Варлам Шаламов

Переписка со Шрейдером Ю.А.

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру[1]

Дорогой Юлий Анатольевич!

Спасибо Вам на добром слове. Я не апостол и не люблю апостольского ремесла. Беда русской литературы в том, что в ней каждый мудак выступает в роли учителя жизни, а чисто литературные открытия и находки со времен Белинского считаются делом второстепенным.

Не в телевизионных экранах тут дело, а в публикациях. Это единственная не призрачность.

С глубокой симпатией

В. Шаламов

Привет Т.Д.

Ю.А. Шрейдер — В.Т. Шаламову

Дорогой Варлам Тихонович!

Мысленно я продолжаю наш разговор и потому обращаюсь к бумаге. Стержень нашей беседы состоит, мне кажется, в том, что в нашем обществе литература играет особую роль. Каждый российский интеллигент (полуинтеллигент, четвертьинтеллигент) ощущает необходимость иметь мнение о литературе. Хотя существует масса вещей, казалось бы, не менее важных, о которых мы можем не иметь никакого мнения. Большинство не имеет никакого мнения об истории общества, философии, смысле своего существования. Но о литературе каждый имеет довольно категоричное мнение.

...Можно говорить, что это плохо или хорошо, но это так есть. Литература воспринимается как часть действительности, которую можно принимать или переделывать, но нельзя обойти. Я не могу встать над своим обществом и так или иначе принимаю его основную позицию. Все что я могу — это осознать ситуацию, и в этих рамках найти осмысленную точку зрения.

Ваше право писателя выбирать свою исходную позицию — считать ее учительской или художественной. Будь я семи пядей во лбу, я все равно не мог бы, не имел бы права ее обсуждать. Я могу лишь рассуждать о реальной значимости произведения, о смысле, который может быть воспринят внешним наблюдателем.

С такой точки зрения мне кажется уместным деление на литературу «протезов» и литературу «магического кристалла».

Первая поставляет протезы действительности. Поэтому правдоподобие, прямолинейный реализм или, в двойственном варианте, очевидный пряничный эстетизм необходимы для такой литературы. Одним удается больше, одним меньше, но все хотят того же: сделать модель мира и на ней решить все проблемы. Навязать решение. Любопытно, что А. Жолковский, находясь под влиянием ОПОЯЗа, пишет: «Мы же хотим представлять себе всякое художественное произведение как своего рода машину, обрабатывающую сознание читателя» (Труды по зн. системам, вып. 3, Тарту, 1967, стр. 146). Обратите внимание, как смыкаются здесь эстетическая точка зрения (формальная школа) и кондовые реалисты. Это их общая платформа: обрабатывать сознание читателей, учить жизни, говоря Вашими словами.

Есть совсем другой вид литературы. У нас в России он идет от Пушкина. Здесь нет речи о моделях. Здесь происходит чудо — конечный набор букв передает бесконечность духа. Чудо не нуждается в правдоподобии — оно убедительно само по себе. Метод формально возможен любой: натуралистический, фактографический, абстрактный. Суть в художественной задаче. В прошлом веке Пушкин, Гончаров, Достоевский, затем Лесков. В нашем — Зощенко, Платонов, Вы

Тут естественно вспоминается, что говорит Н.Я. (Мандельштам) о природе трагического. Искусство протеза несовместимо с трагедией. В модели нет понятия безысходности, крушения мира. Модель всегда можно подправить, улучшить. Если мой мир не совсем таков, как мир — протез, мир — эталон, то мне просто не повезло. Это не уютно, но и только. Если же через магический кристалл я увидел несовместимость явлений моего мира, то это трагедия. Трагедия, где ничто не исправляется, где трещина идет по самой сердцевине.

Трагедия Гамлета в том, что у него подлец отчим, узурпировавший отцовский престол. Это было бы простое невезение. Трагедия в том, что он не может наказать Клавдия, не разрушив собственную личность. Гамлет-убийца не может править Данией, Гамлет-мститель не может любить Офелию.

Апостольская миссия вовсе не в том, чтобы учить, как жить. Учат жить не апостолы, а фарисеи. Апостол открывает людям мир во всем его трагическом противоречии.

Научить жить исходя из имеющихся моделей — стереотипов может всякий. Осознать недостаточность любой модели — этому я учился у Вас. Готовы ли Вы отказаться от такого «учительства» — прямо противоположного учительству жизни?

Мне кажется, что где-то здесь лежит причина несъедобности Ваших вещей для многих. Люди готовы даже менять стереотипы — модели. Но очень трудно отказаться от доверия к каким бы то ни было моделям. Остаться лицом к лицу со сложным и трагическим миром. Современному человеку хочется, чтобы в самых кровавых драмах была даже не надежда, а возможность небольшим изменением условий снять трудности. Перевести все из плана реальности в ситуацию «так было бы, если». В модели это можно. Плохой протез можно заменить хорошим. Только не все сводится к модели, а наедине с Богом быть страшновато. Люди перешли к атеизму не потому, что не нуждаются в утешении, а потому, что боятся всего выходящего за рамки стереотипа. Другой вопрос, что церковь создает свои стереотипы — модели. В сущности, я не имел в виду высказывать литературно-критические суждения. Это не мое дело. Но у нас литература заменяет историю, философию, мифологию...

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Москва, 24 марта 1968 г.

Дорогой Юлий Анатольевич!

Простите, что запоздал с ответом — столько происходит событий.

Мне кажется, что особое место, которое литература, потеснившая историю, мифологию, религию, занимает в жизни нашего общества, досталось ей не из-за нравственных качеств, моральной силы, национальных традиций, а потому, что это единственная возможность публичной полемики Евгения с Петром. В этом ее опасность, привлекательность и сила. Искажение масштабов возникает от тех же причин. Культурный уровень, кругозор, запас знаний наших писателей очень невелик («Зоосад», по выражению Гельфанда[2] ). Таким он был всегда. В начале тридцатых годов (1932? 1933?) я был по особому приглашению на первой встрече деятелей науки и художественной литературы. Вечер был в зале старого здания ЦДЛ, который тогда назывался Домом писателя. От науки были братья Завадовские[3] , Лискун[4] , а из писателей Вересаев[5] (как специалист, как «кит»), Крептюков[6] , Киршон[7] , кажется. Председателем был Семашко[8] — трепач с хорошо подвешенным языком, универсал типа Луначарского. Семашко — один из людей, которые прожили интересную жизнь, — встречались с большим количеством крупных людей всего мира — и рассказали о своей жизни таким дубовым языком, что любому еще тогда было ясно, что центр письменной речи находился совсем не там, где центр речи устной, ораторский центр.

Мемуары Семашко служат всегда примером антимемуаров. После такими же были воспоминания Долорес Ибаррури и будет автобиография Клима Ворошилова. С этого вечера в Доме писателя я храню одно определенное впечатление: деятели науки были в тысячу раз образованнее, свободнее писателей (не в ученых специальных вопросах, что не было бы удивительно), а в узкописательском деле, в вопросах писательской работы, связи искусства и жизни, творческих вопросах. В ответ на сомнения, на вопросы ученых Даниил Крептюков позволил себе подробно рассказать, как он в 1914 г. служил в лейб-гвардии и был в охране Зимнего дворца и наблюдал сцены Каледонской охоты, устроенной великими князьями.

Воспоминания эти переполняли Крептюкова, видно было, что это одно из сильных переживаний его жизни. Вересаев прочел что-то писанное жеваным голосом насчет Гезиода и Вергилия (он, кажется Пушкинскую премию когда-то за эти переводы получил) и не счел нужным даже приставить слуховой рожок к своему уху во время выступления М. Завадовского.

Соотношение осталось тем же до настоящего времени. Ученым, мне кажется, надо иметь собственные курсы по истории литературы — написать, организовать — без писателей, без поэтов. Без груза невежества, самодовольства. Но это все попутно. Вернемся к главному.

Бурное, прямо-таки лавинообразное развитие науки, уходящее все дальше от аристотелевского универсализма, может привести к полной безответственности суждений литераторов о литературе.

Литература ничего не решает, но время наук — вулканическое. Любая театральная постановка может превратиться в общественное событие, стать страницей истории общества. Пример с «Эрнани»[9] может быть всегда повторен, отдаваясь в миллионах микрофонов.

Из-за этой особой роли литературы в нашем обществе от писателей требуется слишком мало и сил и знаний, и опыта в их, писательском деле.

Масштабы смещены чрезвычайно и казалось бы нельзя обвинять человека, что он пользуется штампами для полезного дела улучшения людей. Этому его научила русская литература второй половины XIX века — рожденная т. н. гуманистической русской традицией с ее моральными проблемами, нравоучениями.

