Записные книжки 1971г. III

ед. хр. 41, оп. 3

Отген[1] : Вы прямой наследник всей русской литературы — Толстого, Достоевского, Чехова.

Я: Я — прямой наследник русского модернизма — Белого и Ремизова. Я учился не у Толстого, а у Белого, и в любом моем рассказе есть следы этой учебы.

С Пастернаком, Эренбургом, с Мандельштам мне было легко говорить потому, что они хорошо понимали, в чем тут дело. А с таким лицом, как Солженицын, я вижу, что он просто не понимает, о чем идет речь.

Пастернак написал плохие стихи о звезде и художнике «Вечности заложник», а все цитируют, потому что всем доступна эта простейшая мысль — иной обыватель приобщается к тайнам высокой поэзии не умом, а брюхом.

Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности. Москва двадцатых, но без меня, без моей фамилии.

Неописанная, невыполненная часть моей работы огромна. Это описание состояния, процесса — как легко человеку забыть о том, что он человек. Так утрачивают добро и без какого-либо (вступления) в борьбу сил, что всплывает, а что тонет.

Все не описано — да и самые лучшие колымские рассказы — все это лишь поверхность, именно потому, что доступно описано.

Я тоже считаю себя наследником, но не гуманной русской литературы XIX века, а наследником модернизма начала века. Проверка на звук. Многоплановость и символичность.

Очерк документальный доведен до крайней степени художественной.

Мы оба искали консультации. Он — по писательскому делу, я — по издательскому. Но не нашли общего языка. /334/

Перевод литературный — в сущности, издевательство над поэзией.

Война может быть приблизительно понята, лагерь — нет.

Я наследник, но не продолжатель традиций реализма.

Надежда все напечатать — прекрасный повод вытереть пыль, не более.

Либерал Сергей Семенович, привозящий книги.

Курьер «Юности» — пенсионерка, подмигивающая со значением и зовущая всех старых сотрудников по именам.

Сергей Семенович появляется грустный, напоминает траурный венок в похоронной процессии. Но он был предвестником, приметой.

«Собственно говоря, сосисок нет», или: «Вообще-то сосисок нет, но, кажется, есть килограмм».

Смерть космонавтов меня очень волнует, такими успехами нашей космонавтики гордиться...

Видел сам, как развалился «Максим Горький», как крыло снесло крышу в Дмитрове.

Видел, как погиб стратостат (сам <ведал> ограждением в Кунцево в двадцать четвертом году). С каким-то дирижаблем [нрзб.]. Стратостат погиб во время парада, когда на глазах стал подниматься на установку мирового рекорда высоты. Я тоже был на улице, его ждал.

Наука настолько быстро летела вперед, меняя вехи, школы [нрзб.], что настоящему ученому, в сущности, ничего и знать не нужно, лишь в самом общем плане, не более того, что знали его деды, Ньютон и Эйнштейн, а может быть, и того меньше.

И мой мозг — современный компьютер, раскатает еще до конца, что хранит.

Правдолюбы наших дней, они же осведомители и шантажисты.

Верховный суд США разрешил напечатать документы Пентагона, [нрзб.] А у нас? Документы Колымы до сих пор не могут быть опубликованы, хотя Колыму [нрзб.] все осуждают, но не печатают. /335/

Война во Вьетнаме скоро будет закончена, и это будет победа интеллигенции против войны.

Огромный платный пляж в Серебряном Бору и тысячи топчанов, еще заперто, и хорошо видно, что пляж пустой, и все топчаны свободны.

Я приезжаю с перевоза с группой человек двадцать, не больше, на катере-перевозчике. После перевоза и покупки в свободной кассе билетов все устремляются на пляж первыми. Не просто входят, не просто бегут, а бегут вскачь, вбегают в ворота и бегут по пляжу, захватывая, отмечая, выбирая топчаны (тысячи, около тысячи). И только захватив место под грибком (грибков тоже десятки), или поближе к воде по берегу, все свободно оглядываются и неторопливо, уже поняв, что пляж пустой, начинают раздеваться. Рассея.

16 июля, В 9 часов увидел звонок.

Даже Дирак[2] , по сообщению Гельфанда, считал главным достоинством математической теории ее изящество, красоту. Искание формы [нрзб.], грации — не последнее, по Дираку — первое место.

Достоевский простил Некрасову свою ссору. Тургенев — не простил.

Я из тех классических студентов, которые бунтовали. Это свойство было целиком одобрено старшими родственниками моей первой жены, с опаской принято женой. Традиции семьи удержали ее от разрыва при столкновении с государством.

