере будет по 100 и даже 125 заключенных! Бывшие члены партии помещались отдельно в так называемых административных камерах.

Для того, чтобы разместить 50–60 человек в 25-местной камере, были сделаны сплошные нары из дощатых щитов, которые клались на описанные выше трубчатые рамы. В камере, как ни странно при такой толщине стен, было сухо и тепло даже зимой. Но прошлое жило не только в толще стен и во всем облике старой тюрьмы (даже на крышках огромных чайников был двуглавый орел), но и в неписанных традициях, которые признавали и заключенные, и даже администрация тюрьмы. Долгие годы борьбы политических заключенных создали их, и они дошли до 1937 г.

Прежде всего, в тюрьме было самоуправление, да еще выборное. Это звучит парадоксально, но в каждой камере был выборный староста, а еще кто-то вроде культорга и так называемый/125/ комбед[5], т.е. функционировали выборные демократические органы. Все эти должности замещались путем открытого голосования. Староста поддерживал образцовый порядок, культорг получал книги из библиотеки, раздавал, следил за их сохранностью и организовывал лекции и доклады. А комбед кормил тех, у кого не было денег. Собственно, у каждого, кто попадал в Бутырки, отбирали деньги, поясной ремень, часы, перочинные ножи и бритвенные лезвия. Оставляли носовой платок и очки. Деньги поступали на лицевой счет, и раз в десять дней можно было выписывать «ларек» на 10 рублей. Десять процентов от общей суммы ларька поступало в распоряжение комбеда, и на эти деньги выписывались продукты для тех, у кого на лицевом счету не было ничего. Трудно сказать, когда был установлен этот обычай, думается, что он дореволюционного происхождения. Он существовал во всех камерах, я наблюдал его в 1936, 1937 и 1938 гг.

Режим в 1936 г. в Бутырках был довольно либеральным. Существовал рабочий корпус, где содержались заключенные, отбывающие срок и обслуживающие тюрьму, были мастерские, библиотека, было сносное медицинское обслуживание, кормили тоже неплохо: утром винегрет и чай с сахаром, обед из щей или супа на костном бульоне, каша или горох, на сутки хлеба выдавали грамм 600–800. По сравнению с волей это было плохо, и вновь арестованные первые три дня не могли есть, но по сравнению с лагерем это был рай. Голода не ощущали даже в 1937-м, когда всякие передачи были запрещены. Белья и матрацев не было, спали на голых нарах и укрывались своей верхней одеждой. В баню водили регулярно раз в неделю, а насекомых не было, так как во время бани в камере делалась дезинфекция — нары прожигали паяльной лампой.

Весной 1936 г. в камере, где я очутился, народ находился разный. Были китайцы — граждане Китая — члены огромной организации, которая по цепочке Харбин — Иркутск — Новосибирск — Москва переправляла наркотики и занималась классическим китайским/126/ ремеслом — держала притоны и курильни опиума. Один китаец из этой организации лежал на нарах рядом со мной, и я спросил, как у него дела на допросах. Он ответил: «Моя китайский человек, моя не может показывать, наши сразу контрами делать будут» и провел рукой по шее, показывая, что означает «контрами». Помню, устроили они театр теней — поперек камеры повесили простынь, а тени танцующих падали на нее. Но, видимо, не все держались крепко на допросах, так как на одного китайца напал другой член их организации и пытался его убить, нож был плохой и прогнулся. Дрались они своеобразно: пытались разорвать рот, выдавить глаза.

Тюрьма — это тысяча встреч, это бесконечный калейдоскоп лиц и судеб. Один колымский поэт, писавший неплохие стихи, сказал:

Я изгоем брожу, и утерян мой дом,
Перепутьями мыкаясь темными,
Я избил свои ноги о камни дорог,
Свое сердце — о встречи бездомные.

Вот об одной такой бездомной встрече я сейчас расскажу.