Это расцвет описательного романа. Знаменосцем этого движения был Белинский, а главным практиком — Лев Толстой. Критик и писатель приучил поколения писателей и читателей русских к мысли, что главное для писателя это жизненное учительство, обучение добру, самоотверженная борьба против зла. Все террористы прошли эту толстовскую стадию, эту вегетарианскую, морализаторскую школу. Русская литература второй половины девятнадцатого века (Достоевский выше, а главное — вне. Никто как Достоевский не сыграл роль предупреждения о качествах русской души. Сознание этого, понимание шигалевщины спасло Запад после Второй мировой войны, и заслуга Достоевского тут, несомненно есть) хорошо подготовила почву для крови, пролитой в XX веке на наших с Вами глазах. Литературоведение наше нуждается в такой капитальной работе — установление истинного места Толстого в нашей жизни, и нашей культуре, и нашей истории.

Бунин и Чехов лишь правили Толстого, подчищали огрехи его стиля. Не больше. Бунт Белого против литературных канонов толстовской прозы — антипушкинской прозы был очень важен! Но Белый не мог решить вопрос, пытался дать новую модель, да еще подключить к этому стихи. Решение вопроса было в документе (позднейший Ремизов — ведь документ).

Во вторую половину XIX века в русской литературе укрепляется антипушкинский нравоучительный описательный роман, который умер на наших с Вами глазах. Никакие попытки не спасут от смерти жанр. Однако пока не будет осужден самый принцип описательности, нравоучения — литературных побед нет. Да и чему писатель может научить человека, прошедшего войну, революцию, концлагерь, видевшего пламя Аламогордо[10] .

Писатель должен уступить место документу и сам быть документом. Это — веление века. Экзюпери показал, как выглядит воздух в «Земле людей». Проза будущего — это проза бывалых людей, а тратить время на выдуманные сложности, на сочиненные судьбы для иллюстрации толстовских идей — просто грешно. Тут все ложь, фальшь. Как только я слышу слово «добро» — я беру шапку и ухожу.

Отражать жизнь? Я ничего отражать не хочу, не имею права говорить за кого-то (кроме мертвецов колымских, может быть). Я хочу высказаться о некоторых закономерностях человеческого поведения в некоторых обстоятельствах не затем, чтобы чему-то кого-то научить. Отнюдь. Но я думаю, что каждый, кто читает мои рассказы, поймет всю тщету литературных усилий старых литературных людей и схем.

Я учил когда-то ОПОЯЗовские статьи наизусть. Сейчас я этого не делаю, потому что, мне кажется, я добился каких-то важных для литературы результатов, сделал какие-то важные наблюдения не с тем, чтобы превратить их в очередной канон или схему.

Рассказы мои насквозь документальны, но, мне кажется, в них вмещается столько событий самого драматического и трагического рода, чего не выдержит ни один документ.

Для «чуда» нужна многолетняя учеба отбрасывания всего ненужного, ненового. На этом пути и семиотика, и ОПОЯЗ бесспорно полезны — помогают сосредоточению в нужном направлении.

Впрочем, один из принципов «новой прозы» — чистота тона, отбрасывание всех и всяческих украшений, заимствован у живописи, у Гогена — взят из его дневника. Тон теней обдуман, проверен и применен.

Обвинения в «обработке сознания» я счел бы оскорблением.

Писатель, даже способный, может рассуждать так: я работаю по модели, по толстовской модели. Учу, стало быть добру, приношу пользу общественную. Мне известно, что читательский успех достигается банальными идеями, выраженными в самой примитивной литературной форме (вроде «чем люди живы» и т. п.). Я так и работаю и имею читательский успех и нравственное удовлетворение. Так вот, писатель так рассуждать не должен. Это — рассуждения эпигона в лучшем случае.

Вот пока и все. Конечно — это тысячная часть того, что можно было бы ответить на Ваше любезное письмо.

Привет Татьяне Дмитриевне.

Ваш В. Шаламов

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Москва, 14 ноября 1968 г.

Дорогой Юлий Анатольевич.

Не старайтесь меня привлечь к решению разных литературных проблем. В части же информации (не науки, которой Вы служите, а самой обыкновенной, доступной обывателю) я держусь полностью взглядов и правил Марьи Антоновны Сквозник-Дмухановской: «Все равно через два часа мы все узнаем». Или в крайнем случае завтра из утренних газет. А то, чего не будет в утренних газетах — не имеет значения реальности.

О раннем Маяковском. Формула Надежды Яковлевны — это ее «Маяковский» штамп, подобно тому, как Солженицын применил бы в этом случае свой штамп: «Этого я не читал». Формула эта имеет связь с суждением поэт — человек своего времени, века, среды и ума (или шире). Поэт — человек. Не от этого обстоятельства зависело создание Блоком, Пастернаком, Мандельштамом, Маяковским высококачественной любовной лирики, лирики вообще. Я мало знаю Анну Андреевну в этом плане и стихов ее приводить не хочу. Но я достаточно знаю З.Н.[11] . Поражаюсь и не перестаю удивляться тому, что стихи из сборника «Второе рождение» вдохновлены именно З.Н. Вероятно, найдется сто или тысяча писем Б.Л. этого времени, переполненных лирическим горением самого высокого градуса. Что лучше для поэта, для литературы, для поэзии — да или нет — ответить мудрено. Напрасно думают, что поэзию рождает неудовлетворенность, неразделенная любовь. Однако претворение живой крови в поэтическое вино — не более, чем легенда, легенда XIX, гуманистического века — искусство — не облагораживает, не несет никакого «катарсиса» — что ясно после лагерей и Хиросимы.

О Тургеневе. Статьи Фадеева я не читал[12] . Тургенев разделяет ответственность русских классиков XIX века за кровь, пролитую в XX. Тургенев — писатель средний, очень плохой романист. Среди его французских друзей не было гения... Флобер ведь не Стендаль. Кстати, о Флобере. Флобер внес очень много горячности в тогдашние чисто литературные, профессиональные споры. «Я мечтал написать вещь, которая держалась бы на чистом стиле», — миллион таких высказываний. Это было чистым словоблудием. Для себя он и не думал о такой задаче, о такой попытке. И «Воспитание чувств» и «Мадам Бовари» (не говоря уже о детективе «Саламбо») самые обыкновенные нравоучительные романы, вечно модные, как писали и пишут все. И Тургенев в том числе. Мечты Флобера осуществились позднее. Произведение, которое «держалось бы на чистом стиле» — было написано. Эту вещь написал гений, а не талант. Пруст, а не Флобер. «Поиски утраченного времени» были этим произведением.

Вернемся к Тургеневу. К юбилею было трудно обосновать его заграничную жизнь, его поведение, его дружбы и ссоры, привязанности и увлечения. Никудышный романист оставил русской литературе одну удивительную книгу. Это — «Записки охотника». Просто поражаюсь, не устаю удивляться, как одно и то же перо могло написать «Рудин» и «Касьян с красивой мечи».

Сочинитель плохих стихов, литературный правщик Тютчева— ни много ни мало — делает попытки создания нового жанра стихотворений в прозе — разумеется с моралью, с подтекстом, с «идеей», безнадежный драматург.

Литературные качества «Записок охотника» значительны. С.М. Третьяков считал «Записки охотника» знаменем фактографии, документального жанра вообще.

Дорогой Юлий Анатольевич, у меня есть к Вам просьба вот какого рода. Журнал «Советская милиция» хочет напечатать часть «Очерков преступного мира». У меня нет экземпляра, чтобы им дать читать. Не могли бы Вы привезти мне (если у Вас есть) экземпляр «Очерков» — если не совсем, то для перепечатки. Если да, то, пожалуйста, мне позвоните и скажите, как мне получить рукописи.

К сожалению, я не имею сейчас никакой возможности повидаться с Вами так, как хотелось бы и Вам и мне.

В пятницу я буду у Н.Я. Может быть, Вы там будете.

Сердечный привет Т.Д., дочери Вашей и сыну, а также Вам лично.

С уважением В. Шаламов

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Дорогой Юлий Анатольевич.

Получил Ваше письмо в редакцию «Литературной газеты» — очевидно, Вы хотите знать мое мнение об этом письме? Я с ним не согласен в главном и именно поэтому не хочу влезать в споры.

Ни о каких моральных проблемах я слышать не хочу. После Хиросимы, после самообслуживания в Треблинке и Освенциме, после Колымской и Вишерской лагерной системы — откуда все Треблинки заимствованы — я не желаю принимать участия в разговорах о победе добра, ограниченности зла и так далее.

Человек — существо бесконечно ничтожное, унизительно подлое, трусливое, и деятельность всевозможных футурологов кажется мне ханжеством или спекуляцией, расчетом. Пределы подлости в человеке безграничны. Кошка может изменить мир, но не человек. Особенно моя кошка, Муха, которую Вы, кажется, знали, имела все данные для того, чтобы изменить мир. Но ее убили.

Человек прекрасно обходится Птолемеевой системой, и труды Коперника вовсе не нужны для жизни: мне, например, в сущности, все равно — солнце всходит ли утром и заходит вечером или земля вращается вокруг чего-то.