После 1956 года жена использовала мою фигуру для собственных то малых, то высоких целей, при очевидной неразборчивости в средствах. Это сближение с кругом Пастернака — Ивинской, с кругом «прогрессивного человечества» — «кусать и мстить, мстить и кусать». Путевки, дачи — у всех кружилась голова. Новый разрыв. Советы, хуже худших смыслов в течение жизни.

«Перчатка» может открывать сборник — это правильно заметила И. В этом рассказе есть действительно черты вступления.

Сон: огромный маскарад, как цветной кинофильм. Все оказывается маскарадом. Лезу в метро. /336/

Не быть птицей — не пугаться чучел.

Критик упоминает не тот глагол, когда говорит: «я о вас писал», т. е. упомянул в статье. Правильней было бы сказать: «я вас читал».

Прожитому дню должен быть найден литературный эквивалент, тогда можно жить дальше.

Журнал должен печатать стихи, а не слухи.

Объяснение шероховатостей может быть гораздо проще -4 возрастом, возрастной дискриминацией. Но для творчества не суть возраст — я пишу с трех лет.

А потом за возрастной анкетой [нрзб.] — чутье бывшего з/к [нрзб.].

Даже в науке простота и красота — разные вещи.

Инъекция Нобелевской премией и правоверная поддержка не воскресит реализма — мертвеца.

Чехов был великим новатором, изменившим литературу своего времени, в то время как писатель вроде Толстого разрушал литературные традиции и наивно пытался изменить самое время, жизнь — извечная болезнь русской литературы. Литература есть до Чехова и после Чехова. Разрушая каноны Толстого, шел своим путем, не оглядываясь на прошлое. Бунин — лишь тень Чехова. Реалистом Чехова назвать никак нельзя, импрессионист, символист, особая <трагичность>.

Достоевский — писатель двух мировых войн и революций.

Унизительная вещь — жизнь.

«Юность» переезжает на площадь Маяковского к ресторану «София». А прежние помещения — все занимает Иностранная комиссия Союза писателей, та разрослась непомерно.

Живопись — это физическая работа.

Век дилетантизма.

Все революции делают дилетанты. /337/

И хоть зло обращается в благо,

Благо — это еще не добро.

Для поэта пилка дров отнюдь не отдых.

Почему-то не называют роман Пастернака за границей «Доктор Мертвого», а «Доктор Живаго», хотя это именно мертвый роман, мертвый жанр.

Работа художника более физическая работа по преимуществу, чего нельзя сказать о музыкантах.

Блатная матерщина так во мне укоренилась, что я — много лет не ругающийся даже шепотом, а в некоторых случаях идет «суки», «зараза» и прочее.

В тех случаях, когда теряю себя от неожиданности, ощущая боль от чьего-то случайного удара, то сейчас ругаюсь по всем блатным правилам «в рот и в нос». Само собой всосалось как-то очень глубоко, «этап», и существующее, очевидно, навечно.

У моего зрения странное свойство. Вчера поймал себя на том, что могу припомнить лицо кассира в столовой, где я был раза два десять лет тому назад. Не говоря уж о том, что я вижу каждый день, любого продавца в аптеке, в магазине — все, зацепившееся за сетчатку, — навечно. Ловлю себя на мысли, что могу припомнить каждый свой день, все, что я видел. И вовремя останавливаюсь.

Я устоял на ногах от <кровопускающих> ударов немецкой волны и не намерен поддерживать никаких «либеральных знакомств».

О различии между стихами и прозой.

Для того чтобы пересказать прозой и «От Арбата до Петровки...»[3] надо написать не менее «Войны и мира».

Кружки эти — мыльные пузыри, где надо выдувать себе пузырь по вкусу, наслаждаясь отражением в нем, пока тот не лопнет.

В «Юности» при окончательном наборе сняли целую полосу лучших стихов. Сняли три стихотворения 1) «Мир отразился где-то в зеркалах...», 2) «Надо смыть с себя позор...», 3) «Близнец» («Мелькает, как день...»). Все это — уже без всякой цензуры, по /338/ собственной инициативе (чьей?). Именно общение с «Юностью» и диктует стихотворения вроде: «Надо смыть с себя позор...»

Стихи надо писать так, как Павлова танцевала — вытерла подошву и голой кожей касаться земли.

Сборник ЦГАЛИ «Встречи с прошлым»[4] не хуже «Прометея», вполне его заменит, сменит излишнюю пышность «Прометея», а светить будет не меньше. Сборник — <альманах> единый ритм, замысел.

Не увольняют только «номенклатурных» работников, а для Москвы в 1971 году — почтальонов. Любые нарушения им сходят с рук, или с ног, что ли?

