Назад | Содержание

Международная научная конференция «Судьба и творчество Варлама Шаламова в контексте мировой литературы и советской истории»

Эпиграфом к конференции могло бы стать известное высказывание Варлама Шаламова из эссе «О прозе»:

Как ни парадоксально звучит, но мои рассказы и есть, в сущности, последняя, единственная цитадель реализма. Все, что выходит за документ, уже не является реализмом, а является ложью, мифом, фантомом, муляжом. А в документе — во всяком документе — течет живая кровь времени.<...>

«Колымские рассказы» — фиксация исключительного в состоянии исключи­тельности. Не документальная проза, а проза, пережитая как документ, без иска­жений «Записок из Мертвого дома». Достоверность протокола, очерка, подведен­ная к высшей степени художественности, — так я сам понимаю свою работу[1].

Тема документальности прозы Шаламова — ее разных аспектов и проблем — стала центральной для конференции, которая была посвящена не только биогра­фии и творчеству писателя, но и памяти его близкого друга, публикатора его на­следия — Ирины Павловны Сиротинской, ушедшей из жизни 11 января 2011 года. Главными организаторами мероприятия выступили сайт Shalamov.ru, созданный в конце 2008 года, и Московская высшая школа социальных и экономических наук (часто называемая просто «Шанинкой» — по имени ее президента историка Тео­дора Шанина) при участии Российского государственного архива литературы и искусства, Международного историко-просветительского, правозащитного и бла­готворительного общества «Мемориал» и Московского городского психолого-пе­дагогического университета. Научная часть конференции в течение первых двух дней проходила в Москве, а затем мемориально-экскурсионная часть продолжи­лась в Вологде, на родине писателя. Конференция состоялась при финансовой поддержке Фонда Михаила Прохорова.

К началу конференции сайт Shalamov.ru при поддержке научно-просветитель­ского журнала «Скепсис» подготовил «Шаламовский сборник. Выпуск 4» (сост. и ред. В.В. Есипов, С.М. Соловьев) — очередной том непериодического издания, куда вошли неизданные архивные материалы Шаламова (в этот раз среди них был ранее не публиковавшийся рассказ «У Флора и Лавра»), воспоминания современ­ников писателя, исследования по поэтике, истории и полемические материалы.

В фойе была развернута фотовыставка «Острова. Варлам Шаламов» (одно­именный документальный фильм был показан во второй день конференции), подготовленная режиссером-документалистом Светланой Быченко и коллекти­вом Shalamov.ru и включившая материалы колымских альбомов НКВД, храня­щихся в ГАРФе. Сорок изображений сопровождались подписями из рассказов и переписки Шаламова, что стало ярким подтверждением документальности ко­лымской прозы.

Одна из главных задач конференции, по мысли организаторов, заключалась в том, чтобы подвести определенный итог трем десятилетиям изучения шаламовского наследия с точки зрения разных дисциплин: филологии, истории и философии.

Конференция открылась приветственным словом президента МВШСЭН Тео­дора Шанина. Председатель правления общества «Мемориал» Арсений Рогинский (Москва) в своем вступительном слове показал, что даже те факты из рассказов Шаламова, которые, казалось бы, невероятны с точки зрения историка, в итоге находят свое документальное подтверждение. Тем самым, заключил А.Б. Рогинский, проза писателя — это не просто свидетельство, но великая проза, выдержав­шая испытание документом.

Первый переводчик «Колымских рассказов» на английский язык, бывший ди­ректор Института им. Кэннана по изучению России, американский славист Джон Глэд рассказал об истории американских изданий Шаламова и о своем опыте пе­ревода «Колымских рассказов». Поначалу перевод сталкивался с отказами изда­телей: с большим трудом удалось опубликовать книгу тиражом 2000 экземпляров, затем появились допечатки. Но следующее издание появилось с ошибкой в имени автора на обложке — из-за отсутствия корректуры. А затем последовали востор­женные отзывы живых классиков американской литературы — Энтони Бёрджесса, Сола Беллоу, журналиста и историка Гаррисона Солсбери и др. Что интересно, ошибка в имени автора на обложке была сделана и в первых публикациях Шала­мова на немецком и французском языках в конце 60-х годов[2].

