Назад | Содержание | Вперёд

Переписка с Неклюдовой О.С.

6т[1]
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой[2]

Дорогая Ольга Сергеевна, письмо пришлось переписать, мы встретились раньше, чем я его отправил. Сердечно рад, что исчезло все дурное.

Только не надо никаких забот по моему адресу. Заботы — это тоже цепи, поверьте, — их носят легко только в молодости. Притом я не ценю забот материального порядка: от крупных до мелких, ибо легко без них обходился всю жизнь и думаю обойтись и в дальнейшем. А самое угнетающее здесь то, что я знаю, что эти заботы принято ценить, по крайней мере, нравственно ценить, а я этого делать не могу, буду мучиться, подбирать {слова благодарности} и искать нужного поведения, все это буду делать против воли, и, кроме неприятного осадка, никогда тут ничего {не получается}.

Ваше сердечное ко мне отношение лестно для меня, равно как и Вам должно быть лестно мое доброе чувство к Вам, что Вы можете видеть из моего крайнего нежелания обострить и подчеркнуть что-либо досадное и дурное, что между нами вставало, не только по Вашей вине, но, может быть, и по моей.

Я не застенчив, и я вовсе не нравственен. Жизнь в этих отношениях, как и в прочих, прошла по мне своим тяжелым сапогом, тяжелым грязным сапогом. Но мне было неприятно, что Вы — человек по существу скорее хороший, чем плохой, — ничего жизни не можете предъявить, кроме каприза, принимающего чудовищные формы в смысле непреодолимости для самой себя, каприза, удесятеренного собственной почти болезненной фантазией.

Я сам такой же комок нервов, и у меня, поверьте, больше оснований, чем у Вас, оправдывать для себя свою тревожную напряженность. Но я нашел в себе силы держать себя в руках.

Резко различны эти два мира мужчин и женщин. В любви я ищу прежде всего душевность, разумность, покой — восстанавливающий мои силы, а силы нужны. Все остальное — чепуха, от него можно удержаться, как бы это ни было трудно. Ведь ничего не изменилось, ничего не исправилось. Все осталось таким, как было, и старые обещания ждут. И я не вижу для себя права безусловно и безгранично пользоваться доверием и симпатией человека, который по непонятным для меня и вряд ли основательным причинам уверил себя в своей склонности ко мне, приписав мне несуществующие достоинства. Для меня мир вовсе не прост, и на запутанных дорогах жизни мне много помогли кое-какие правила, которым я следовал. Их не очень много, но они есть, и ими я дорожу. А конкретно говоря, я считаю, что такие отношения, если уж они возникают не в публичных домах, связаны с определенными обязательствами душевного порядка. Обязательствами, на которые по отношению к Вам я никак не могу идти. Я успел сказать Вам о том, что Вы ошибаетесь в моих душевных достоинствах. Я, сколько могу судить при порядочном моем опыте, — не только не замечательный какой-нибудь, но совсем не тот, кого принято называть хорошим человеком.

Я бы не хотел, чтобы эти качества, а они непременно откроются при дальнейшем знакомстве, потом послужили причиной резких конфликтов и внутри, и вовне.

У меня очень мало развито чувство благодарности. Я даже стараюсь не встречаться с людьми, которые мне сделали что-либо хорошее (в материальном, конечно, смысле). Я достаточно щепетильный человек в таких делах и ухитрился прожить жизнь, не будучи ничего никогда никому должен. Не скажу, конечно, что все это так уж кристально, погрешностей и здесь было очень много, конечно, но я старался «придерживаться». Очень мало развито чувство дружбы. Я очень легко рву с людьми и, будучи вслед за Бернардом Шоу убежден, что люди не являются лучшей разновидностью живых существ, не очень даже мучаюсь при всяких разрывах и не очень грущу — разве что при разрывах с людьми, с которыми я связан особыми цепями.

Резко развито чувство справедливости и долга (как я сам понимаю), но это уж просто специфика биографии. Никогда я не чувствовал себя морально беспомощным, никогда и ни у кого не искал так называемой «моральной поддержки». Это в быту тоже минус, а не плюс, ибо я и другим ничего обычно посоветовать не могу, — выходы, которые меня устраивают, не годятся в качестве совета другим людям.

Я не подлец, конечно, и не доносчик. Но ведь это негативная сторона дела. Активных добродетельных поступков у меня никаких нет, ибо укрепились негативные качества, а из позитивных ничего, кроме сомнительных поэтических способностей, не нужных людям, потому что другие писали и пишут в миллион раз лучше, нужнее, чем я.

Я не прямой человек, как это Вам ни покажется странным. Я готов согласиться на словах и все-таки сделать по-своему. В быту — это тоже неприятная вещь. Наконец, я не рассказчик, не разговорчив, замкнутый человек, ибо мои подлинные интересы очень-очень ограничены. То, что меня волнует, — узко (хотя, как мне кажется, глубоко), а все остальное я считаю десятым делом. Наконец, я с трудом переношу общество чужих людей. Ничего нет мучительнее для меня ежедневных встреч с новыми, другими людьми. Присутствие любого нового человека за обеденным столом замыкает меня вовсе.

Ну, хватит.

Почему я Вам написал это большое письмо? У всех женщин, с которыми я сходился и расходился, есть одно общее — всегда инициатива ухода принадлежала мне.