На допросы меня не вызывали. Просидел я уже полгода, первый шок прошел, и я начал обращать внимание на то, что происходит вокруг. Рядом со мной на нарах лежал летчик в шинели с сорванными знаками различия на голубых нашивках. Был он лет на десять старше меня, лицо очень бледное, красивое, но полное какой-то трагической тоски. Видно было, что человек переживает нечто большее, чем крушение карьеры, разлуку с близкими и так далее. «Пропащей жизнью» в тюрьме удивить сложно, а в то время было еще трудней. Жил-был человек, ходил на собрания, клеймил врагов и вдруг сам оказался за решеткой, по ту сторону жизни. Так вот на лице этого человека написано было больше, чем «моя жизнь разбита». Передачи ему никто не приносил, а я получал и как-то поделился с ним. Это нас сблизило, и я спросил однажды, почему он такой подавленный. Он рассказал мне, что много воевал, много убивал, не раз подставлял свою голову, и вот сейчас его могут расстрелять. История его мне запомнилась./127/

Этот человек был в 1917 г. гусарским корнетом и служил в старом, с большими традициями полку, не то в Сумском, не то в Павловградском, не помню каком, но из числа исторических и привилегированных. А командование берегло такие полки и не бросало их в пехотную мясорубку Первой мировой войны. Из такого полка была прямая дорога на Дон к Корнилову, и этот человек пошел по такой дороге. Но, видимо, несмотря на юнкерский возраст, он имел неплохую голову и к 1919 г. понял, что нужно менять флаг. Просто перейти к красным, попасть на учет ЧК и быть расстрелянным в порядке усиления классовой бдительности ему не хотелось. Нужен был переход, обеспечивающий доверие и карьеру в Красной армии, и он решился на крупную авантюру.

Он узнал, что в местной контрразведке сидят человек десять коммунистов, которые дожидались расстрела. В полной форме, при орденах, прихватив несколько ручных гранат и два пистолета, он пошел в контрразведку, застрелил начальника, бросил ручные гранаты в кабинеты, освободил всю эту группу коммунистов и бежал с ними через линию фронта. В результате к концу 1919 г. он был командиром эскадрона красной кавалерии, а войну закончил начальником штаба кавалерийского полка.

Он, несомненно, был незаурядным человеком, образованным, умным. Видимо, был наделен способностью заглядывать в будущее и променял шпоры на скромные голубые нашивки и маленькую серебряную птичку учлета, т. е. стал курсантом летного училища. К середине 1930-х гг. он стал летчиком-испытателем военных самолетов и был женат на красивой женщине. Свою будущую жену он увидел впервые зимой 1919/1920 гг. на улице Новороссийска. Войдя в город с частями Красной армии, он стал свидетелем страшной трагедии, пережитой его недавними товарищами. Во многих книгах описана эвакуация из Новороссийска: тысячи голодных брошенных лошадей, позорная свалка у пароходов, где в грязь втаптывалось все то, за что дралась белая армия, где воинская честь, погоны, ордена, ранения, полученные в боях за великую единую и неделимую — все обесценилось, и каждый спасал только свою жизнь./128/

И вот недалеко от порта он увидел брошенную тачанку, в ней плачущую шестнадцатилетнюю дочь застрелившегося деникинского полковника. Полковник видел, как белая армия превратилась в стадо скотов, уничтожающих друг друга, не захотел дожидаться, когда красные поставят его к стенке и рассчитался с жизнью сам.

Молодой комэск взял с собой несчастную девушку, скоро она стала его женой, закончила консерваторию и ко времени нашего рассказа превратилась в обаятельную женщину. Любовь к ней и ревность разъедала душу моего соседа по нарам в Бутырской тюрьме... За что же его арестовали?

На его лице был шрам от сабельного удара. Кто-то из его знакомых нашел номер деникинской газеты за 1919 г. с заметкой о доблестном ротмистре, который разгромил и усмирил банды большевиков в Орловской губернии, и тут же была фотография. На оберточной бумаге газеты фото получилось не очень четким, но шрам на лице был хорошо виден. Приятель заявил куда следует, и вот мой сосед в Бутырках.

Большинство тюремных историй остаются без конца, так как этапы, переводы из одной камеры в другую, свобода или высшая мера наказания разлучают людей. Но продолжение этой истории я узнал в транзитном лагере во Владивостоке. В 1936 г. еще оставались кое-какие правовые нормы, и летчик вышел бы на волю, так как были живы некоторые из освобожденных им в 1919 г. коммунистов. Но его погубила жена. Ее брат отбывал срок на лесозаготовках на Урале. Она приехала к нему на свидание и пообещала, что муж посадит самолет в районе лесозаготовок в определенный день и час и увезет его. Поставив на карту все, чего он добился за всю свою жизнь, летчик вывез брата жены из лагеря. Но тот через два-три года снова попал в руки НКВД и выдал своего спасителя.