Александр Ригосик (Москва) представил слушателям воспоминания о своей матери — И.П. Сиротинской — и ее деятельности по изданию произведений Шаламова. Сейчас порталом Shalamov.ru готовится второе издание книги Ирины Павловны «Мой друг Варлам Шаламов», куда войдут и воспоминания о ней ис­следователей шаламовского творчества, к которым она всегда относилась с боль­шой теплотой.

Эмоционально выступила врач Елена Захарова (Москва), ухаживавшая в ка­честве добровольной сиделки за Шаламовым в интернате для инвалидов Лит­фонда последние полгода его жизни. В заключение своих воспоминаний она под­черкнула, что, несмотря на тяжелейшее к концу жизни состояние здоровья писателя (у него была нарушена способность правильно двигаться, происходили неконтролируемые движения конечностей, были нарушены слух, зрение и спо­собность внятно говорить), у него не был нарушен интеллект и внутри этой чу­довищной оболочки находился живой, сохранный, гениальный человек.

С интереснейшими воспоминаниями, завершившими мемуарную часть кон­ференции, выступил известный филолог и фольклорист Сергей Неклюдов (РГГУ), который с самого начала подчеркнул, что говорит не как ученый, а как свидетель. С.Ю. Неклюдов — сын второй жены Шаламова, писательницы О.С. Неклюдовой. Он прожил с Шаламовым десять лет в одной квартире (с 1956 по 1966 г.), а впер­вые увидел его в квартире в Потаповском переулке, где жила О. В. Ивинская, ко­торую писатель знал еще с тридцатых годов. Там Шаламов читал стихи, а читал он их замечательно — и свои, и чужие. В выступлении С. Неклюдова было немало бытовых подробностей, передающих ощущение жилых пространств хрущевского времени, совмещавшихся с уникальным наброском личных черт писателя. По его словам, Шаламов был человеком «конституционально одиноким». У него часто рвались отношения с окружающими, при том что писатель в те годы поначалу был склонен увлекаться людьми. Говоря об известной ссоре Шаламова и Солже­ницына, С. Неклюдов отметил, что ее причинами были не только идеологические разногласия, но и поразительное несовпадение характеров, темпераментов, обра­зов жизни. Поначалу, в течение нескольких месяцев, отношения с Солженицы­ным были очень тесными, но затем произошел радикальный разрыв, и из Солотчи после визита к автору «Одного дня Ивана Денисовича» писатель приехал «бук­вально белый от ярости». По словам С. Неклюдова, Шаламов был человек «не­групповой», некомандный, и рядоположение с кем-либо вызывало у него раздра­жение. Что же касается политических взглядов писателя, то, по свидетельству С. Неклюдова, он положительно отзывался о меньшевиках и эсерах, не без иро­нии, но позитивно говорил о А.В. Луначарском, у Шаламова остались светлые воспоминания о двадцатых годах. Ему принадлежит следующее высказывание, процитированное С. Неклюдовым: «Хрущев — это лучшее, что может быть при советской власти». Еще несколько шаламовских черт, отмеченных докладчиком: Шаламов был человеком нерелигиозным, но уважавшим лиц духовного звания (это уважение хорошо известно любому читателю «Колымских рассказов»), а также — чуждым всякой мистики. Но едва ли не наибольшее раздражение у Шаламова вызывал антисемитизм, который, по его словам, надо расценивать как уго­ловное преступление. Антисемиту, по словам писателя, не подают руки или сразу бьют в морду.

Редактор немецкого собрания сочинений Шаламова Франциска Тун-Хоэнштайн (Берлинский центр исследований литературы и культуры) в своем до­кладе «Художественное слово, “данное авторитетом подлинности”. Поэтика опе­ративности у Варлама Шаламова» отталкивалась от одной из характеристик «прозы будущего» в записных книжках писателя, вынесенной в заглавие доклада. Это выражение Ф. Тун-Хоэнштайн трактовала как эстетическое обязательство автора найти особый язык, с помощью которого «выстраданное собственной кро­вью выходит на бумагу как документ души»[3]. Анализируя работу Шаламова над художественным текстом, она показала, что поэтический язык его прозы воздей­ствует на читателя особым образом, как язык «повышенной коммуникативной значимости». В его прозе происходит выход за пределы регистра чтения и переход к регистру ощущения. Задача Шаламова в «Колымских рассказах» — дать после­довательность ощущений, воскресить чувства человека, оказавшегося в легере и превратившегося в «человеческий материал». Эта художественная позиция от­сылает нас к концепту оперативности «литературы факта» 1920-х годов и требует дополнительного исследования.