Вы не очень хороший человек, но Вы душевный и несчастный человек, ищущий в жизни хорошего, и это очень важно. Я думаю, что такое письмо есть лучшее свидетельство моего расположения к Вам.

Я беру на себя смелость отступить от своих правил и дать Вам несколько простеньких советов: бросьте вовсе нембутал и все подобное дерьмо. Бросьте водку в любом ее виде. Займитесь как следует сыном — он очень хороший у Вас парень. И пишите «Ветер». Это не так мало, это целая программа. И выполнение ее удержит Вас от многих бытовых фантазий.

Я смотрел Вашу библиотеку, это не библиотека писателя, это библиотека грамотного конторщика. Читать нужно больше и не то. Не обижайтесь ни на мои советы, ни на замечания, ни на то, что я написал Вам эгоцентрическое по существу письмо — все о себе самом.

Желаю счастья.

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Оля, милая, доехал я хорошо и жалею только, что ты так бездарно просидела последние часы пред моим отъездом. Только дома увидел, как я устал — спал полдня и вечер понедельника, ночь и сейчас во вторичное утро безбожно дремлю. Записку эту пишу я напрасно — почтовое ведомство доставит ее, наверное, после моего приезда.

Приеду я в субботу вечером, по всей вероятности.

Целую.

6т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Дорогая Оля.

Твоя книга — превосходная книга[3]. Я горжусь, что сохранил в себе способность читать, как обыкновенный читатель т. е. не следя за композицией, сюжетом, особенностями языка, заставив волноваться только судьбой и думами героини и уважать автора, который дал мне все это забыть. Мне хотелось сделать тебе приятное и написать об этом сейчас же, не откладывая до субботы — сегодня выдалось свободное время и я с утра над «Ветром» — теперь уже вечер.

Кажется II часть — гораздо значительнее и глубже первой. Все эти горести и боли какой-то частью пережиты, наверное, каждым и в душе каждого (а особенно каждой) не могут не встретить сочувственного понимания. Я думаю, что «Ветер» будет читаться так, как читают настоящие книги — с безыскусственным волнением, забывая о всякой познавательности. Познавательность вообще не является задачей литературы. Для этого существуют книги по истории, этнологические и этнографические очерки, описание путешествий. Что касается идей и задач литературы, с удовольствием развил бы эту мысль подробней — да боюсь, что ты опять напишешь, что это — для учениц V класса. (Хотя то, что я там писал, к сожалению, не объясняют и в литературных институтах.) Но это к слову, прости меня. Благодарю тебя за правдивость, за искренность, почти болезненную, за беспощадность, за ту душевную теплоту, которая пропитывает всю эту тревожную книгу. И знаешь, на месте Явронского, прочитав этот роман, я бы бросил все и вся и кинулся бы искать то большое и настоящее, что было около него. Не хочу сказать, что это входило в намерения автора — повторяю, я не потерял способности обыкновенного читателя.

Первая часть была сравнительно интересной, необычной для нашего времени книгой, которую, как я и говорил, совершенно искренне «можно было читать». Вторая часть — я ее еще не кончил, читаю на 245 странице — просто захотелось оторваться от чтения и написать — вовсе другое дело, куда более значительное. Тяжело (все же закономерно в каком-то плане) видеть, как жизнь, с ее дутым хвастовством, с ее показными клятвами и самодовольством, бьет обо все углы такого хорошего человека, как Ада. Жизнь, которой оказались не нужны хорошие люди. Эта жизнь не на них держится. И даже не на их идеях (ибо бывают времена, когда люди не очень хороши). Они всегда нехороши, но хоть идеи-то хорошие — как во времена героев Омулевского[4]: «Шаг за шагом» — помнишь такую книжку.

И первосортный человеческий материал не находит применения в жизни. Это не Достоевский, нет. Это трагедия иного порядка, особенно выразительная на фоне всяких «Мать», на положительном полюсе, и с «Временами года» — на полюсе отрицательном.

Я не знаю, как пишутся книги от первого лица, но думаю, что это связано с гораздо большей затратой сердца и нервов. Это — гораздо ответственней, чем во всяком другом случае, как ни отделяй себя от героя. Это не роман о несчастной любви, ибо и любовь-то, во-первых, счастливая, а, во-вторых, несчастная любовь — это следствие, а не причина. Причина оценивается только той фальшивой монетой, которой платит жизнь за искренность. Я глубоко сожалею, что написал тебе то дурацкое письмо, на которое и получил ответ достойный.

Что хорошо в романе? — кроме главного, благодаря которому роман все равно бы жил, если бы прочие достоинств не было? Прежде всего — выразительность портретов.

В романе живет одно лицо, судьба которого всеми другими только оттеняется. И ты знаешь, что напомнил мне «Ветер»? Не какой-либо рассказ, роман или повесть, а пьесу одну, она в Камерном шла лет 30 назад — это «Машиналь»[5] Софьи Тредуэлл. Это — страшная пьеса о судьбе одной женщины. Но в этой связи мы поговорим лично, не хочется сейчас терять нить разговора. Все портреты (включая даже летчика, увозящего Альбину) сделаны очень убедительно. Великолепны портреты Литсперовой, которой война принесла счастье, Лохматьева, старика сторожа, чистоплотных стариков — да все, все — ибо каждому найдена своя черточка.