«Кумран»[5] опровергает Франса[6] . Прокуратор не мог забыть казненного Учителя из секты ессеев.

Пилат мог лгать только вполне сознательно, как все последующие пилаты.

28 октября 1971 года. Был на могиле Хрущева. Постоял пять минут без шапки, а через пять минут — толпа туристов. Все с аппаратами, щелкали друг друга у могилы так, чтобы фотографировать памятник рядом. Фотографировали они хорошо улыбающегося Хрущева. Три великих дела сделал Хрущев: 1) возвратил и реабилитировал, пусть посмертно, миллионы, 2) разоблачение Сталина, 3) атомное противостояние 1961 года. Он был хозяином Кубы, не выстрелил, осталась жизнь, осталась жизнь на земле.

Любимым писателем Пастернака был Голсуорси, того же толстовского направления. Толстой действовал разрушительным образом на литературный стиль, мастер деформации.

Реализм — это миф. Парадоксальным образом в прозу реализма удержан документ.

Никакой документальной литературы не существует. Есть документ — и все. Документальная литература — это уже искажение сути, подделка подлинника.

Написана хорошая биография Энрико Ферми — это будет учить лучше, чем тысячи «Войны и мира».

Фогельсон прилагал мне «опровергнуть слух не более, не менее». <Его> «старое, но грозное оружие». /339/

Государственная (б. Сталинская) премия присуждена Твардовскому. Ссора друзей закончилась миром. Твардовский реабилитирован. Ничего другого от него и не просили, как только слушаться старших, что он и сделал, а сам он испугался, что останется без таких пышных похорон, которых удостоен был Прокофьев. Теперь Твардовский может быть уверен — без пышных похорон его не оставят, как Хрущева, а похороны в нашем деле — все.

[нрзб.] Еще причина в том, что Твардовский — чистый сталинист, которого сломал Хрущев.

«Задержан при попытке опубликовать стихи».

Десятого ноября 1971 года Лесняк, представитель «прогрессивного человечества», худшей, людской прослойки нашей интеллигенции, принес весть, что его допрашивали в Магадане 15 мая 1971 года, следователь Тарасов, отобрали мои рассказы, некоторые из «К. Р.» я ему дал, и стихи мои, два сборника. Более всего следователей обижал рассказ «Калигула». Десятки тысяч людей расстреляны на Колыме в 1938 году при Гаранине — все это допустимо и признано, но вот лошадь в карцер посадить — это уж фантастический поклеп и явный вымысел и клевета. Конец рассказа «Калигула». Фактическая справка. Эту историю рассказали мне два дневальных изолятора, сидевших вместе со мной в карцере «Партизана» зимой 1937—1938 годов. Оба сторожа обвинялись в том, что съели часть трупа этой лошади, сами же ее сторожа.

Лошадь пала после — это та самая лошадь.

В мае же — Лесняк нашел в Москве человека, с которым обменялся мнениями о моей судьбе, и, трус и провокатор, целое лето жил рядом со мной, и только перед отлетом назад в Магадан по совету [нрзб.], одобренному Слуцким, посетил меня с рассказом о майском эпизоде.

Я шантажеустойчивая личность.

Самиздат, этот призрак, опаснейший среди призраков, отравленное оружие борьбы двух разведок, где человеческая жизнь стоит не больше, чем в битве за Берлин.

Солженицын — это провокатор, который получает заработанное, свое. /340/

Оптимальное состояние человека — одиночество.

Америку не интересуют наши проблемы, она их не понимает, мы ей совсем не нужны.

Западному миру мы нужны только в качестве горящих факелов, отсечь путь русской истории в их понимании. Отсюда и толки о традиционном долге русской интеллигенции перед русским народом.

А горел Палах — все кричали: «Он сам хотел, не трогайте его, не нарушайте его волю».

Беспроигрышное спортлото американской разведки.

Лесняк — человек, растленный Колымой.

Конституционный опыт, который я провожу на самом себе, заключается в том, что я никуда не хожу, не выступаю, не читаю, даже в гости не хожу, ко мне не ходит ни один человек, я не переписываюсь ни с кем, все равно подвергаюсь дискриминации. Не печатают стихи, снимают книгу с плана, [нрзб.], не печатают ни один рассказ, ни стихи — каждая (точка) проверена чуть не на зуб. В «Литературной газете» год пролежали [нрзб.], в «Знамени» и «Юности» — то же самое.

Когда кто-нибудь падает в воду, все друзья, привлеченные всплеском, разбегаются в стороны, пока круги на воде не затихнут.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.