Эту тему в докладе «Проза, пережитая как документ: “Сагу надобно расска­зывать так, как она случилась”» продолжила Елена Михайлик (Университет Сид­нея, Австралия). Ее выступление начиналось с констатации того, что «Колымские рассказы» — явление в литературе XX века неожиданное и чрезвычайное, вопло­щенное решение задачи: как говорить с людьми о том, что лежит за пределами этого мира, причем говорить так, чтобы читатель воспринял этот запредельный опыт как свой собственный. На ряде примеров из рассказов Шаламова Е. Михайлик показала, как разделяются в них фигуры автора и рассказчика. Но автор (обладающий абсолютным знанием о Колыме) возникает в «Колымских расска­зах» отнюдь не во всех случаях, когда требуется ввести информацию, которую рассказчик-лагерник знать не может. В рассказе «Галстук» начало вообще пред­ставляет собой краткое изложение литературных принципов писателя, а затем рассказ развивается практически без фабулы, включая массу разнородной ин­формации. Автор не дает читателю возможности посчитать свою прозу просто повествованием о пережитом, все время напоминая, что это именно проза, то есть художественный по сути своей род литературы. И если в шаламоведении уже давно обсуждается вопрос, почему «Колымские рассказы» до сих пор восприни­маются не столько как литература, сколько как свидетельство, то Е. Михайлик ставит вопрос по-другому: зачем Шаламову необходимо все время подчеркивать литературность «Колымских рассказов», проявлять себя как автора в тексте с по­мощью литературных реминисценций, деклараций и изложения фактов, которые не могут быть известны рассказчику? По мнению исследовательницы, Шаламов таким образом заставляет читателя ощутить хаотическую природу лагеря. В по­токе «Колымских рассказов» автор возлагает именно на читателя задачу оформ­ления мира, этот поток предстоит оформить в повествование самому читателю по мере прочтения. Усилие, которое читатель затрачивает на попытку прочте­ния, — это один из механизмов, придающих «Колымским рассказам» достовер­ность документа.

Любовь Юргенсон (Сорбонна) докладом «“Колымские рассказы” в свете совре­менных дискуссий об эстетических аспектах свидетельских документов» вписала исследование принципов прозы Шаламова в контекст ведущихся в современной европейской мысли дискуссий о роли свидетельств в историческом исследовании (например, дискуссии между Х. Уайтом и К. Гинзбургом о возможности дости­жения исторической истины). С точки зрения исследователя, ступенчатость вы­страивания исторической памяти в рассказах писателя может быть соотнесена со структурой исторического письма, постулируемой П. Рикёром. Шаламов не про­сто повествует о пережитом, он создает метатекст, в результате которого пережи­вание реконструируется со всеми подробностями. Текст «Колымских рассказов» является не только запечатленной памятью, но и повествованием о работе памяти, не только индивидуальной, но и исторической, причем в той ситуации, когда эту память пытаются стирать. Шаламовская метафора ампутации, протеза напоми­нает о том политическом контексте, на фоне которого создается документ о ко­лымских лагерях. Л. Юргенсон напомнила в этой связи о понятии протеза памяти (введенном П. Леви), обозначающем замену переживания его позднейшей репре­зентацией, пропущенной сквозь призму собственного рассказа о пережитом. Это понятие, по мнению исследовательницы, вполне применимо и к текстам Шаламова. В этой связи важно пересмотреть классическую схему отношения между свидетелем и историком, так как в случае жертв сталинской системы встречи ис­торика и свидетеля не состоялось, как не состоялось ее и между юристами и сви­детелями. Тексты свидетелей вобрали в себя и юридическую функцию: в отсут­ствие судей их задача не только рассказать о случившемся, но и доказать, что это было, взяв на себя ответственность за выявление исторической правды. Таким образом, текст свидетельства оказывается не только говорением, но и действием. Этот особый статус текстов жертв сталинских репрессий необходимо принимать во внимание при выстраивании концепций о свидетельстве и роли свидетеля. В заключение Л. Юргенсон подчеркнула, что изучение шаламовских текстов в контексте современных дискуссий может послужить сближению истории и литературоведения.

Рассмотрение этих проблем продолжилось на секции «Поэтика прозы Шаламова».