Хороший, свежий, грамотный, без прикрас и словарных фокусов язык. Очень приятно, когда никаких языковых новшеств, никаких областных жаргонов не впирают в повесть, напряжение которой было бы только ослаблено подобными красотами.

Есть ряд находок великолепных, вроде ощущения Ады, когда ей менее страшно под открытым небом, чем под крышей дома. Это просто здорово. Не хуже и купанье (197 стр.), когда отплываешь от берега сквозь замасленную прибрежную воду на чистый простор середины реки, и многое другое.

Все стихи — хорошие и как-то на месте, как-то в ткани вещи: узор, отнюдь не порочащий ткань, как случилось со стихами Фейхтвангера в «Гойе», где они хоть и служат продолжением рассказа, но вовсе инородны. Привлечение стихов вовнутрь «Ветра» — удачная идея.

Я уже говорил тебе об изобразительной стороне дела. Все рисуется ясно, изящно и просто.

Вопросы?

1) Я не знаю, как пишутся романы. Важна ли там каждая фраза, каждое слово, как в коротком рассказе? Кстати, тайна, которая открывает подробное описание выздоровления?

2) Красят, т. е. изменяют наружность, одежду, физические облики. Красят ли душу? или душа должна остаться подлинной?

3) Сторона показа быта, времени, единственным истолкователем которого является сама Ада — можно ли взваливать все на плечи одной героини?

4) Разве достаточно разговоров и дум об искусстве — ведь это профессия героини? — и каждый писатель, мне кажется, в подобных обстоятельствах не преминул бы изложить свое понимание искусства (вроде киплинговского «Свет погас...» и мн. др. примеров).

Конечно, на мой дилетантский взгляд надо избегать таких вещей, как «необыкновенно атласистая кожа героини» (стр. 21) или «мартовское небо, погруженное в задумчивость».

Много повторено в части хрупкости рук, ног Ады. Дважды в одних и тех же словах характеризуются мужчины.

Но все эти промахи — чепуха, пустяковое дело.

Главное в другом, и об этом я написал. Сейчас заканчиваю письмо, принимаюсь читать дальше.

Поздравляю тебя с хорошей настоящей книгой, жалею, что не знаю твоих ранних вещей, благодарю за то доброе волнение, которое роман сообщит бесспорно любому человеку, который дорожит в литературе не литературой, а жизнью.

Спасибо тебе, моя хорошая Оля, не сердись на меня.

Целую.

Прости за несвязность письма. Пишу торопясь, бегло.

6т
О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову

Дорогой мой!

Еще 4 1/2 дня до твоего появления. Мученье!

Все клеточки моего существа пронизаны тобой. Вчера так и не работала, читала Жене главы по 3-й части, где о ней и о Леньке[6]. Ей понравилось. Она говорит, что все было именно так, как будто я это видела. Сейчас сяду работать, по рукописи своей соскучилась, настроение приподнятое.

Только тревога о тебе не покидает меня. Я хочу сказать тебе очень многое и повернуть все по-своему, как считаю необходимым и естественным, но боюсь, напуганная твоим письмом. Боюсь и того, что все, что было, в значительной степени плод моего воображения, т. е. ты не так любишь меня, как я тебя, и не чувствуешь меня такой близкой. Для меня же ты сейчас почти одно и то же, что Сережа. Годнее тебя никого нет, кроме него. Я лучше сама готова была бы ездить куда-то на машине и делать то, что ты делаешь, и шагать по 8 км и все прочее. Я люблю 2-й раз в жизни, не думала, что это возможно.

Люська[7] сказала о нас Борису Леонидовичу. Он весьма доволен, поцеловал меня и говорил какие-то теплые слова. Ты на это не сердишься? Т. е. что она сказала. Я ее об этом не просила, но пусть он знает.

Тяни как-нибудь до отпуска, а там видно будет. Может быть, ты туда больше не вернешься. Мы найдем выход вопреки любым обстоятельствам, выход, чтобы быть вместе. В Сухуми ты не поедешь — было бы жестоко и неразумно оставить меня сейчас. Поедешь потом, когда все уладится. Напишешь сестре хорошее письмо о своих делах и, может быть, зимой съездишь. Мы поедем с тобой в Коктебель, в дом Волошина. Я возьму две путевки в Литфонде, они как раз сроком на твой отпуск. Там очень хорошо. Увидишь дом, где жил этот большой человек, хотя и не такой блестящий поэт, однако люди, знавшие его, говорят, что он был «явление». Ведь настоящая человечность, честность, мужество, чистота души — это тоже качества гения. Еще жива жена его, Мария Степановна. У меня есть от нее небольшой подарок— акварель Волошина, с ее надписью: «Милой О. С., горячей и колючей» и еще не помню что-то.

Там нам будет хорошо и уединенно. Комнаты, вернее коттеджи, отдельные. Пейзаж мне очень по душе — суровый, без зелени почти, но каких только цветов и оттенков не принимают скалы и камешки, которые выбрасывает море. Там могила Волошина, дорогу к которой знает местная собака Валет. Она проводила меня туда однажды, когда мне было очень тяжело и одиноко, я плакала всю дорогу, а собака бежала вперед, и, если я отставала, дожидалась меня. И на этой могиле я очень горячо помолилась о счастье и о «Ветре». Могила на вершине горы, на самом ветру. Это было место его последнего отдыха, где он делал привал, возвращаясь пешком из Феодосии домой. Мне хочется побывать с тобой там, где мне было и хорошо и тягостно от одиночества — правда, Сережа был со мной, но он все убегал, я его и не видела. Сейчас мы поедем вдвоем, Сережа будет уже учиться.