Борнард[13] молодец, а его турне по Европе, кутежи в парижских борделях еще показательнее, чем его операции по пересадке сердца. Поведение врача — личное его дело. Наука от кутежей Борнарда не пострадает, а только выиграет.

Научный и технический прогресс неостановимы — разве только ядерной бомбой можно это сделать. Советы М. Борна[14] насчет космических полетов кажутся мне, профану, не очень серьезными доводами.

Я приветствую математическую лингвистику, приветствую семиотику и все, что связано с этим движением. Я уверен, что на пути этих наук — и не в конце пути! — будут какие-то важные открытия для языка, а может быть, и для жизни.

Уже то, что есть какой-то новый подход к литературным проблемам, к поэзии и прозе, оригинальных разрешений — важно бесконечно. Это — свежая вода для ртов, пересохших от марксизма. Вода, может быть, и не очень свежая, но глотки-то очень пересохли. Белинский говорит, что «Евгений Онегин» — «энциклопедия русской жизни», а «Медный всадник» столкновение личности и государства. А Белый говорит, что «Люблю тебя, Петра творенье» — волшебство заключается в определенном чередовании согласных букв и показывает в высшей степени убедительные примеры частотных словарей наших поэтов. Что звуковая ткань «Полтавы», «Медного всадника» рождает это волшебство. Всякий поэт скажет, что в ней-то и заключается «очей очарованье». Это важнее, чем сказать про «энциклопедию русской жизни» и рекомендовать в школьной программе «Воспоминания в Царском Селе», где Пушкина — нет, где поэзия и не ночевала. Лицейский Пушкин — еще не поэт. И вот кибернетики это покажут убедительно. Амосовская статья[15] не слишком умна (книги я не читал), но в ней нет самого худшего: ханжеских рассуждений о победе добра.

И еще: человек — не автомат. Да, наверное, не автомат. Именно поэтому мы не хотим вести разговор о вине, об ответственности. Не хотим в любой форме.

Если для Вас область, где Вы чувствуете себя уверенно — это радары (как Вы сообщили в одном из Ваших писем), то для меня эта область — стихи. Тут меня никто не обманет (проза — это часть стихов). Так вот: в писании стихов необходимо усилие, прыжок на какую-то высшую ступень, и пока она не достигнута, стихи не пишутся — существует лишь версификация. Необходимо нервное сосредоточение, отключение от всего на свете, свободный ход слов. Это состояние и есть способность принимать художественное решение, не поиски — в творческом процессе никаких поисков нет. Есть лишь отбрасывание всего бесконечного, что проходит сквозь мозг. Остается выбранное (записываемое), но это не выбор, в настоящем смысле слова, а лишь подобие выбора. Это эмоциональное мгновенное решение. Состояние это называют иначе — вдохновением и предполагаемым наличием тайны, чуда, озарения — превосходящего силы автора. Но это — не религиозное состояние. Это совсем другое чувство, чувство победы, радости, находки, завершения работы, подавления одного и высвобождения другого в одно и то же время.

Религиозное чувство — это другое. Так вот — занятие пушкинской статистикой, пересчитывание согласных у Пушкина (а согласные буквы для поэта более важны, чем гласные, но это другое) подводит к вдохновению ближе, короче, экономней, чем чтение классиков марксизма или сочинений Льва Толстого или трудов любого философа.

Поводы появления стихов очень различны, но обстоятельства их возникновения всегда одинаковы — работа на каком-то высшем уровне, вполне, впрочем, человеческом. Обдумывание технических задач приводит к художественным решениям.

В начале Вашей статьи есть ряд правильных замечаний в адрес медицины. Могу увеличить примеры, чтобы не тыкать только в газовые печи и бактериологическое оружие.

Вся лагерная медицина — например, то, что заключенного спасает только врач и никто больше в лагере — это не противоречит тому, что лагерный врач и убивает. Разве разоблачение симулянтов-лагерников по приказу не убийство? Ведь симулянт, как правило, — болен (только не этой болезнью), голоден, избит и устал от холода и голода, измучен до предела. Но лагерный врач не видит ничего, кроме «мостырки» — фальшивой раны. И рана-то не фальшивая, но нанесена с членовредительскими целями.

Борьба с симулянтами — полумертвецами это только один из примеров. Преступления лагерных врачей бывают двух родов— преступления действия (подбор и отправка этапов на смерть в штрафзоны, и многое другое) и преступления бездействия (огромная облсть деятельности врачей и лагерных санотделов).

Ну; письмо затянулось. Желаю Вам здоровья.

Привет Т.Д.

С уважением В. Шаламов

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Дорогой Юлий Анатольевич.

Прочел Ваши мифы[16] . Хотя я и не согласен с главной мыслью, тщательно затушеванной, я одобряю изящество сделанного.

Весной 1937 года в следственной камере Бутырской тюрьмы было много споров именно по этой проблеме. Что движет волей такого Джордано Бруно, что приводит ученого на костер. Я защищал тогда ту точку зрения, что в глубине, где-то на дне души обязательно должен быть какой-то нравственный стимул, какой-то мираж добра, ради которого Джордано Бруно идет на костер. Арон Коган, мой университетский (по двадцатым годам) приятель, оканчивает физмат и работает в 1937 году доцентом по кафедре математики в Высшей воздушной академии им. Жуковского, резко опровергал мои доводы и говорил, что для ученого — истина, которую он нашел — дороже добра и зла — только ради этой научной истины Джордано Бруно идет на костер. Коган давно расстрелян. Мне приятно вспоминать его — один из самых живых умов, которые я знал.

Ребенком, двух или трех лет, Арон попал под сапог генерала Май-Маевского[17] и остался в живых, чтобы вырасти, окончить университет и погибнуть в 1937 году.

Зачем я так расширил это воспоминание?

Я не убежден ни в доброте, ни в ложности мира, и Ваша изящная работа, развенчивающая мифы — тоже своего рода миф.

Миф важности различия добра и зла, миф сомнения в науке.

Миф «размытых» понятий, а значит, многозначности решений. Мне кажется, что человеку требуется однозначное решение — «черное» и «белое», «да» и «нет».

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Москва, 10 августа 1969 г.

Дорогой Юлий Анатольевич.

Спасибо за Ваше милое письмо. Работа моя этим летом шла очень хорошо. Держится она только на одиночестве. Не сердитесь, дорогой Юлий Анатольевич, но — отложим встречу до осени. Я знаю Ваше отношение ко мне — но мне так редко удается поработать. Лето — мое рабочее время. Так вышло.

Разделяю все Ваши страсти, потерю и получение паспорта. После Колымы у меня как-то не крали денег и в ссылке, и в Москве, но именно в Сухуми на второй день приезда в автобусе вытащили из всех карманов все в 1957, кажется, году.

Сердечный привет Т.Д. и детям.

Ваш В. Шаламов.

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Дорогой Юлий Анатольевич.

Труд мой организован плохо. Я не различаю собственно работы и отдыха, и никогда не различал.

Я сдаю книжку стихов в издательство. Что из этого выйдет — не знаю, но пока не кончатся все эти хлопоты[18] — я видеться ни с кем не хочу. Сдача книжки намечена на конец декабря, но будет ли это последним сроком — не знаю.

Прошу меня простить, понять и так далее.

С сердечным приветом

В. Шаламов

Поклон Татьяне Дмитриевне.

Москва, 11 октября 1969 года.

В.Т. Шаламов— Ю.А. Шрейдеру

Москва, 20 марта 1972 г.

Дорогие Татьяна Дмитриевна и Юлий Анатольевич.

Когда я был у Вас — не успел изложить одну очень важную просьбу. Мой постоянный врач уехал в Израиль и мне некуда обратиться за своим чисто диетическим средством.

Нет ли у Т.Д. и у Вас знакомого врача (врачей), которые могли бы выписать нембутал, дать несколько рецептов на это снотворное. Формальности знает любой врач.

Для меня это лекарство главный элемент моего физического, духовного и нравственного равновесия, предписанный мне Боткинской больницей еще в 1958 году. Если можете что-либо сделать — достать несколько рецептов или — в другой глагольной форме — доставать, прошу мне их прислать или пишите, куда я за ними могу приехать.

Зная Вашу обязательность и любезность, я твердо рассчитываю на помощь и притом почти скорую.

Ваш В. Шаламов

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

25 марта 1972 г. 12 ч. дня.

Вы правы, Юлий Анатольевич, помощь была нужна действительно срочно и помощь пришла, если не со скоростью света, то со скоростью звука почтового рожка дилижанса прошлого столетия («проспавшись до Твери» и т. д.). Рецепт дошел через сутки с небольшим, это как хотите — московский рекорд. Вместе с Вашим письмом мне принесли и мединал «в натуре» от Л. Крандиевской. Но это — старое лекарство (выпуска 1963 г.) я возьму по рецепту. Все барбитураты имеют предельную срочность в 2 года (на каждом тюбике есть дата выпуска). Но это все пустяки. Рецепта хватит на 10 дней — за пятнадцать лет, что я пользуюсь нембуталом, я не увеличил дозы.