Игорь Сухих (СПбГУ) посвятил свой доклад «“Новая проза” Варлама Шала­мова: теория и практика» прежде всего жанровым особенностям «Колымских рассказов». По мнению И. Сухих, к шаламовским декларациям о его собственной прозе — прежде всего, к его высказыванию о ее документальности — надо подхо­дить осторожно: как к одному из вариантов интерпретации, а не как к абсолютной истине. Определение «рассказы» в заглавии колымского цикла не имеет жанро­вого смысла: это, скорее, обозначение формы повествования. Его вероятный си­ноним — как раз заглавие заметок: проза. Основные принципы новой прозы, обо­значенные Шаламовым, — сюжетность, краткость, новизна и точность деталей. Жанровой доминантой и одновременно эстетическим ядром «новой прозы» яв­ляется классическая новелла, очерки же служат в ней лишь «фоном». Исходя из того, что поэтика колымской прозы должна рассматриваться именно как но­веллистическая, И. Сухих делает вывод, что «Очерки преступного мира» (в со­ответствии с авторским определением их жанра, вынесенным в заглавие) компо­зиционно не входят в «Колымские рассказы». И. Сухих предлагает типологию новелл в «Колымских рассказах»: классическая новелла, новелла-деталь, двух- сюжетная / фабульная новелла. Важно разграничение традиционных, классиче­ских новелл-ситуаций и новелл-смыслов (Л. Пинский), в которых, как выразился докладчик, «пуантой» становится не событие, а фраза, реплика, сентенция. Такие новеллы можно найти у И. Бабеля — это говорит о том, что между ними суще­ствует некая преемственность, хотя, как известно, Шаламов критически отзы­вался о прозе Бабеля. В заключение своего доклада и в ответах на вопросы автор призвал расширять литературный контекст исследования прозы писателя, в ко­торый должна войти новеллистика Пушкина, Бабеля, Зощенко, Хармса, Тыня­нова, Довлатова и др.

Майкл Никольсон (Оксфорд) коснулся практически неисследованной темы, попытавшись осветить «Особенности ранней прозы Варлама Шаламова». Оста­лось всего несколько рассказов и очерков доколымского периода, опубликован­ных в основном в промежутке между вишерским и колымским заключениями, более сотни рассказов было сожжено семьей Шаламова во время его заключения. В эти годы Шаламов много публиковался в производственных журналах: «За промышленные кадры», «За ударничество», «Прожектор» и др. Позднее Шала­мов будет говорить о ненужности журналистского опыта писателю. Но актуаль­ная тематика возникает и в производственных сюжетах рассказов, и в теме смены поколений. По мнению М. Никольсона, наивно полагать, что личный опыт автора (пережитое в вишерском лагере) напрямую отражается в тематике его ранних рассказов. Скорее этот опыт проявляется в настойчивом повторении мотивов об­мана, предательства, утраты. С другой стороны, в этих рассказах Шаламов начи­нает использовать некоторые приемы и способы конструкции сюжета, которые позднее станут приметами его поздней прозы. Это видно по лучшему и самому «колымскому», с точки зрения М. Никольсона, рассказу, «Вторая рапсодия Ли­ста», главный герой которого — старик, последовательно лишившийся жены, сы­новей, любимой музыки и, наконец, ума, — блаженно слушает рапсодию Листа, которая на самом деле оказывается вальсом «На сопках Маньчжурии».

Францишек Апанович (Гданьский университет) в докладе «Система рассказчиков в “Колымских рассказах” Варлама Шаламова» предложил свое объяснение причин, по которым Шаламов отказался от авторской формы повествования в первом цикле «Колымских рассказов», традиционной для мемуарной литера­туры, в том числе — литературы о сталинских лагерях. Это объясняется тем, что в автобиографических и мемуарных жанрах рассказчик всегда помещен вне изоб­ражаемого мира и рассказывает об уже свершившихся событиях. Таким образом, исчезает необходимый Шаламову эффект присутствия. Рассказчики в «Колым­ских рассказах» — это не варианты автобиографического субъекта, не просто «я» автора, а система дополняющих друг друга голосов, которые читатель слышит из­нутри лагеря как свидетельства самих заключенных. Читатель не может заранее представлять себе ход событий, но Шаламов бросает его в лагерную реальность сразу, без подготовки, запутывая отсутствием ясной хронологии, —дезориентация читателя, таким образом, оказывается схожей с дезориентацией заключенного.