Просидел я в Бутырках недели две. И вот настал день, когда коридорный крикнул: «Яроцкий, с вещами!» Поцеловал меня летчик, перекрестил и сказал: «На волю!» А вместо воли привели меня в так называемый Бутырский вокзал, в огромный,/129/ обложенный каким-то рыжим кафелем вестибюль с небольшими боковыми камерами, где оформлялись прибывающие и отправляемые этапы. Чего только не видел этот «вокзал»! Целые поколения русских людей прошли под его сводами. Говорят, что там бывали и Катюша Маслова, и Дзержинский, и Нестор Махно[6], которого выпустили из Бутырок в феврале 1917 г. Но когда я туда попал, то не тени прошлого меня беспокоили, а предчувствие большого несчастья.

Сейчас, оглядываясь назад, мне трудно вернуться к своему тогдашнему восприятию действительности, миропониманию. Какой беспредельной наивностью кажется сейчас надежда на то, что Каганович разберется, правда восторжествует, и меня отпустят домой. Каганович отправил на тот свет и в лагеря десятки тысяч людей только для того, чтобы не пошатнулся его авторитет у Сталина, чтобы его не заподозрили в отсутствии бдительности, чтобы не отстать от других «соратников». Но тогда я не понимал этого. Воспитанный в уважении к органам ЧК, к партии и ее вождям, я не верил, что вот так, ни за что, из-за бредовых обвинений оторвут от работы, друзей, любимой жены, от всего, что составляет ценность и смысл жизни, и бросят куда-то в бездну. Я не понимал, что ленинской партии нет, что власть попала в руки кровавого диктатора и его прислужников, что органы ЧК — не меч революции, а орудие угнетения и террора, орган охраны личной власти самого настоящего тирана. Я был молод и не верил в свою гибель, я надеялся на торжество правды.

Когда меня ввели в одну из «вокзальных» камер, я с удивлением увидел там своих однодельцев и еще группу железнодорожников. Не успели мы обменяться впечатлениями от следствия, как нас по одному стали вызывать, причем интервал был небольшой, не более 5 минут. Дошла очередь и до меня. Майор в недавно введенной форме НКВД объявил мне постановление/130/ Особого совещания НКВД СССР примерно следующего содержания: «Выписка из постановления от такого-то числа апреля месяца 1936 г. за номером таким-то: Яроцкого Алексея Самойловича 1908 года рождения, сына губернского секретаря, за контрреволюционную деятельность водворить в трудовые исправительные лагеря сроком на 5 лет. Дело сдать в архив».

Я так оторопел, что машинально расписался. Впрочем, никакой роли это не играло, и меня вывели в новую камеру, где опять все встретились. Годы прошли с тех пор, но даже теперь тяжело вспоминать ту минуту. В камере собралось человек 50–60 железнодорожников, все, попавшие в один протокол Особого совещания, на котором докладывал транспортный отдел центрального НКВД.

Многие плакали — так внезапно и просто все это произошло: какая-то канцелярская формальность — и нет гражданина Советского Союза, а есть лишенный всех прав заключенный, да еще и враг народа. Хорошо это описано у Дудинцева в его «Не хлебом единым»[7]. Он сравнивает переживания осужденного с ощущением человека, упавшего за борт океанского лайнера: слышно, как играет музыка, мимо проплывают огни иллюминатора, уходит в ночь полное жизни судно, а ты один, беспомощный в ночном мраке бескрайнего и враждебного моря…

Переход от надежды на «волю» к страшной действительности был очень резок, но мы еще не знали всей правды. Здесь нужно кое-что объяснить.

Во-первых — что такое Особое совещание?

Особое совещание — это пережиток внеюридической надзаконной деятельности ЧК. Как и коллегия ЧК в центре, так и ГубЧК, и уездные ЧК в первые годы революции не обременяли себя судебными формальностями. Если руководство ЧК считало/131/ на основании обстоятельств дела и, как тогда говорили, «революционного сознания», что подследственный виновен, то его без суда, простым постановлением, приговаривали к высшей мере социальной защиты — расстрелу. В период Гражданской войны достаточно было установить классовую принадлежность подследственного, чтобы определить его судьбу. Но историческая правда говорит, что органы ЧК находились тогда под контролем партии как в центре, так и на местах, не выделяясь в самодовлеющую касту с покрытой тайной деятельностью. Это уменьшало элемент произвола. Кроме того, шла жестокая Гражданская война, и органы контрразведки белой армии также действовали без суда, тоже руководствуясь классовыми признаками. В годы нэпа с ростом законности права карательных органов были урезаны, а после превращения ОГПУ в НКВД коллегия потеряла право расстрела и вновь организованное Особое совещание могло максимум в административном порядке заключить в лагеря на 5 лет.