Вы же, очень Вас прошу, спрашивайте, берите рецепты у всех, кто может их дать. Можно не ставить даты, а можно и ставить — все равно. У врачей еще бывает личная печать, по ней тоже дают снотворное в аптеках.

Сердечно Вас благодарю, иду в аптеку и бросаю в ящик это письмо. Привет Т.Д.

Ваш В.Ш.

Рецепты такие действительны всего на 10 дней. Поэтому если Вы сразу не перешлете мне, то превратите его в медикамент.

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Москва, 27 сентября 1972

Дорогие Татьяна Дмитриевна и Юлий Анатольевич.

Только вчера получил авторские экземпляры со склада и шлю Вам «Московские облака».

Горжусь этой книжкой, которая ни в какое не идет с прошлыми моими сборниками сравнение. Прошу принять ее с добрым сердцем.

Я сейчас хлопочу о сборнике, и пока эти хлопоты не увенчаются успехом, я нигде не смогу бывать.

За это лето адрес мой изменился. Дом на Хорошевском шоссе провалился сквозь землю, а мне дали большую комнату в центре, близ улицы Горького. Теперь мой адрес таков: Москва, Д-56, Васильевская ул., 2, корп. 6, кв. 59. Это — третий этаж, коммунальной квартиры на две семьи (третья — я). Это — новые дома 1958 г., хрущевской постройки, где в каждом подъезде кирпичом выложено: «Добро пожаловать», — живут в домах исключительно жители десяти поколений Красной Пресни. Это ведь одна из идей Хрущева, строить там, где жили отцы.

От Чертанова — куда переселяли, я отказался наотрез по медицинским показателям.

С глубоким уважением

В. Шаламов

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Москва, 31 октября 1973 г.

Дорогой Юлий Анатольевич.

Сегодня впервые через много дней после поездки в такси, чуть не отправившей меня на тот свет, у меня не дрожат руки. Я пишу Вам потому, что Вы не виноваты в Вашей транспортной любезности, которая чуть-чуть не отправила в могилу раньше срока. Если погиб Ваш друг самоубийца в бассейне «Москва» от сужения аорты, т. е. от шока, то это произошло из-за его собственной вопиющей медицинской неграмотности, незнания элементарных законов обращения с водой, то я не хочу гибнуть из-за медицинской неграмотности моих друзей.

ПОЙМИТЕ: Я НЕ МОГУ ЕЗДИТЬ НА ТАКСИ по состоянию своего вестибулярного аппарата. Любой транспорт мне противопоказан, но хуже всего, опаснее всего, результативнее всего — такси и метро. Лифт убивает меня сразу. Но и автобус, и троллейбус, и трамвай — все опасно. Когда я от Вас уходил и садился на троллейбус, я тут же выходил и со следующей остановки брел домой пешком. Вы живете на втором этаже. А что было бы, если бы Вы жили на 102-м? Всякий раз я подходил к Вашему дому издалека, пешком. Я на строжайшем режиме и пищи, и движения, и все скоплено за много лет — вернее не копилось, а просто шагреневая кожа вестибулярного аппарата, нервные ткани тратятся медленно, как можно медленней. И вдруг полететь в небеса из-за Вашей любезности. Тут нельзя отлежаться. Коварство Меньера заключается в том, что лежание ухудшает состояние. ЛЕЖАТЬ при этой болезни нельзя, а можно только ждать, когда этот дамоклов меч остановит сама судьба.

Лечиться тут нельзя, нет радикальных средств, кроме перерезания нерва, долбления черепа. Согласитесь, что в 67 лет долбить череп страшно. Обидно еще то, что режим этот спасает все же, и вдруг такой камуфлет. Это все потому, Юлий Анатольевич, что Вы мало знакомы с медициной. В таком случае Вы должны верить. Если я прошу остановить на ул. Горького, то это потому, что я рассчитываю дойти или доползти до дома сам потихоньку и немного успокоить свой аппарат равновесия, вместо этого Вы командуете везти на Васильевскую, где и ставите меня на край могилы.

Теперь о Вашем самоубийце. Подобных ему — сотни гибнут каждое лето. Предупредите своих детей, сами запомните, что всякая вода — опасна и требует самого серьезного отношения, вне зависимости от того, плавают или купаются, как Байрон, или готов погружаться на дно, как железный топор, и где это делается — на экваторе или у полюса. Дело в том, что гибкий, даже гибчайший человеческий организм ежесекундно применяется к среде, а температура воды — эти 18—20 градусов должны быть уравновешены с температурой собственного тела — 36,6—37° — поэтому, прежде чем плюхаться в воду, всякий человек должен постоять у берега, предварительно умыться, это лучший общедоступный совет, а когда область сердца охлаждена — смело бросаться в воду, хоть кувыркаться там.

Пишут, что в желудках умерших пловцов находят следы алкоголя. Умерли они не от алкоголя, а от шока, от сужения аорты, а из-за алкоголя, может быть, теряют бдительность. Писарев так погиб в Дубулте на глазах своих друзей, сам прекрасный пловец.

Татьяне Дмитриевне передайте мой сердечный привет, повторите и ей советы относительно воды и — будьте здоровы.

Вся эта вестибулярная требуха может и не относиться к самолету, например. Я улетал из Якутска без всяких последствий. Также, как и вода, действует положительно именно на вестибулярный аппарат — только так у меня немного осталось, что сводит берега.

Ваш В. Шаламов

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Москва, 9 июля 1975 г.

Дорогой Юлий Анатольевич!

Стихи — это особый мир, где эмоция, мысль и словесное выражение чувства возникают одновременно и движутся к бумаге, перегоняя друг друга, пока не закончат каким-то компромиссом. Компромиссом — потому, что некогда ждать, пора ставить точку.

Для русского стиха таким коренным, главным путем движения, улучшения и прогресса является сочетание согласных в стихотворной строке. Совершенство — и совершенствование — русского стиха определяется сочетанием согласных.

Вы пишете: «Я убежден, что все это — правда, но как это доказать? И надо ли доказывать?» В самом Вашем вопросе есть ответ, достаточно убедительный.

Истинная поэзия — самоочевидна (стихи — не стихи) — но это отнюдь не значит, что она — чудо и потому не может быть объяснена. В чем тут затруднение? Крайняя неразработанность русской поэтики: теории стихосложения, учения о поэтической интонации. Я избегаю пользоваться музыкальной терминологией — ибо это одна из причин смешения понятий, тормозящая дело. Музыка — абсолютно иное искусство, чем стихи, и пользование ее терминологией только затруднит дело.

Блок, как и Маяковский, не имел музыкального слуха. Его «музыка революции» очень случайный термин и при всей его конкретности в нем меньше всего собственно музыки. Маяковский вполне серьезно уверял в детские лефовские времена, что музыка — буржуазное искусство.

Пастернак, в отличие от Блока и Маяковского, — музыкант, оставивший нам волнующую историю выбора одного из двух. В «Охранной грамоте» — лучшей прозе Пастернака — написано об этом весьма увлекательно. Сама необходимость выбора говорила, что стихи и музыка — чуждые друг другу миры.

В «Охранной грамоте» эта коллизия изображается так: будто Скрябин сфальшивил, не сознался, что у него, как и у Пастернака, не было абсолютного слуха, и эта нравственная фальшь кумира оскорбила душу Пастернака больше, чем любая фальшивая нота в творчестве автора «Прометея».

Тут дело, конечно, не в том, что Пастернак задумал, идя к Скрябину, решить эту задачу по способу орла и решки, а в том, что Пастернак чувствовал себя поэтом, способным на величайшие достижения в русской поэзии, чего карьера музыканта не обещала.

Отец Пастернака — рядовой художник «прогрессивного направления», передвижнический эпигон, не мог толкнуть сына на путь исканий. Гениальные стихи: «Я клавишей стаю кормил с руки». Это ведь не музыка, а стихи.

Для того чтобы написать, «казалось скорей умертвят, чем умрут, рулады в крикливом, искривленном горле» — не надо учиться контрапункту. Стихи очень далеки от музыки. Даже в ряду смежных искусств — танец, живопись, ораторское искусство ближе стихам, чем музыка. Стихи не пишут по модели «смысл-текст»[19] — терялось бы существо искусства — процесс искания — с помощью звукового каркаса добираться до философии Гете и обратно из философии Гете почерпнуть звуковой каркас очередной частушки. Начиная первую строку, строфу, поэт никогда не знает, чем он кончит стихотворение. Но звуковой каркас будущего стихотворения, его очень приблизительная идея — при полной силе эмоционального напора — существует.

Теперь отвечаю по всем Вашим пунктам.