Выступление Ф. Апановича фактически продолжил Михаил Михеев (МГУ), выступивший с докладом «Загадка “сквозных” персонажей и перетекания сюже­тов в текстах Варлама Шаламова», посвященным известной особенности «Ко­лымских рассказов». Повторы одних и тех же сюжетов с разных, подчас проти­воположных точек зрения далеко не всегда укладываются в модель ритмизации прозы, декларированную писателем. Эти повторы должны быть разделены на два типа: первый тип можно воспринимать как сознательную попытку запутать чи­тателя, заставить его самостоятельно достроить оборванное повествование (здесь М. Михеев соглашается с Е. Михайлик и одновременно проводит параллель с фолкнеровской прозой). Второй тип повторов (их число нарастает к поздним циклам) связан с недостаточной отделкой Шаламовым своих произведений. Пи­сатель, по мнению М. Михеева, оказался в плену той точки зрения, согласно кото­рой излишняя склонность к переписыванию только портит рассказы, как портит переписывание впервые записанное стихотворение. М. Михеев обратил внимание еще на одну особенность колымской прозы: Шаламов, как известно, отрицает пра­вило, по которому положительные персонажи выступают под своими настоя­щими именами, а отрицательные — под псевдонимами. Писатель сознательно переворачивает культурную установку, считая, что важнее назвать своими име­нами злодеев и подлецов. В заключение М. Михеев упомянул о точке зрения Ю.А. Шрейдера, согласно которой необходимо создать указатели сюжетов, поло­жений, мест действия и лиц для будущего академического издания Шаламова, так как это максимально облегчит работу исследователям.

Лора Клайн (Государственный университет Уэйна, Детройт) в докладе «Варлам Шаламов: последний пророк» отталкивалась от известного факта принадлежности Шаламова к традиции русской революционной интеллигенции. Докладчица на­помнила аудитории слова писателя: «Русская интеллигенция без тюремного опыта, без тюрьмы не вполне русская интеллигенция». По ее мнению, Шаламов и во время своего второго заключения не отказался от революционных ценностей, хотя оказывать сопротивление тоталитарной системе по-старому было уже невоз­можно. Колымский опыт, по мнению Клайн, принципиально изменил представ­ления Шаламова о природе мира. Теперь Шаламов не просто самоотверженный интеллигент — он пророк, несущий правду о мире. Это пророческое самовосприя­тие основано на понимании роли поэта. Пророчество, по Шаламову, — это один из источников поэзии. Такое понимание миссии поэта-пророка Л. Клайн сопо­ставляет с ролью пророка в Ветхом Завете, приходя к выводу, что радикальное осуждение человеческой природы Шаламовым, отстаивание невозможности спа­сения, категорическое отрицание способности страдания облагораживать — идея отнюдь не христианская.

Джозефина Лундблад (Калифорнийский университет, Беркли) посвятила свой доклад антироману «Вишера», представив его как «роман воспитания наоборот» и сопоставив его жанровые особенности с традициями соответствующего евро­пейского жанра. Шаламов в своем антиромане показывает — как и принято в ро­мане воспитания — становление молодого человека, его закалку, подготовку к ко­лымскому аду, причем идущую вразрез с официальной «перековкой».

Анна Гаврилова (РУДН; Shalamov.ru) в докладе «Шаламов в журнале “Москва”» на основе архивных материалов показала, как после освобождения начиналась ра­бота Шаламова в этом издании. Писатель вернулся в Москву с желанием опубли­ковать написанное, и его стихи действительно очень скоро появляются в печати — правда, в куда меньшем объеме, чем хотелось бы автору. Большая часть журналь­ных публикаций Шаламова — заметки и очерки для рубрики «Смесь», но особого внимания заслуживают его большие историко-литературные статьи, важнейшие из которых — «Первый номер “Красной нови”» и «Адресная книга русской культуры» — «история родной литературы от Аввакума до Горького». В этих статьях звучат важные для Шаламова мотивы, ко­торые проявляются и в «Колымских рассказах» (создающихся в то же время): не­обходимость связи культурных эпох, реактуализации мест памяти, роль гонений в судьбах русских писателей и в целом — важность традиции сопротивления.