Правда ли это, что ты меня любишь? Возможно ли это?

По всем твоим делам: к Треневой, к Луговскому и к машинистке пойду завтра, т. е. в среду. Так договорились. Несколько смущает меня машинистка: не знаю, насколько она порядочный человек и можно ли давать ей твои стихи. Если бы в Москве была Мария Алексеевна[8], которую ты у меня встречал, я отдала бы их ей без всякого смущения — ей можно доверять, она хорошая. Но она вернется только осенью. Если я не отдам стихи, — хоть бы посоветоваться раньше с тобой — ты рассердишься. Отдам — как бы не вышло неприятности. Я тебя немножко боюсь, ты ведь сердитый, но это тоже принадлежит к числу твоих достоинств. Со мной надо быть иногда сердитым.

Напиши мне, ты еще успеешь послать письмо до субботы, и если же оно придет позднее — не важно. Я тебя опять плохо проводила, заснула не вовремя, не покормила ужином. Хотела дать с собой бутерброды и забыла.

Я опять выпила больше, чем мне нужно. Я могу без вреда для себя и окружающих выпить не более 50 гр. водки, а я выпила около двухсот.

Но, надеюсь, я ничего плохого не делала.

Если ты меня любишь и хочешь любить — пусть ничего не стоит между нами, я принадлежу тебе со всем, что у меня есть, и даже Сережа тоже теперь принадлежит тебе. Его поразило то, что произошло, но сейчас он к этой мысли привык и, кажется, даже доволен. Относится к тебе с заботливой нежностью.

Целую тебя, родной мой, твоя

Сережа говорит: «Если бы это был Д. С. для меня это было бы большое несчастье. Я этого очень боялся». А к тебе он хорошо относится.

Посвящается В. Шаламову
Страстотерпцы, возьмите свой посох и в путь.
Но куда же идти? И не просто уйти как-нибудь.
Надо факелы страсти какой-нибудь что ли с собой,
Отрешиться от власти, какую зовут суетой.
Ну, а если ты стар и бессилен остаться один?
Вы не общей дорогой пойдете, отец и сын.
Ну, а если ты слеп, тебе нужен глухой поводырь:
Пара глаз на двоих, чтоб избегнуть пустынной воды.
И ушей хоть бы пара, чтоб слышать угрозы земли,
Когда вместе уснете в холодной дорожной пыли.
Чтоб увидеть рассвет мог хотя бы один из двоих,
Чтоб услышать твой голос, о Боже, когда ты окликнешь их.

О. Неклюдова

Экспромт
Я опять слоняюсь впотьмах —
Мне до утра добраться лень.
Разве не было их в руках, —
Лепестков, обещавших день?
Иль свою приняла я тень
За того, кто стоял в кустах?
Но рок беспощадно прав,
Лишая на счастие прав,
Тех, кто себя обобрав,
Полсотни напишет глав.
Кто крик не мог заглушить
И, захлебываясь, впотьмах,
Как безумец и вертопрах,
Расточает дары души.

P.S. Моя терраса всегда к Вашим услугам.

6т
О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову

Родной мой!

Вчера, проводив тебя, ужасно затосковала. Вернулась на дачу и так оказалось там пусто, потому что тебя нет дома. Ребята под окнами плясали под патефон, и мне хотелось забиться в какую-нибудь конуру, чтобы ничто внешнее меня не настигало.

Ни говорить о тебе всерьез с кем бы то ни было, ни показывать твои письма, верь мне, я не буду. Это было бы кощунственно, все равно, что молиться вслух. Ты, вероятно, даже не знаешь, насколько глубоко и серьезно то, что я чувствую. Я ничего не боюсь и никогда не оставлю тебя — ради чего-то большего, чем любовь к тебе. Я не хочу сказать, что люблю тебя мало, но не одного тебя я в тебе люблю — не знаю, как это лучше объяснить. Ни люди, ни судьба нас не разлучат — сейчас я в это поверила. Бывают такие редкие минуты озарения — я тебе, вспомни, говорила о них — когда ты не один, когда проникает тебя уверенность в милосердии. Того, кто около тебя находится, и сомнения исчезают, и страх, и действуешь без колебаний, подчиняясь Его воле. И все будет благополучно, и ничего дурного с нами не случится, как вчера я это явственно почувствовала. Поверь в это и ты. Интуиция моя редко меня обманывает. Верь мне еще и потому, что есть у меня какие-то чувства, более сильные, чем страх за свой покой и благополучие. Ведь и благополучие, и покой мы с тобой одинаково понимаем. Ты так мне душевно близок, как редко может быть близок человек, и это большое счастье, что мы с тобой хоть поздно, но встретились. Я не вижу ничего, что могло бы стать между нами. Будь спокоен, любимый, помни и верь, что все будет хорошо, и жизнь твоя теперь будет совсем иная.

Недолго уже нам быть врозь. Когда я уже легла, явились мои подружки, весьма оживленные, хохочущие и очень друг другом довольные. Принялись ругать меня за грибы. Женя говорила, что я смертельно обидела Сережу и их тоже, сказав: «Нечего вам чистить грибы, не вы будете их есть». Я не помню, что я это сказала, но хотя весьма возможно. Со мною часто теперь бывает, что я забываю, что говорю и многого за собой не замечаю. Женька сделала вид, что серьезно обеспокоена состоянием моих умственных способностей. Сказала, что Люся тоже плакала от обиды на меня.