1. К этой части надо добавить, что стихи всегда — эмоциональная разрядка и в этом их важнейшая особенность, повелительность.

2. Рождение трезвучия из смысла — примеры бесконечны.

3. Я бы не пользовался термином: «гармония», это унижает стихи, делает их чем-то вторичным. Но не в этом, конечно, суть дела.

4. Переход к «смежным тональностям» очень привлекателен для поэта в его звуковом поиске, если даже тут и нет особых удач, то всегда — это новая земля для закрепления на своем огороде своих же собственных заявочных столбов.

5. Бояться таких криптограмм не нужно, ибо: «Стихия свободной стихии с свободной стихией стиха» это — поиск, а не импровизация, вершина, а не закоулок.

6. Конечно, истинные звуковые повторы «неназойливы». Неназойливы, но и необходимы, единственны, совершенны. Звуковая ткань «Медного всадника», как и «Полтавы», «Сонета». «Неназойливость» очень велика у Блока.

«Суровый Дант не презирал сонета» — находка настолько исчерпывающая по своим согласным, что исключает всякую возможность импровизации. Гоните музыку из терминологии, и все будет в порядке. Когда-то мы с Вами задели в обсуждении одну рецензию на стихи в «Литературной газете». Там автор рецензии, отмечая научную бессмысленность «Торричеллиевой пустоты» в пастернаковском «Разрыве», сослался на «чудо», которое читателю, как и Тертуллиану, и не положено объяснять. Между тем в «Торричеллиевой пустоте» ничего не объяснимого с точки зрения стихосложения нет. Это звуковой повтор, необходимый Пастернаку, очень удачный, незаменимый. Даже в своей «опростительской» правке Пастернак оставил эту научную бессмыслицу, научная бессмыслица оказалась хорошими стихами, звуковым повтором, скрепляющим строфу и — все стихотворение. Вот этого-то наш рецензент и не объяснил.

Татьяне Дмитриевне шлю тысячу приветов. Рад повидаться в вами обоими в любой день и час.

Ваш В. Шаламов

Ю.А. Шрейдер — В.Т. Шаламову

Дорогой Варлам Тихонович!

Большое Вам спасибо за обстоятельное письмо, из которого я оптимистически сделал вывод о том, что сформулированные мной тезисы по сути дела излагают позицию, которую в свое время Вы высказали устно, но которую я осознал только после очень долгого внутреннего переваривания. Я хочу здесь уточнить некоторые ранее сформулированные положения, чтобы еще приблизиться к Вашей точке зрения.

О музыке. Я не думал столь определенно о противоположности музыки и поэзии. Но я думаю, что гармония в поэзии совершенно своя и не сводится к обычной музыкальной гармонии, а также не параллельна ей. Речь идет о совершенно своеобразном мире поэтической гармонии. Когда я использую термин «контрапункт», то имею в виду необходимость осознания для поэтики законов поэтической гармонии. То, что для музыкальной гармонии (видимо) уже сделано. Насколько в поэтике это далеко от сознательного (неосознанно это, разумеется, знает каждый поэт) понимания, видно уже из того, что аллитерация трактуется обычно как вспомогательный прием, а не как гармоническая суть стиха. Используя еще раз музыкальную аналогию (я настаиваю на ее чисто эвристической полезности), аллитерация сейчас рассматривается как нечто аналогичное музыкальному «тремоло». На самом же деле речь идет об опорных трезвучиях согласных, определяющих звукосмысловую гармонию стиха.

Приведу еще к этому интересное свидетельство М.И. Серова, написавшего (на мой взгляд) очень интересную музыку на слова Р. Бернса. Он говорил мне, что хотел и не мог написать музыку на слова Пастернака, потому что в этих стихах есть своя завершенная гармония.

Романсы пишут обычно не на первостепенные стихи. В последнем случае стихи огрубляются музыкой. (Ср. романсы на стихи Пушкина.)

О роли языка. Я думаю, мы оба не случайно говорим о русском стихосложении. Язык — материал поэзии, как в изобразительных искусствах масло, холст, гуашь, акварель... и система гармонии свойственна именно языку, а не поэзии вообще. При переводе об этом в подавляющем числе случаев забывается. В переводах Маршака нет ни следа богатейшей гармонии сонетов Шекспира. (В моих скромных опытах, увы, тоже.) Но здесь нет и не может быть прямого соответствия трезвучий одного языка с трезвучием другого. Употребляя аналогию со скульптурой: нельзя статую «Медного всадника» непосредственно вырубить в мраморе. Но аналогичную гармонию форм, вероятно, возможно передать и средствами мрамора. Ведь есть же великолепный мраморный «Иван Грозный» Антокольского!

И все же есть некоторые «общеязыковые» факты. Я задался вопросом, каково трезвучие согласных с минимальными наборами (маркированных) фенологических признаков? Ответ оказался очень интересным.

Это трезвучие для русского языка абсолютно не продуктивно. Единственный пример огласовки, который мне удалось для него найти — это «говей!» Но интересно, как это будет в других языках?

Об «ошибке» Пастернака. Пример с «пустотой Торричелли» очень любопытен. Покойный физик М. Бонгард когда-то обратил внимание на то, что здесь Пастернак в научном смысле полностью прав. Конечно, в пустом звука нет. Но если в пробирке с ртутью откачать воздух и потрясти ее, то для наблюдателя, который не находится в самой пробирке, будет слышен резкий стук перекатывающихся капелек ртути. Знал ли об этом поэт, не знаю, но звуковая правда привела его и к смысловой.

До первого августа мы с женой будем в Москве, и я буду рад Вас видеть в любое время. Например, 25-го вечером Вас устраивает? Можно ли снять копию с Вашего письма, чтобы показать тем, кто интересуется данной проблемой?

Ваш Ю. Шрейдер.
23.7.75 г.

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Москва, 1 сентября 1975 года.

Дорогой Юлий Анатольевич!

Если Вы хотите заниматься стихами серьезно, повседневно — все равно, в качестве любителя или профессионала, полупрофессионала — «хоббиста». или исследователя, — Вам нужно знать хорошо — прочувствовать всячески, а не только продумать, что стихи — это дар Дьявола, а не Бога, что тот — Другой, о котором пишет Блок в своих записках о «Двенадцати» — он-то и есть наш хозяин.

Отнюдь не Христос, отнюдь.

Вы будете находиться в надежных руках Антихриста. Антихрист-то и диктовал и Библию, и Коран, и Новый завет. Антихрист-то и обещал воздаяние на небе, творческое удовлетворение на Земле.

В стихах до самого последнего неизвестно — с Дьяволом Вы или с Богом. До последнего дня жизни Вашей Вам это не будет известно.

И дело туг не в общих разочарованиях, что ли.

Вас будет тыкать в грязь ежедневный земной пример: не спускать с небес, а водить по уровню земной поверхности, от которой никакие стихи не спасут. Не надо свергать с небес, чтобы убедиться в земной грязи.

Поэтому для пользы Вашей Вам нужно как можно меньше отдавать души стихам.

В стихах нет правды, нет жизненной необходимости!

Тут дело не в земных идеалах. Идеал Ганди был таким, что никаких небес не надо. Если все выполните Вы здесь. Но Ганди — философ, политик. Своих высоких истин он достиг без стихов. Все это — замечания чрезмерно общего характера. На практике стихи не принесут Вам радости. Всегда в стихах очень много: повелительность, императивность, чужое вмешательство в каждый Ваш день. Чужое не в смысле какого-то личного давления, а в смысле каких-то чужих книг, чужих идей, бессилия собственного, мизерности.

Теургическому направлению всегда будет мешать отсутствие личных примеров, а стало быть, и теургическое избрание тоже от Дьявола.

Знаний стихи не дают никаких: ни души, ни истины, ни истории.

<В.Т. крайне раздражало стихописание Ю.А. Шрейдера: «никакой Бог не сделает Вас поэтом», писал он в письме, которое я не публикую. — И.С.>

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Дорогой Юлий Анатольевич!