Ирина Некрасова (ПГСГА, Самара) продолжила основную тему конференции докладом «Проблема документализма и особенности субъектной организации прозы Варлама Шаламова». Лариса Червякова (СГУ, Саратов) в выступлении «“Поэтика небытия” В. Шаламова: своеобразие хронотопа “Колымских рассказов”» показала ценностное измерение хронотопа шаламовской прозы, центром которого — вне зависимости от проекций в будущее или прошлое — является ла­герь, а временная перспектива служит для переоценки и перепроверки знания о жизни лагерным опытом. Лариса Жаравина (ВГПУ, Волгоград) представила до­клад «Фольклорно-сказочный элемент в нарративе “Колымских рассказов”», а до­клад Чеслава Горбачевского (ЮурГУ, Челябинск) «Об одном образе-символе в “Ко­лымских рассказах”В.Т. Шаламова» был посвящен всестороннему анализу образа пальца в колымской прозе, через призму которого, по мнению докладчика, можно увидеть саму «живую жизнь» Колымы под различными углами зрения, ведь именно с помощью таких лейтмотивных составляющих в «Колымских рассказах» формируется поэтики памяти.

Часто высказывается точка зрения, согласно которой творчество Шаламова «эзотерично» и недоступно — по разным причинам — широкой публике. Однако доклад учителя литературы и филолога Евгении Абелюк (лицей № 1525 «Воробь­евы горы», Москва) «“Смерть”и “воскресение” человека в “Колымских рассказах” В. Шаламова (из совместного с учениками опыта чтения)» свидетельствовал, что и школьники способны глубоко понимать и чувствовать прозу писателя.

На исторической секции, организованной при участии общества «Мемориал», звучали доклады, посвященные разным аспектам биографии писателя и истори­ческому контексту сталинской и послесталинской эпохи. В большинстве докла­дов в научный оборот были введены новые архивные материалы. Сергей Агишев (МГУ) представил материалы студенческого дела Шаламова, заведенного в МГУ, в том числе — неизвестные до сих пор доносы на него, послужившие одной из причин его отчисления из университета. Борис Беленкин («Мемориал», Москва) выступил с сообщением «Материалы следственных дел троцкистов как источник информации о бытовании политических документов “левой оппозиции”. Случай с завещанием Ленина». Также контексту шаламовской биографии был посвящен доклад Павла Понарина (Тула, «Мемориал») «Дети священников в условиях со­ветского режима в 20—30-е годы». Директор музея «Пермь-36» Виктор Шмыров на основании архивов Вишерлага (в которых недавно были найдены новые «шаламовские» документы) нарисовал картину «Вишерлага эпохи Шаламова». Ни­кита Петров («Мемориал», Москва) выступил с докладом «Примечания к био­графиям чекистов — персонажей прозы В. Шаламова», в котором по архивным материалам (в том числе доносам) нарисовал сравнительные портреты началь­ников «Дальстроя», Э.П. Берзина и И.Ф. Никишова. Геннадий Кузовкин («Мемо­риал», Москва) представил исследование по истории самиздата «В. Шаламов в “Хронике текущих событий”».

Историк Марк Головизнин (ИГСО, Москва) подробнейшим образом проиллю­стрировал историю первой публикации Шаламова во Франции. Как известно, писатель в 1972 году в письме в «Литературную газету» высказался резко отри­цательно о публикациях своих рассказов в журнале «Посев». Но, согласно сви­детельству известного французского издателя и литературного критика М. Надо, Шаламов был не против публикации его рассказов в левом издательстве «Les lettres nouvelles». М. Надо заявил, что получил фотопленку с рассказами с лич­ного согласия самого Шаламова, однако это утверждение еще нуждается в доку­ментальном подтверждении.