Особое совещание состояло из представителей центральной прокуратуры, следственного аппарата НКВД, комиссии партийного контроля и представителя правительственных органов. Оно должно было изолировать тех людей, вина которых по суду не может быть доказана, но у следственных органов имеется твердая уверенность, что они виновны. Таким образом, в самой природе этого органа лежала порочная идея, давшая возможность встать на путь произвола.

К 1936 г. Особое совещание начало в массовом масштабе выносить приговоры участникам оппозиции и вообще стало органом осуществления массовых репрессий. С 1937 г. его функции были расширены, и оно могло дать 25 лет или даже приговорить к расстрелу.

Н.И. Бухарин[8] и многие другие полагали, что после коллективизации, т. е. после ликвидации последнего враждебного/132/ советской власти класса кулаков, настанет время, когда элементы диктатуры и принуждения во внутренней политике отомрут, несмотря на капиталистическое окружение. И практика подтвердит теорию отмирания государства как аппарата насилия, так как трудящиеся не могут сами себя угнетать, а сопротивление классовых врагов сломлено. Мне известно, что тогдашний генеральный прокурор СССР Крыленко[9], исходя из этих предпосылок, составил проект уголовного кодекса с максимальным сроком наказания в 5 лет. Он верил, что в бесклассовом обществе в условиях улучшения материального благосостояния уменьшится преступность и можно будет вложить в ножны меч революции.

Как известно, И.В. Сталин придерживался диаметрально противоположной точки зрения, считая, что чем больше успехи социализма, тем сильнее классовая борьба. Эта точка зрения была/133/ положена в основу репрессий, которые на самом деле служили только для укрепления личной власти Сталина, а в конце его диктатуры были просто бессмысленны, так как он уничтожал уже собственных помощников: Вознесенского[10], Попкова[11], Постышева[12], Косиора[13] и многих других.

Мне ясно все это сейчас, а тогда я ничего не понимал и воспринимал свою участь в личном плане. Я не знал, что тот, кто осужден Особым совещанием, поступает в лагерь без приговора (раз не было суда, так нет и приговора); не знал, что скрывается за весьма общей формулировкой «контрреволюционная деятельность». А сюда относилось все — от вооруженного восстания, террора, диверсии до антисоветской агитации, которая сплошь и рядом сводилась к анекдотам или к статье 58-14 — экономическая контрреволюция, невыполнение плана заготовок и т. д.

Кроме того, человек, осужденный Особым совещанием, был в лагере «литерным»: КРД — контрреволюционный деятель, АСА — антисоветская агитация, КРТД — контрреволюционная троцкистская деятельность, КРА — контрреволюционная агитация; были и «бытовые литерники»: СОЭ, т. е. социально опасный элемент, УД — уголовная деятельность и т. д.

Произвол коснулся не только политических. Очень часто бывали такие случаи: приехал домой из лагеря бывший уголовник, а местный уполномоченный «проявляет бдительность», арестовывает раба божия без обвинения, хотя человек просто не успел совершить ничего противозаконного.

А дальше «под солнцем сталинской конституции» разыгрывались следующие сцены: местная «тройка», не мудрствуя лукаво, с формулировкой «ранее судимый» давала 10 лет как социально опасному элементу, и человека отправляли в лагерь. На Таскане (поселок Усть-Таскан Магаданской области) я знал/135/ человека, у которого в деле было просто написано «осудить как паразита», и на всех перекличках и проверках кричали: «Паразит!», а он в ответ называл свою фамилию, имя, отчество, год рождения и срок (так называемые установочные данные).

Все это создавало атмосферу гибели, приводило к осознанию того, что нет тебе места в советском обществе, что ты навеки отлучен от нормальной жизни и ввергнут в мир парий и отверженных.