Потом мы помирились. На этот раз они меня не огорчили, потому что я все еще находилась под впечатлением той минуты, которую только что пережила, и все, что они говорили, не давая мне рта открыть в свое оправдание, показалось мне таким вздором — «жизни мышья беготня».

Люську я при всем при том люблю, а к Жене чувствую отвращение, потому что в жизни своей она ни одного искреннего слова не сказала. Мне противен ее смех, ее голос, ее взгляд, то злой, то лицемерно добродетельный. Даже ее нос и пальто. А Люська человек легкий. В этом ее и достоинство и недостаток. Бог с ними.

Я не буду любить тебя меньше, чем сейчас, а, вероятно, все больше и больше. И я, в свою очередь, в твоей любви чувствую большую опору. Сейчас поеду в Москву и пойду по всем твоим делам. Вернусь во вторник вечером и тотчас же напишу тебе, но письмо, очевидно, будет отправлено в среду, когда Сережа поедет в Москву. А это письмо отправлю сегодня. Чувствую, что скоро судьба твоя разрешится благополучно.

P.S. Видела во сне Женьку, которая была у нас у меня ночью и кричала, что за мной бежит «белое привидение». И это был мой халат.

7т
О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову

От тебя не было ни одного письма, и я написала тебе два. Мне почему-то кажется, что ты ко мне переменился. Что тому причиной — не знаю. Мне кажется все случившееся невероятным и невероятен благополучный конец. Люди встанут между нами, женщины, которые все, не исключая и Люськи[9], обозлены. Они мелочны и сварливы, любопытны и подлы, суетны и завистливы. Они разлучат нас вот теперь же, в этот твой приезд — я в этом почти уверена. Женя[10] со своей стороны очень об этом постарается — она не потеряла надежду на то, что ты ею увлечешься, и все будет делать для того, чтобы посеять меж нами вражду. <...> У меня скверные предчувствия — мы непременно из-за баб поссоримся. Сейчас я не чувствую, что ты около меня, что ты любишь. Да ведь ты и говорил мне, что ты еще не любишь. Сейчас ты от меня так далеко, что я почти не верю, что ты был. И, действительно, был ли ты? Или это все-таки мое воображение.

7т
О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову

Дорогой мой!

Очень скучаю и все время мысленно с тобой разговариваю. О всякой мелочи хочется рассказать тебе.

Вспомнила, что как-то весной, незадолго до встречи с тобой, а, может быть, и после первого знакомства видела странный сон: будто бы в моей комнате за столом, напротив меня, сидит князь Мышкин («Идиот»), Нас разделяет только стол. Я удивилась и спросила его, как это могло случиться, что мы встретились, ведь мы не современники. Он сказал что-то невнятное о времени, которого уже не существует, и добавил: «Нас роднит трагическое несоответствие с действительностью». Что-то в этом роде, обо мне (т. е. об Аде), ты сказал очень хорошо в письме по поводу «Ветра»[11].

Теперь мне кажется, что сон этот был пророческим. Он меня тогда очень удивил: я «Идиота» давно не перечитывала. И о князе Мышкине не думала, хотя вообще люблю его более всех героев Достоевского и всегда думала, что он мне сродни.

Снова сегодня совершила я необдуманный поступок сгоряча, под влиянием вчерашнего охватившего меня чувства любви ко всем почти, кто меня окружает. Я тебе сегодня только отправила письмо, в котором пишу, что с Женей был хороший разговор и что, кажется, мы окончательно помирились. Утром я проснулась с радостью, что так случилось, с большим к ней расположением и написала ей об этом со свойственной мне в иные минуты и смешной, должно быть, экзальтацией. <...> Она меня поблагодарила очень сердечными словами, но тон и взгляд были все те же. Как мне было неприятно, тяжело и досадно. Нет, я теперь убедилась, она мне тебя никогда не простит. Собственно с этого она и начала вчерашний разговор — я бы не подняла его сама — а потом внезапно он принял другой оборот. Вначале она мне даже сказала, что это лето многое решило, изменило многие судьбы и отношения, что я потеряла не только ее, но и Люську. <....>

Явно хочет она отнять у меня Люську, настроить ее против меня. Она сказала: «Теперь тебе Люська и я не нужны. У тебя есть Варлам». Как глупо!

Надоело мне все это вранье и притворство, все эти шепоты и науськивания за моей спиной и благодушные мины, которые она делает неизвестно зачем: не можешь примириться, так порви всякие отношения. Я бы сделала так.

6т
О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову

Милый мой, маленький, дорогой Варлашенька, сейчас только получила твое письмецо. Я тоже 5-го отправила тебе письмо, но боюсь, что и оно где-то гуляет, потому что, как Сережа сказал, изменился номер нашего почтового отделения. Ему сказали в военкомате, когда он менял военный билет. Узнай на почте, так ли это. Я пишу пока на старый, т. к. не знаю нового номера. Выясни обязательно и сообщи. Скоро, голубчик, мы уже вернемся. Завтра заказываем билеты. Здесь неплохо, но нестерпимо жарко. Вечером и утром ничего, а с 12 ч до 5 доходит до 40°. Вода совсем теплая. Я все-таки понемногу пишу, когда спадает жара. Иначе умрешь со скуки.