Пожалуй, кульминацией конференции стало выступление всемирно извест­ного ученого, академика РАН Вячеслава Всеволодовича Иванова, открывшего по­следнюю секцию конференции — «Историческая травма в XX веке, или Литера­тура после Колымы и Освенцима». Его доклад был посвящен не только заявленной теме — поэзии Шаламова, но и личным воспоминаниям о писателе, о его отношениях с литературной средой шестидесятых годов и с диссидентской интеллигенцией. Вяч. Вс. Иванов отметил принципиальное различие между по­зициями Шаламова и Солженицына. Шаламов считал, что человек в лагере не выдерживает и погибает. А Солженицын пытался доказать и писал, что человек в лагере сохраняется, более того — сохраняет там любовь к труду. Все это Шаламов называл лакировкой со стороны того литературного дельца, которым, по мне­нию Вяч. Вс. Иванова, он с полным основанием считал Солженицына. Это прин­ципиальное расхождение непосредственным образом относится к одной из глав­ных проблем, поставленных на конференции: какова литература после Колымы и Освенцима? Если люди погибают и физически и духовно, пройдя через мучение пыток и лагеря, то писатель не имеет права не писать об этом. И попытки, как это делал Солженицын, построить искусственную литературу на отрицании этого бесспорного, по мнению Вяч. Вс. Иванова, факта вызывали у Шаламова резкое отторжение. Вторая часть выступления академика была посвящена собственно поэзии Шаламова, которая непосредственным образом связана с традициями формализма двадцатых годов. Интерес к формализму начал сейчас возрождаться во многих странах мира. Как поэт, Шаламов понимал, что необходимо писать стихи по-новому. Его позиция, особенно близкая формализму и традиции, зало­женной Андреем Белым, — отношение к рифме как способу поиска чего-то нового не только в форме стиха, но в сути того, о чем пишет поэт. Вяч. Вс. Иванов под­черкнул: удивительно, что Шаламов, прошедший через мучительные испытания, не только сохранил себя как личность, но и смог создать совершенно новое на­правление в поэзии, которое до сих пор не оценено, а также выступил как теоре­тик-исследователь развития русского стиха.

Секция продолжилась выступлением Йорга Зильберманна (Берлинский уни­верситет имени Гумбольдта) с докладом «Литература свидетельства как письмо свидетеля», в котором была продолжена тема влияния на Шаламова традиций «фактовиков» «Нового ЛЕФа» в контексте создания писателем особой «поэтики доверия». Ольга Португалова (МГППУ, Москва) сопоставила лагерный опыт Шаламова и известного психолога В. Франкла и показала причины ряда расхож­дений в их «стратегиях выживания».

Тадеуш Сухарски (Поморская академия, Слупск, Польша) выступил с докла­дом «Варлам Шаламов и польская литература», где показал влияние Шаламова на творчество Г. Херлиг-Грудзинского и А. Краковецкого. С точки зрения поль­ского исследователя, длительность пребывания на Колыме существенным обра­зом повлияла на поэтику и язык произведений польских и русского авторов. Шаламов, пробывший на Колыме намного больше, оказался вынужден искать такой язык, который позволил бы выразить, по сути, невообразимые и трудно артику­лируемые ощущения и переживания. Т. Сухарски также показал, что параллели с творчеством Шаламова можно проводить не только с польскими писателями-«колымчанами», но, к примеру, и с творчеством Т. Боровского и других жертв на­цистских лагерей уничтожения.

Сергей Соловьев (МГППУ, Москва) в докладе «“Повесть наших отцов”. Об од­ном замысле Варлама Шаламова», основанном на материалах архива Шаламова в РГАЛИ, реконструировал план по написанию истории революционного и послереволюционного поколений. Центром этого замысла должна была стать се­мейная история известной революционерки, члена партии эсеров-максималистов Натальи Климовой и ее дочери — Натальи Столяровой, друга Шаламова, секре­таря И. Эренбурга и заметного участника диссидентского движения. Только часть замысла была воплощена в рассказе «Золотая медаль» (докладчик настаивал, что более верно указывать жанр этого произведения как повесть), который, по мысли писателя, должен был войти в книгу, состоящую из документов и исторических исследований. Цель Шаламова заключалась, по мысли С. Соловьева, в том, чтобы реконструировать традицию русской революционной интеллигенции, продолжа­телем которой он считал себя, и показать, какие люди вели «проигранную битву за действительное обновление жизни»[4] в начале XX века.