Не зная тогда всей глубины своего несчастья, я не понял, что как интеллигент я погиб безвозвратно, что, даже отбыв срок, я останусь «бывшим зэка», что я никогда не буду преподавать, писать статьи, заниматься научно-исследовательской работой, что, как сказал один начальник лагеря (А.В. Зарубайло): «Все ваши знания — ноль»; а другой начальник — отдела капстроительства «Дальстроя»[14] Ахундов любил говорить: «Ты черный земля копать будешь…»

Но вернемся к тому, что было в камере.

Я был оглушен и потрясен до глубины души, но, помню, плакать не стал. В памяти не сохранилось, где я был потом, отчетливо помню только пересылку, устроенную в бывшей тюремной церкви. На притолоке кто-то написал мелом старое тюремное изречение: «Кто не был, тот будет, кто был, не забудет». А в уборной был изображен попугай, сидящий на палочке и вытягивающий из ящика «судьбу» в виде бумажек с надписями «5 лет», «10 лет». На попугае было написано «прокурор». Надзирателям, видимо, надоело стирать рисунки.

Тюремная церковь была перестроена путем возведения межэтажных перекрытий. Мы были во втором этаже, под куполом, в угловой камере. Через несколько дней дали первое (и последнее) свидание с матерью и женой. Мать я больше никогда/136/ не увидел — она осталась в блокадном Ленинграде и, может быть, лежит в одной из траншей Пискаревского кладбища. А жену увидел через 10 лет, в октябре 1945 г... Свидание произошло в специально приспособленном помещении, представлявшем собой длинный коридор, разгороженный проволочными сетками. Родственники видели своих близких за решеткой и передать через нее ничего не могли. Стоял страшный шум от сотен голосов, от плача и крика. Все уже знали, что в ближайшее время будет этап в лагеря, что встреча последняя. Тяжело было матери смотреть на меня. Помню ее усталое лицо. Она успела сказать, что ее вызывали в НКВД и спрашивали о моем происхождении. Она сослалась на метрическое свидетельство, которое до революции выдавалось священником, где было указано сословие, звание и чины родителей. Версия моего потомственного дворянства провалилась, и пришлось написать в постановлении Особого совещания «сын губернского секретаря», а это чин, следующий по петровской «Табели о рангах» за коллежским регистратором, т.е. двенадцатый класс чиновничества. На самом деле мой отец никогда не был царским чиновником, а был мятущимся интеллигентом, который увлекался разными вещами. Последним его увлечением было разведение кур при помощи инкубатора. Результаты его работы в этой области были изданы в виде брошюры Министерством земледелия, и отцу в награду «за полезную деятельность» был присвоен чин губернского секретаря.

Жена осталась в памяти совсем молодой. Сквозь тюремную решетку на меня смотрело милое, любящее, заплаканное лицо. Его я помню и сейчас и буду помнить до самой смерти. А рядом, как всегда в жизни, трагическое перемешалось с человеческой пошлостью и глупостью. Чья-то жена кричала своему осужденному мужу: «Коля, ты не будешь мне изменять?»

Ни она, ни какой-то Коля не знали, что пройдет год, и в страшном 1937-м большинство из тех, кто стоял тогда в камере свиданий Бутырской тюрьмы, станут мерзлыми трупами и будут брошены в старые шахты, шурфы или закопаны в траншеи. Та, что кричала эти дурацкие слова, сейчас или умерла, или стала/137/ дряхлой старухой, а Коля, наверное, лежит в вечной мерзлоте с биркой на левой ноге, на которой химическим карандашом написан номер личного дела. И будет он лежать там, как березовский мамонт, тысячи лет…

В памяти не осталось, что я говорил тогда жене и матери, но очень хорошо помню, как вернулся в пересыльную камеру с вещами, переданными мне на дальнюю дорогу. В камере царила атмосфера ожидания этапа. Вопрос, куда повезут, волновал всех. Помню бывшего балтийского матроса Петрова. Это была колоритная фигура: участник Гражданской войны, краснознаменец, сохранивший облик «красы и гордости революции». Он был еще не стар и хорошо пел. Тогда в камере, сразу после потрясшего душу последнего свидания, он запел старую революционную песню:

Динь-бом, динь-бом — слышен звон кандальный,
Динь-бом, динь-бом — путь сибирский дальний,
Динь-бом, динь-бом — слышно, как идут,
Нашего товарища на каторгу ведут…[15]

Коридорный надзиратель стал стучать в дверь и кричать, но могучий голос перекрывал шум и вырывался во двор.

Через несколько часов и начался этот «путь сибирский дальний»./138/

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.