Курим мы гораздо меньше, чем в Москве, — тоже от жары. Здесь вся «знать», как я тебе уже писала, но мы буквально ни с кем не разговариваем и очень немногие с нами здороваются. Я перестала этим огорчаться и даже чувствую некоторую гордость от своей полной независимости. Душа с них вон. Тут и Мартынов. Была очень смешная сцена, когда он в столовой увидел Твардовского и, как-то странно подпрыгнув, с застывшей улыбкой на лице, с подобострастием ему поклонился. Со мною он долго не здоровался, но однажды вдруг начал пристально и с удивлением меня разглядывать, должно быть, лицо мое показалось ему знакомым. Тогда я его окликнула и обругала. Божился, что не узнал.

Впрочем, мне показалось, что и после этой беседы он меня не знал и остался в недоумении. Разговариваем мы только с соседями по столу — горьковчанами — да с дочкой Тушновой[12], которая живет здесь без путевки, в лагере туристов. Она выглядит таким несчастным, покинутым ребенком, что мы ее пожалели. Представляешь, в этом адском зное жить в палатке да еще втроем. Говорит, совсем дышать нечем.

Кормят хорошо. Событий никаких не происходит. Сережа скучает и по утрам от жары мы ссоримся. Купаемся раза по 4 в день — иначе невозможно вынести зноя. Уборная за полкилометра от нашего жилища, там же и умывальник. Пока дойдешь, можно схватить солнечный удар. Нет, Коктебель уже не тот. В Гаграх было много лучше. И мне наука — летом на юг не ездить. Уехала бы раньше, оставив Сережу, но безнадежно трудно с билетами. Нам будут их заказывать за 18 дней. Я очень о тебе тревожусь и скучаю. Не сиди слишком много дома, ходи в кино или гуляй.

Хотя свиньи, никто не заглянет! Я бы приехала, Варлаша, хоть завтра. Мне тут мучительно, жара просто убивает. Но нет никакой возможности достать билет. Потерпи, мой родной, я теперь очень нескоро куда-нибудь поеду. Ведь я поехала только потому, что без меня Сереже не дали бы путевки.

Крепко целую, привет от Сережи. 1962 г. 10/VIII, Оля.

Не горюй насчет «Бивня» и других вещей. Поверь мне, все будет напечатано. Конечно, главная причина в том, что мы с тобой не умеем «рисулониваться» Кажется, Л-кий р-н, п/о А-284.

7т
О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову

Дорогой Варлам!

Сейчас уже около 3-х часов, а я только кончила возиться с обедом, работать не начинала. В воздухе висит какая-то мгла, и от этого тревожно. Должно быть, будет гроза. Воздух будто расслоился: то теплый и душный, то откуда-то явственно потянет холодом. Тревожат меня и мешают сосредоточиться на своей книге периодические появления моих приятельниц. Вникнуть в их настроение я не могу, но чувствую то враждебную отчужденность, то как будто искреннее расположение. Люська явно встревожена историей с романом Б. Л.[13], боится последствий, но мне не говорит ничего. Я тоже боюсь этих последствий. Тревожит меня и наше с тобой будущее, хотя сейчас меньше, чем прежде. Действительно, в случае если твое переселение в Москву произойдет не так скоро, как нам бы хотелось, я могу на неделе ездить к тебе. Ваш разговор с Женей оставил неприятный осадок (ей я ничего не говорила и держусь, как прежде. Мне не хочется доказывать ей, что ты меня любишь. Пусть думает, что хочет. Доказывать — значит принимать всерьез ее болтовню, верить, что она продиктована заботой обо мне — а ведь это не так). <...> Мне обидно, что они — кажется, и Люся, под влиянием Жени — не верят твоему чувству, хотя это против всякой логики: ни ты, ни я не ищем благополучия в том смысле, как они это понимают. А если бы ты искал благополучия внешнего, зачем тебе было расходиться с женой? И, наконец, как показала жизнь, ты женщинам нравишься и у тебя был выбор. Можно было найти и более «удобную» жену, чем я. И богаче меня, и с квартирой. Кажется, я не та женщина, на которой выгодно жениться — это всякому ясно. Даже Д. С.[14] не того во мне искал. Я стою на шатком мостике, который рухнуть может в любую минуту под напором любого бедствия. Какой все это мерзкий вздор, и, наверное, глупо, что я тебе об этом пишу. Ведь я же верю в твою любовь и нет у меня оснований сомневаться в ней.

<Приписка по краю письма: > Не сердись на мое письмо, целую тебя, приезжай скорее.

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Оля, дорогая, — это письмо зряшнее — я увижу тебя раньше, чем ты его получишь, но мне все же приятно думать, что ты его прочтешь, хотя ничего нового из него не узнаешь. Я получил все три письма твоих вчера сразу — и нет меры радости моей, милая моя, хорошая. Все понемногу встает на свои места. Получил я письмо от сестры с приглашением нас в Сухум — так что начинай помаленьку собираться — отпуск я возьму, по-видимому, в половине сентября — раньше, чем «отгуляет» мой начальник. Подумай, что туда нужно тебе брать из вещей и т. п.

Я привезу с собой (завтра я еду в Воскресенск снова) все свои документы, о которых мы говорили. Посмотришь.