В рамках конференции были проведены два «круглых стола». Первый, посвя­щенный провокационному отчасти сюжету «Шаламов и идеология», продолжил тему документальности прозы Шаламова, затронув при этом проблему общей оценки советского периода — в том числе и в произведениях писателя. Валерий Есипов (Вологда, Shalamov.ru) открыл «круглый стол» докладом «Об историзме Шаламова», в котором поднял тему исторической репрезентативности «Колым­ских рассказов» с учетом новых архивных данных как по «Дальстрою», так и в це­лом по системе ГУЛАГа. Докладчик подчеркнул, что в подавляющем большинстве рассказов запечатлены факты, которые не могут быть опровергнуты. Отдельные случаи фактических неточностей или художественной гиперболизации не дают повода для обвинений писателя в «исторической некорректности» (такая тенден­ция обнаруживается у некоторых современных исследователей, в частности ма­гаданских). Михаил Рыклин (ИФ РАН) в выступлении «Лагерь и война. История побежденных от Варлама Шаламова» доказывал, что зафиксированная писателем память о лагере противостоит официальной памяти о войне, более того, последняя камуфлирует лагерную тему. В последовавшей бурной дискуссии вслед за доклад­чиками приняли участие сотрудник «Мемориала» Д. Зубарев, социологи Б. Кагарлицкий и А. Тарасов, а также многие другие участники конференции. Все ока­зались едины в том, что сталинский период советской истории нанес народу невосполнимую травму, зафиксированную Шаламовым и другими представите­лями лагерной прозы, но принципиально разные точки зрения высказывались от­носительно восприятия Шаламовым Великой Отечественной войны, его оценки истории двадцатых годов и корректности сравнения сталинской и нацистской дик­татур. Большинство оппонентов М. Рыклина утверждали, что Шаламов противо­стоит именно сталинскому (и послесталинскому) «официозу» в отношении к войне, но отличает от него собственно роль народа в победе, осуществленной не благодаря, а вопреки сталинскому режиму. Но, пожалуй, наибольшей критике подверглось утверждение М. Рыклина, согласно которому именно советский ре­жим породил противопоставление «блатного мира», взятого властью на службу, и политических заключенных. Его оппоненты отрицали оригинальность советской власти в этом вопросе и приводили в пример дореволюционную Россию, нацист­ские лагеря и даже Чили времен пиночетовской диктатуры. Эта дискуссия пока­зала, что творчество Шаламова не только является объектом литературного и чис­то научного интереса, но продолжает порождать идеологические столкновения.

Намного менее бурным, но не менее интересным получился «круглый стол» пе­реводчиков, в котором приняли участие Д. Глэд (США), А. Гунин (Великобритания), Г. Лойпольд (Германия), Л. Юргенсон (Франция), Я. Махонин (Чехия), Л. Деяк (Словения). Организатор «круглого стола» Габриэле Лойпольд (известная перевод­чик-русист из Германии, уже подготовившая пять томов немецкого собрания сочи­нений Шаламова) заранее ориентировала участников на обсуждение, с одной сто­роны, необходимости выработки переводчиком специального языка для перевода Шаламова, с другой — контекста восприятия таких переводов в разных странах.

Подводя итоги, можно уверенно констатировать: конференция отразила со­временное состояние шаламоведения, как российского, так и зарубежного. Ис­следование творчества и биографии Шаламова уже стало полноценным междис­циплинарным научным направлением. Однако конференция обозначила и одно из главных препятствий для дальнейшего изучения шаламовских тем — недоста­точную освещенность источниковой базы. Это касается и материалов биографии Шаламова (до сих пор не опубликованы или даже не зафиксированы воспоми­нания многих людей, лично его знавших), и архивных материалов Вологды, Москвы, Перми и Магадана, которые могут пролить свет на неизвестные пока страницы жизни писателя. Очевидна и малая изученность уже известных мате­риалов, хранящихся, в частности, в архиве Шаламова в РГАЛИ.

В завершение конференции были представлены ряд новых научных и мемо­риальных проектов, связанных с именем Шаламова и изучением его творчества. В первую очередь, речь идет о работе по оцифровке архива Шаламова в РГАЛИ, которую архив осуществляет совместно с сайтом Shalamov.ru. Работа начата в 2011 году и рассчитана на несколько лет. Часть оцифрованного архива будет до­ступна читателями и исследователям в Интернете. Также речь шла об увековечи­вании памяти писателя. Скульптор и художник Р. Веденеев сообщил, что в Красновишерске, в местном краеведческом музее осенью 2011 года планируется открыть отдел, посвященный Шаламову. В Москве по инициативе общества «Мемориал», портала Shalamov.ru, «Новой газеты» и газеты «Первое сентября» ведется работа по установке мемориальной доски по одному из московских адресов Шаламова.

Сборник конференции, в который будут включены и ранее неизвестные пуб­лике архивные документы, готовится к изданию в текущем году.

Новое литературное обозрение. №114 (2/2012). C.401-410.

Назад | Содержание

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.