Противоречие музыки и поэзии заключается еще и в том, что музыка — интернациональна, тогда как поэзия — глубоко национальна, вся в языке, его особенностях и законах. Столкновение стихов с музыкой дорого обходится поэту. Конечно, стихи Пушкина огрублены музыкой. И дело тут не в том, что что-то потеряно (найдено тут ничего быть не может), а в том, что это другой мир. Стихи огрублены музыкой именно в смысле звуковом. Таланта Ратгауза[20] достаточно для самоуправства композитора. Пример с Ратгаузом говорит о том, что Чайковскому и не нужен был Пушкин для толчка Аполлона. Чайковский-то и начал эту преступную деятельность. Это он с Модестом Ильичем открыл путь к легким грабежам, написав оперу «Евгений Онегин» со значительным искажением сюжета, введя в драму отсутствующих у Пушкина, лишних действующих лиц. Разве Пушкин нуждался в таких поправках и вставках? Собственный стихотворный талант Петра Ильича Чайковского был равен нулю, хотя он стихами занимался усердно (смотри стихотворение «Ландыш»). Чайковский ценил Пушкина не выше Ратгауза и по всей вероятности ниже таланта знаменитого стихотворца, переводчика и подтекстовщика Модеста Ильича. Чайковский ничего не понимал в стихах и нуждался в либретто для собственных опусов. Они могут быть гениальны, эти опусы, но к стихам никакого отношения не имеют. Более того — ария Елецкого — это выстрел Дантеса по покойнику. Совершенно сознательно в «Евгения Онегина» вставлен Гремин. Разве это Пушкину нужно? Вред тут в том, что при переводе (музыка интернациональна, тогда как поэзия — вся в языке) поди доказывай, что Елецкий и Гремин не пушкинские действующие лица. Пушкин очень внимательно следил за своим добрым именем, очень различал стихи и музыку и никогда не делал никаких «подтекстовок» по заказу композитора, что делал, например, Грибоедов для Верстовского[21] . Пушкина за границей изучают по операм и на первый план выступает Чайковский, а не Пушкин. Эта ошибка и привела наших доморощенных теоретиков (Войтоловский[22] ) к такому позорному столбу, когда в учебнике русской литературы Гремин и Елецкий были названы пушкинскими героями. Композитор Минеев[23] , отказавшийся писать музыку на стихи Пастернака, абсолютно прав — ибо Пастернак — антимузыкальное начало в русской поэзии, как бы много ни писал поэтических стихов о музыке. Есть в этой проблеме и еще одна тонкость. Все суждения (сравнения, образный словарь и т. д.) касаются лишь исполнительной стороны творчества музыканта, т. е. интерпретатора чьей-то чужой души. Мне кажется, стихи Пастернака отражают именно эту сторону дела, а не композиторские духовные и душевные, нервные и нравственные творческие толчки. Суть, конечно, не в том, какой пользоваться терминологией для замены понятия «благозвучие», хотя ничего общего именно с благозвучием в поэтической работе нет. Напряженное мучительное искание достаточно удовлетворительного звукового соответствия состоянию собственной, стоящей по колено в грязи первого неблагозвучия [души], выползание на какую-то сухую площадку среди болота языка. В этом состоянии нельзя пользоваться таким термином, как «эвфония» (а только он включает в словарях такую решающую вещь как «звуковые повторы», как стихотворная гармония). Насколько далеко стоит наша поэтика и стиховедение от всех этих проблем, показывают два недавних примера. Пример первый. В последнем «ДП» — 1974 на странице 27 Константин Симонов подробнейшим образом излагает творческую историю стихотворения «Жди меня», где главным затруднением при публикации были желтые дожди: «Жди, пока наводят грусть / Желтые дожди». Мне было трудно логически объяснить ему (редактору «Правды» Поспелову), почему дожди желтые. На помощь пришел Е. Ярославский, любитель-художник, который заверил, что дожди бывают всех цветов радуги и потому «желтые» — не такой уж ляпсус, дескать.

Между тем, желтые дожди — это звуковой повтор — Ж—Л— Т/Д/ Д—Ж—Д/Т/, самым естественным образом входящий в стихотворную строку.

Подобно мольеровскому герою, не знавшему, что он говорит прозой, Симонов не знал, что он написал стихи.

Второй пример. В «Литературной газете» к 500-летию со дня рождения Микеланджело опубликованы переводы Вознесенского стихов Микеланджело (ненужные, ибо есть переводы лучшие — Тютчев — и в классическом роде, лучше всего бы переиздать хорошее). Но в данном случае я имею в виду другое. Говоря о своем подходе к проблемам перевода, Вознесенский сослался на опыт Пастернака, да и не только на опыт, а на теоретическое обобщение опыта, выраженное в стихотворении, которое Вознесенский и процитировал. Обеими руками подписываясь под строчками:

«Поэзия — не поступайся ширью
Храни живую точность — точность тайн
Не занимайся точками в пунктире
И зерен в мере хлеба не считай!»

Искусное перо Пастернака прямо-таки провоцирует сосчитать эти зерна подлинной поэзии, которые искал когда-то Крыловский петух, и наглядно вскрыть, что же скрывается за «точность тайн». ТОЧНОСТЬ - это ПОВТОР.

«Поэзия — не поступайся ширью»
П-3/С/Н-П-СТ-ПС
«Храни живую точность — точность тайн»
К-Р-Н-Ж-В-Т-Ч-Н-С-Т-Т-Ч-Н-С-Т-Т-Н

«точность тайн» лишний раз повторяется для лучшего усвоения.

«Не занимайся точками в пунктире»
Н-3-С/Н-М/СЗ/-ТЧ-К-М-В-ПНК-Т-Р
«И зерен в мере хлеба не считай»
3/С/Р Н/М-Р-Х/К/ Б-Н-С-Ч-Т

Вот так расшифровывается «точность тайн». Все, что искал я нашел. У меня есть второй экземпляр статьи, которая не пошла в «Вопросах литературы» и верстку которой я подписал.

Статья эта — «Поэзия — всеобщий язык» была предисловием к сборнику моего «Избранного». Я рассчитывал, что ее использует редактор, когда сборник будет готовиться к печати. Она была задумана как комментарий к стихам. Но место сжималось, сжималось и в конце концов остался комментарий к трем стихотворениям: (из трехсот). «Некоторые свойства рифмы», «Я вовсе не бежал в природу», «Кама тридцатого года».

Между тем, остальные двести девяносто семь мне тоже важны. Мне кажется, редактору будет очень удобно сокращать — отсекать до нужных двух листов.

О втором, более срочном: мне нужна неделя. К 7 августа этот опус будет показан Вам.

Шлю привет Татьяне Дмитриевне, Сереже.

С сердечным уважением

В. Шаламов

Ю.А. Шрейдер — В.Т. Шаламову

Дорогой Варлам Тихонович!

Докладываю Вам о том, что из Вашего материала я сделал пока две статьи. Одна — чуть больше листа для нашего издания о гармонии согласных (в приложении мое письмо к Вам).- Другая отдана перепечатываться — всеобщий язык. Это либо к нам, либо в философский сборник, либо в Тарту: я уже говорил с Лотманом об этой возможности. Ваши материалы я показал большому поклоннику Ваших стихов — Сереже Гиндину. Это мой ученик — лингвист и стиховед.

Очень трудно мне ответить на Ваше письмо от 1-го сентября. Оно обнажено — трагично, и ответить на него можно лишь с той же серьезностью самообнажения. А ведь даже, когда говоришь «последнюю правду», всегда остается несказанной «еще более последняя...»

Ведь я не могу принять Ваше письмо только как благостную попытку отговорить меня от занятий стихами под тем, либо иным соусом. Я ведь не ищу от этого удовольствия или вкуса славы. Скорее, Ваше письмо — попытка сказать горькую метафизическую правду о поэзии, о ее искусительском, дьявольском начале. О существовании этого начала — колдовства, сразу идущего в руки дара прельщать стихами — я знаю. Ваш опыт несравненно больше, поэтому горше. Да и сравнивать мой дар с Вашим было бы неуместно. Правда, в поэзии величиной надо, вероятно, считать не сам дар (он либо есть, либо его нет), но результат воплощения этого дара. Поэтому хотя ничего сравнимого с Вашими стихами я не сделал, но право на разговор с Вами у меня, мне представляется, есть... Этого права меня может лишить только безответственность, будь я ее проявляю в этом разговоре.

Именно из боязни безответственности я не пытаюсь ничего оспаривать, даже в тех Ваших фразах, которые внутренне принять не могу. Все равно в них вложено нечто глубоко Вами пережитое сердцем и умом.

Разница между нами в том, что у меня есть уютный уголок-наука, где легко уйти в имитацию духовной деятельности, где нет выбора, а есть только детерминированное следование логике. В стихах (это Вы глубоко верно заметили!) нет обязательности — ни онтологической, ни логической. Этим-то они и тянут, и прельщают, и спасают, и не знаю что... Опять же Вы правы, что это до самого конца понять нельзя. Хотелось бы думать, что про Антихриста Вы не правы в буквальном смысле, но уж больно он во многие вещи встревал. А в метафорическом смысле тут все как по-писаному.

Спасибо Вам огромное за письмо и память. Очень хотелось бы получить те стихи, что Вы обещали. Желаю Вам получить что-нибудь радостное от Крыма.

Ваш всегда

Ю. Шрейдер

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Ялта, 5 октября 1975 года

Дорогой Юлий Анатольевич!

Мои надежды на Ялту оправдались. Стихотворный автоматизм работает на полный ход, и моя тетрадь заполняется, как и раньше. Написал даже «под шумок» один небольшой рассказ.