Опять не имел времени заняться перепиской стихов для Севера — хотя и письмо и примерный перечень стихотворений мной подготовлен — в понедельник целый день спал, а вторник (т. е. сегодня) пришлось вертеться в конторе, заполняя всякие документы для поездок.

Завидую тебе, что ты столь энергично продвигаешь вперед «Ветер». Я больше думаю сейчас о тебе, чем о моих стихах или о начатой прозе. Причем и думаю-то как-то тупо: просто тянет к тебе, хочется, чтобы ты была рядом, хочется тебя слушать, что-то тебе говорить.

Письма эти твои были большим облегчением для моих нынешних туркменских дней.

Ну, до завтрашнего вечера я как-нибудь доживу — с ними, с этими письмами, а вечером я тебя увижу.

Крепко целую,

Привет Сереже[15].

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Дорогая Оля.

25–26 августа для меня как-то больше, свежее и глубже Измалковских встреч. Может быть потому, что здесь уже не было этих подземных фонтанов, взрывавшихся с завидной регулярностью возле нас. Дай бог, чтобы их не было вовсе и в будущем.

Все с большей и большей неохотой надеваю я на себя свое туркменское ярмо — поистине терпение есть высшее достоинство человека.

1/52 — вот коэффициент нашего теперешнего года[16]. Невысок, невысок.

Начала ли работать над «Ветром»?

При всех наших планах нужно будет танцевать от этой печки — 4-х стодневных «ветряных» часов. В очередной мой приезд потолкуем об этом подробнее.

Написал письмо <жене> и отправил.

Мой начальник еще не приезжал и приедет, говорят, не раньше 1-го числа, что очень огорчительно, конечно, что тем самым оттягивается отпуск.

Ботинок в Калинине не нашел — (нет 45 р<азмера>, нигде). Достал только гвозди.

Целую,

Привет Сереже.

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Дорогая, родная моя. Все еще я домой не попал, иду с Курского вокзала пешком.

Сейчас — на почтамте.

Желаю тебе хорошо, хорошо отдохнуть, успокоиться — все будет хорошо, все образуется.

Крепко тебя целую, приветствую в Ялте.

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Милая моя, крошечка, больнушечка. Как то ты отдыхаешь там, родная моя? Дни без тебя какие-то чужие. Сережа послезавтра едет на Игореву работу для окончательных переговоров — он решил остановиться на этом варианте и когда все будет выяснено, тебе подробно напишет. Панова в «Новом мире» закончила свой «Сентиментальный роман» (получен № 11) — пустячок, конечно, но написан с теплотой. Заходил вчера в «Москву», и если буду чувствовать себя лучше, то возьму заметочку и буду делать. Думаю, что в первую очередь следует постараться для Кондратовича[17]? В том же номере «Н<ового> м<ира>» — весьма странный критический опус Дементьева о «Братьях Ершовых»[18]. Дескать, это очернительный роман, оставляющий гнетущее впечатление своим черным фоном и т. д. (?)

Ну чорт с ними обоими, и с критиком, и с автором. Писем твоих еще нет. Как ты устроилась? Как погода? Здесь холодные дожди. Купалась ли? Читаешь ли что? Все описывай подробно и помни: как бы мы ни ссорились, но друг в друга мы вложили оба своё самое хорошее, самое лучшее, что у нас было.

Крепко тебя целую. Желаю покоя, душевного мира.

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Дорогая Олечка.

Ничего нового нет, кроме того, что отдали котенка одного и Сережа уехал на дачу: жду тебя с нетерпением. Крепко целую.

Галина Александровна так и не зашла, принесла только письма.

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Олечка, так хочется тебя видеть, так я соскучился, что не могу даже сосредоточиться, чтобы рассказать тебе хоть самое важное, самое нужное. Солженицын еще не приезжал, Варпаховский[19] также о себе не дает знать.

Послал письма к знакомым о справках для стажа. Рындича[20] нашел и видел.

Ремонт вступает в самую грозную фазу — штукатурку.

Но, слава богу, эта работа (она продлится неделю) уже началась. Я бы приехал (пока Сережа будет здесь), но ведь холод такой страшенный. Уж когда потеплеет.

Крепко тебя целую.

Приписка: Очень скучаю по тебе. Великолепная твоя книжка[21] имеет большой читательский успех — в магазине <№> 100 ее уже нет в продаже. Никто — ни из поэтов, ни из прозаиков не дает о себе знать. Целую.

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Оля, милая, пусть Сережа поправляется скорей, приезжай.

Ремонт еще идет, и я, к сожалению, ошибся в подсчете кусков обоев, и мою комнату пришлось оклеивать казенными.

Идет вроде ничего дело, но до конца еще далеко, не меньше недели-двух (без линолеума).

Поля мне очень понравилась, вот пусть она и приезжает на той неделе — постараемся ее известить, если в понедельник кто-нибудь будет (Сережа или ты).

Крепко целую.

Никаких новостей нет, простыня моя не нашлась.

6т
О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову

Дорогой Варлаша!

Письмо твое получила только что (вечером) и тороплюсь ответить, чтобы оно пришло к тебе с субботней почтой.

Фогельсону[22] звонила в среду. Б.П.[23] еще не вернул книгу. Должен принести завтра (в пятницу). Фогельсон надеется сдать ее в тот же день, Г. Карпов[24] хочет уйти в отпуск. С понедельника (23-го). Завтра вечером я буду ему звонить и тотчас отпишу тебе о результатах. Муха[25] первые два дня тревожилась, все спрашивала о тебе. Я ей все объяснила, и она успокоилась. Много бывает дома и все больше у меня на коленях (иногда у Сережи). Рационом довольна, Сережа купил трески и мяса. Ест хорошо. Я даю ей еще сгущенное молоко с горячей водой и капельку кофе. Ей этот напиток нравится.

Первую ночь она проспала со мной и никуда не уходила и сейчас сидит около меня. Очень ласковая. Объяснила мне, зачем она ходит на чердак: там спит Рыжий. Или она беспокоится, что он живет в плохих условиях, и просила помочь или хотела объяснить зачем туда ходит. Дружба у них интеллектуальная, без секса.

Рыжий ходит подкармливаться, чувствует себя как дома («Здравствуй, здравствуй, милый зять»). Мелипролин мне помогает, настроение ничего себе. Мы с Сережей во вторник убрали всю квартиру, стала, как стеклышко. Очень хочется выбросить твой диван и купить тебе новый. В этом такая уйма пыли, надо будет это сделать, когда ты приедешь. Его и перетягивать не стоит, он такой громоздкий, занимает всю комнату.

Мои дела пока в прежнем состоянии.

Когда мы вернулись с вокзала, оба почувствовали, как тебя нам недостает. Пустой без тебя дом.

В тот же день звонил твой знакомый, приятель Александр Исаевич[26] и сказал, что Наталья Алексеевна ушиблась в субботу. Я боялась, что она тебя не встретит и как ты доберешься.

Как перенес дорогу? Где берешь продукты? Кастрюли и прочую посуду?

Я рада, что ты на воздухе, поживи там подольше, пока хорошая погода. Если пишется — хорошо, а нет — не старайся, не принуждай себя. Здесь будешь работать.

Пришло письмо от какого-то графомана, я его не вскрывала, положила с газетами. Звонил какой-то Вл. Вениаминович (или Вадимович), спрашивал, нет ли у тебя адреса какой-то дамы — помню только отчество: Арнольдовна. В записной книжке не оказалось. Больше ничего не произошло.

Вчера была Галина Михайловна[27], сегодня Туся[28]. Вера Николаевна работает, хотя состояние ее ухудшается, но она держится очень бодро и не подает вида. Зинаида Алексеевна16 шлет тебе привет, просит передать, что Муха в полном порядке.

Все с большим интересом читают «инструкцию».

Целую тебя крепко, любимый мой, Варлашенька.

Передай привет Александру Исаевичу и Наталье Алексеевне.

Сережа тоже шлет тебе привет и пожелание хорошенько отдохнуть.

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Дорогая Оля.

Что ты совсем забыла меня. Хоть бы строчку прислала с Сережей.

Очень огорчен твоей болезнью.

Может быть, лучше переехать в Москву и в тепле вылечиться.

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Дорогая Оля.

Варпаховский был, приехал поездом (?! Говорит, что ты ему так посоветовала добираться). Меня он помнит лучше даже, чем я его. Помнит даже место в Магадане, где я сидел во время этапа. Помнит и разговор через два года в комнате старика-художника — словом, все помнит отлично. Взял он ту книжку рассказов, которая лежит в «Советском писателе»[29], обещал через месяц дать ответ.

Я предупредил его, что вряд ли что пойдет так для театра.

Проводил его до метро.

Жизнь моя здесь — как всегда: масштабные удачи перемежаются с небольшими неудачами и т. д.

Получил письмо из Ташкента от Солженицына — отклик на книжку мою и мнение его по поводу «Шелеста листьев». Савашкевич[30] приехал из Вологды (пишет) и говорит, что 10 экземпляров «Шелеста» продали за 1 час. Но что за заказ — 10 экз. для магазина на моей родине? Магазин № 100 на Тверской торговал «Шелестом» до обеда в день продажи. От Льва [подчёркнуто Шаламовым. — Сост.] Озерова получил письмо с комментарием по поводу моего «искусного пера». Вот и все книжные новости.

Я никак не могу попасть в «Советский писатель», хотя Сережа мне предложил несколько раз посидеть дома с Мухой. Котенок (один из трех) умер — опять завалился ночью к той самой проклятой ледяной стене, и на том же самом месте, что и прошлогодний — застыл. Я уж положил подушки к стене сегодня. Но о холодной стене думал вчера — и отложил — до завтра, так всегда и бывает.

Плотники наши люди очень хорошие, вежливые такие, тихие, и очень хорошие мастера.

Крепко тебя целую, очень горько, что пришлось тебе там жить и болеть в такую сворую холодную погоду. Почтальоншу я видел, деньги выдать она обещала, насчет антресоли Сережа ошибся, освобождена именно та, которую мы хотели и о которой шла речь.

Будь здорова.

Крепко целую.

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Олечка, крепко тебя целую, желаю здоровья, покоя.

7т
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Дорогая, милая Олечка.

Сколько бы неладов и размолвок между нами не было — ты должна помнить, что ни к кому на свете не относился я с такой сердечностью и теплотой, как к тебе. И не могу ничего забыть. В размолвках наших есть и твоя, и моя вина. Не сердись на меня, приезжай с миром и будем склеивать нашу жизнь.

С любовью,

Назад | Содержание | Вперёд

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.