Я взял с собой, на всякий случай, если случилась бы задержка в пере — две книжки. Одну — «Структурализм», со статьями Якобсона, «Лингвистика и поэтика» и «Кошки» Бодлера, которых я не читал и решил прочесть на досуге.

«Структурализм: за и против» — полное его название.

В справочном материале есть, конечно, и Ваша фамилия с соответствующими реверансами.

Вторая книжка — избранное Есенина, подобранное В. Базановым.

Кроме личного вкуса составитель имеет и какое-то объективное основание. Издание повторяет все сборники Есенина, которые он издавал сам, начиная с «Радуницы» (1916), и, конечно, включает полностью и «Москву кабацкую» в том виде, в каком она вышла при жизни Есенина, за исключением «Сыпь, гармоника. ..». Почему уж исключают это превосходное стихотворение, сохраняя все остальные, — мне непонятно. Лиричность его велика, велика и связь с Блоком (унижение, например). Само по себе издание «Москвы кабацкой» было компромиссным. Не таким его планировал автор. Увидел воочию базановский подбор есенинских стихов — вот что мне пришло в голову: в своей краткой работе о звуковом луче в стихах Есенина — начать прямо с «Миколы» — первого стихотворения первого сборника.

«В шапке облачного скола,
В лапоточках — словно тень
Ходит милостик Микола
Мимо сел и деревень».

Тут есть все, что нам нужно. И четыре «м» подряд — их явная нарочитость и скрытая перекличка согласных — «облачного — лапоточках». Включить «Выткался на озере», «Письмо матери», «Сукин сын», «Край любимый», «Сердцу снится» и любое другое.

Ялта нравится мне гораздо больше, чем Коктебель. Уровень жизни и географии другой. И не в том дело, что Коктебель — село, а Ялта — город с веселым шумом большого курорта, и в чем-то ином.

Лечебные преимущества Коктебеля отступают как бы в сторону перед любым ялтинским пляжем. И то, чем лечит Коктебель, Ялта может превзойти, между прочим, не хвалясь собственной лечебностью, ибо главное в Ялте — шум, свет и плюс к тому лечение повыше Коктебеля.

Море здесь не зеленое, как в Коктебеле, а синее, но волны не менее лечебны. В солнце — одно и то же. Пляжи здесь не угнетают, а приводят в восторг такого горожанина, как я.

Воздух двадцать градусов, надо — 28—30. Было и за 32.

Писательский дом в Судеском переулке, не в коктебельской гостинице. Это — старый курорт, приспособленный именно к писательским делам. До всяких служб к писательским делам XIX века. Вся обслуга ориентирована на одиночество, на покой, на бесшумность. Аллеи Судеского переулка — неисчислимы. И притом это в трех, ну в 5 минутах от моря, от набережной, пляжа, от шума огромного южного города.

Троллейбусы здесь очень к месту. У меня не было ни одного приступа стенокардии. Здешние горные рельефы я, прошедший хорошую горную школу, одолеваю легко. К сожалению, на длительный ремонт закрыт музей Чехова. Жаль, мне хотелось сравнить с Московским домом-комодом.

Ялта, Судеский пер., д. 7

Дом творчества Литфонда Союза писателей

У меня большая комната с верандой на лучшую, восточную сторону. Солнце будит меня тем же способом, что и на Васильевской.

Желаю Вам всякого добра и счастья.

Татьяне Дмитриевне мой самый сердечный привет.

Ваш В. Шаламов.

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

14—16 октября 1976 г.

Дорогой Юлий Анатольевич.

В Вашем последнем письме выражено опасение за состояние моего вестибулярного аппарата в связи с неожиданным вторжением в царство Аэрофлота. Здесь в Ялте, у меня есть и время и желание объяснить Вам все мои авиационные перипетии.

Сама поездка (два часа в воздухе) перенесена мною лучше, чем любой поезд (чего, впрочем, я и ждал). Я ведь много летал еще в конце 20-х годов на гидроплане Берзина на Северном Урале.

Позднее я встречал (как корреспондент) тогдашних знаменитостей авиации Линдберга и Поста[24] . Тогда же был сформулирован общий авиационный закон (вечный ли? — не отвечу), а именно:

ГДЕ КОНЧАЕТСЯ ПОРЯДОК И НАЧИНАЕТСЯ БАРДАК — ТАМ НАЧИНАЕТСЯ АВИАЦИЯ.

Закон был верен со стопроцентной точностью для:

1) двадцатых годов;

2) тридцатых годов;

3) сороковых годов;

4) пятидесятых годов, в которые я проделал на Дугласе рейс Якутск—Иркутск в ноябре 1953 г. и больше в воздухе не бывал.

Шестидесятые годы я целиком провел на земле, даже на сверх-земле, пешеходной земле из-за погрешностей в вестибулярном аппарате — я что-то Вам писал о своих страданиях на такси, боясь оторваться ногой или рукой от земли.

Семидесятые годы я провел без общения с Аэрофлотом, но и не боясь его.

Моя нынешняя поездка доказала: 1) что я легко переношу самолет при полной разбитости вестибулярного аппарата (не переносящего такси).

Нынешняя поездка доказала, что полный бардак в воздухе сохранился, законы действуют тут те же, что и в двадцатых годах или во времена челюскинской экспедиции. Я ведь глух — радио не слышу.

Бардак проявлялся в том, что наш рейс (во Внукове) был тут же отменен без всяких ограничений [нрзб], и я попал в дом Чехова лишь на другой день. А другой день была суббота, и мне пришлось ждать до понедельника, ждать директора, который и разрешил все мои проблемы и перевел из приемного покоя (вроде известной Вам больницы № 59).

Плюс был в том, что я был один (а не среди шести тяжелобольных), а с понедельника директор тут же перевел в тот номер, в котором я и жил в прошлом году (№ 7) — терраса, где можно загорать не хуже, чем на пляже. Переписал мою путевку (с 3 по 29) на 24 по 19 октября. Врач медпункта во Внукове сказал мне так: «Мы постараемся компенсировать Вам на земле все, что Вы потеряли на небе». И действительно Аэрофлот по «Скорой помощи» меня отправил на самолет, а в самом скором был опять на борту, помог доставить до автобуса на Ялту до следующего рейса, купил мне билет. А шофер автобуса сделал так же уже в Ялте и так меня подвезли в Дом творчества. Но уже было поздно — темно, а главное —приезд уже кончился. Я никого не застал. Окунулся. От пятницы остался только душ, чем я, конечно, и воспользовался с радостью. Поэтому поговорка насчет бардака сохранила свое грозное значение в Аэрофлоте и по сей день. Я уже купил билет — земной поезд ночной. Конечно, здесь есть своя касса для земли и неба.

Ваш В.

Выписываю очередные стихи.

Я веду переписку с одной марсианкой,
Жгу в несметном количестве всякие супер и гиперлеса.
И — используя только казенные бланки,
Не рассчитываю на чудеса.
Этим смелым огнем привлекаю вниманье
Мирозданья — природе шагая наперекор.
Я хочу пониманья, а не состраданья.
В этом Крымском рассвете под страшною тяжестью гор
Пусть не спорит со мной академик Опарин
Аргументом живого пера.
Академик Опарин — сам мыслящий парень.
И поймет, где игра, а где не игра.
Не хочу я дышать атмосферой Венеры.
И разреженность Марса мне больше к лицу.
В марсианскую я окунусь атмосферу,
Приближаясь к Земному концу.
Я веду переписку с одной марсианкой.
Жгу в несметном количестве всякие гипер и суперлеса.
И используя только казенные бланки,
Не рассчитываю на чудеса.

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Москва, 24 декабря 1976 г.

Дорогой Юлий Анатольевич.

Поздравляю Вас и всю Вашу семью с Новым годом. Желаю здоровья, успеха.

Мое новогоднее поздравление имеет сверхсрочный характер. Дело в том, что в «Советском писателе» идет моя очередная книжка, на которую я уже подписал договор. Книжка называется «Точка кипения». Текст (листа на 3) там есть, но, конечно, есть возможность и обновить его. Словом, мне нужна та тетрадь с «развертывающимся конвертиком», которая лежит у Вас. Я за ней приеду в любой день, час, указанный Вами. Прошу я и другое — выбрать из писем, что ли, все мои стихи ялтинского периода. Сроки тут жестче жесткого. Все это будет сдано раньше, чем новый американский президент приступит к своим обязанностям.

За приятное известие о «стихотворной гармонии» благодарю и Вас, и Сергея Гиндина.

Я — в полосе удачи. Поэтому из трех облигаций 3%-ного займа, которые у меня были, одна — выигрывает, правда не двести тысяч рублей, как Левенталь (Вы, наверное, знаете эту ошеломляющую цифру 1913-го, предвоенного года), а сорок рублей. Но учитывая все психологические нюансы, я обрадован не менее Левенталя.

Звоните, как только у Вас будет время, на любой час вызывайте меня еще в этом старом новом году.

Ваш В. Шаламов.

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Ялта, 25 октября 1977

Дорогой Юлий Анатольевич.

Я хочу сообщить именно Вам и именно из Ялты, что погода здесь исправилась — в тот самый миг, когда я всовывал письмо в узкую щель почтового ящика на ялтинском почтамте, я не отношу себя к сторонникам всяких телепатических решений, но четыре дня полного ялтинского солнца мне обеспечены. Я глубже понял прошлогодний выговор от начальственной врачихи. «Не упускать этих трех дней, что Вам положены по путевке. Не может быть и речи об отказе от таких путевок. В Ялту добирайтесь хоть ползком».

Стихи пишутся, как говорится, нормально.

Завтра — 26, конец путевки. Но я не уеду отсюда, а уйду пешком — в направлении лучшего для меня транспорта — троллейбуса. В здешних газетах я нашел (к юбилею спутника или Гагарина) беседу конструктора лунохода «Почему колеса, а не гусеницы». Оказывается, при последнем просмотре (колеса — гусеницы).

Королев сказал: «Надо послать такой аппарат, который не надо будет подправлять рукой». Я помню был просто поражен, что восьмиколесный луноход пущен, так сказать, назад — к катку, к бревну, который катил неандерталец, надежность дали именно колеса, а уж древнее колес... на свете ничего нет.

Книжку мою «Точку кипения» вручил вчера здешней библиотекарше.

Шлю привет Татьяне Дмитриевне, Сереже и Маше.

Ваш В. Шаламов.

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Васильевская

Дорогой Юлий Анатольевич.

Я хотел бы знать точно, будет ли Людмила Владимировна[25] убирать у меня или нет.

Адрес ее я не знаю, связаться с ней не могу.

Прошу Вас лично ответить мне открыткой, письменно да или нет.

У меня — грязь не уменьшилась ни на йоту.

Я живу в коммунальной квартире, где подобные законы, выполняются с сугубой четкостью.

Привет Т. Д.

Прошу поспешить с ответом.

В.Ш.

В.Т. Шаламов - Ю.А. Шрейдеру

Москва, 8 марта, Международный женский день.

Юлий Анатольевич.

Людмила Владимировна исчезла, «взяв на память» томик Марины Цветаевой и фото Осипа Мандельштама. Передаточная надпись есть только на книжку.

Исчезла, не вынеся даже собственного мусорного ведра, которое принесла с собой. Исчезла, как в Бермудском треугольнике (см. «Правда» за 7 янв. сего года). Прошу Вас принять меры к розыску Л.В. Мне такое сотрудничество не улыбается.

Приношу свои извинения.

Ваш В. Шаламов.

Даже не сделает сюрприз к 8 марта. Очень прошу помочь.

В. Ш.

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Анастасия Федоровна, Эльвира Сергеевна ЦДЛ — II этаж. Ирина Петровна Евтушенко[26] .

Дорогие Татьяна Дмитриевна и Юлий Анатольевич.

Я получил путевку в Ялту с 3 сентября по 26 и уезжаю поездом 33 в 1.45 ч. дня.

Прошу меня проводить из дома, это из-за моих ушей — звуковой ряд реконструкции службы движения для меня просто непосилен.

Я вчера был почти рядом с Вашим домом, но зайти не успел из-за всяких справок, которые я собирал.

В.Ш.

В.Т. Шаламов — Ю.А. Шрейдеру

Ялта, 23 сентября 1978

Дорогие Татьяна Дмитриевна и Юлий Анатольевич!

На этот раз из-за крайне холодных ветров — холодных в физическом смысле, удалось сделать гораздо меньше, чем я рассчитывал.

Но Ялта есть Ялта, и я справился со своей задачей в конце концов.

Книжку свою новую я им привез, но до сих пор не вручил — решил сделать это в день отъезда, чтобы не показаться нескромным.

Как только я приехал в Симферополь, на вокзале ко мне подошел человек и сказал:

— Это не Вас ли в прошлом году привозили на медицинском самолете?

— Меня.

— Идите вот сюда и садитесь в этот автобус.

Так я попал в свой дом творчества, еще до обеда и поел ранее 2 часов, ранее всех формальностей. Настроение у меня было превосходное. Но дожди, дожди.

Шлю привет Сереже и С.Н. Гиндину.

Ваш В. Шаламов.

Бумаги (тетрадь и др.) я взял с собой достаточно. Карандашей простых — также.

1968 - 1978
Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. -М.: Изд-во Эксмо, 2004 с.

Примечания

  • 1. Шрейдер Юлий Анатольевич (1927—1998) — ученый, сотрудник Института проблем передачи информации РАН, друг В. Шаламова. Татьяна Дмитриевна — жена Шрейдера.
  • 2. Гельфанд Израиль Моисеевич (р. 1913) — математик, академик АН СССР (1984), В.Т. встречался с ним у Н.Я. Мандельштам.
  • 3. Завадовский Михаил Михайлович (1891—1957) и Завадовский Борис Михайлович (1895—1951) — биологи, физиологи, академики ВАСХНИЛ.
  • 4. Лискун Ефим Федорович (1873—1958) — зоотехник, академик ВАСХНИЛ
  • 5. Вересаев (наст, фамилия Смидович) Виктор Викторович (1867— 1945) — писатель, исследователь биографии и творчества А. Пушкина, Л. Толстого, Ф. Достоевского.
  • 6. Крептюков Даниил Атександрович (1888—1957) — поэт, прозаик.
  • 7. Киршон Владимир Михайлович (1902—1938) —драматург, репрессирован.
  • 8. Семашко Николай Александрович (1874—1949) — врач, академик АМН, с 1918 — министр здравоохранения РСФСР.
  • 9. Спектакль «Эрнани» по пьесе В. Гюго, увиденный В. Шаламовым в детстве, произвел на него впечатление, не стершееся за всю его жизнь.
  • 10. Город в США, штат Нью-Мексико, вблизи которого были произведены первые испытания атомной бомбы в 1945 г.
  • 11. Зинаида Николаевна Пастернак (жена Бориса Пастернака) — письма такие «лирические» написаны Б. Пастернаком.
  • 12. Статья А. Фадеева о Тургеневе. «Субъективные заметки», 1944. СС, т. 6, М., 1971, с. 526-528).
  • 13. Борнард Кристиан (р. 1922) — южноафриканский хирург, впервые осуществивший пересадку сердца (1967).
  • 14. Борн Макс (1882—1970) — немецкий физик-теоретик. Нобелевская премия 1954 г.
  • 15. Амосов Николай Михайлович (1913—2002) — хирург, его статья «Спорное и бесспорное» («ЛГ», 1968, № 8).
  • 16. Статья Ю. Шрейдера «Наука — источник знаний и суеверий» («Новый мир», 1969, № 10).
  • 17. Май-Маевский Владимир Зенонович (1867—1920) — генерал-лейтенант, командовал Добровольческой армией в 1919 г.
  • 18. Очень трудно продвигалась книжка В. Шаламова «Московские облака» и вышла только в 1972 г. B.C. Фогельсон, редактор, сказал: «Вы в списках, Вам надо писать письмо». И только после письма в «ЛГ» 15 февраля книжка вышла.
  • 19. Имеется в виду лингвистическая концепция И.А. Мельчука и А.К. Жолковского, согласно которой текст порождается из заранее существующей в сознании записи его смысла на особом «языке смыслов», а понимается путем перевода на этот «язык смыслов». Эту концепцию мы обсуждали с В.Т. Шаламовым. — Ю.Ш.
  • 20. Ратгауз Даниил Максимович (1868—1937) — поэт. На его слова писали романсы П.И. Чайковский («Мы сидели с тобой...», «Слова, как прежде...» и др.) и другие композиторы.
  • 21. Верстовский Алексей Николаевич (1799—1862) — композитор и театральный деятель. Верстовский написал музыку к водевилю А.С. Грибоедова и П.А Вяземского «Кто брат, кто сестра, или Обман за обман».
  • 22. Войтоловский Лев Наумович (1876—1941). «Очерки по истории русской литературы XIX—XX вв.», ч. 1—2, М.—Л., 1928.
  • 23. Возможно, Минаев Евгений Васильевич (р. 1910) — композитор.
  • 24. Линдберг Чарлз (1902-1974) — американский летчик. Пост Уайли (1898—1935) — американский летчик, в 1933 г. совершил первый кругосветный перелет в одиночку на самолете «Вега» фирмы «Локхид». В 1935 г. провел испытания высотного скафандра на 9100 м.
  • 25. В том же году погиб вместе с писателем У. Роджирсом на Аляске при попытке совершить перелет через Северный полюс на гидроплане.
  • 26. Зайвая Людмила Владимировна — женщина, рекомендованная Ю.А. Шрейдером для уборки комнаты В. Шаламова. Однако делала это она хоть и за вознаграждение, но крайне редко, на что жалуется В.Т.