* * *

Все то, что было упущеньем,
Теперь в канон возведено.
И он свое преображенье
Уводит в пригород умно.

Все то, что он любил украдкой
Подчас от самого себя,
Бросает вызова перчатку
И неизбежно, как судьба.

В лесной глуши он след находит
Бежавших торопливо строф,
Его ночами в сад приводят
Волненья старых мастеров.

Что с ним бывали в закоулках,
В его урочищах родных,
Они там были на прогулке,
А жизнь в трущобах не для них.

Они бежали так проворно,
Как позволяли им года,
Туда, туда, к дороге торной,
Какой он бредил иногда.

А иногда ее боялся,
Как смеха близких и родных,
Опять в пустыню удалялся
И собственных стыдился книг. [1]

На торных — там еще труднее.
Нужна там сила, а не вкус.
Там надо быть еще роднее
Земле, природе, языку.

И запирался в мезонине,
И строчки под нос бормоча,
Он вновь советуется с ними,
По рифмам кулаком стуча.

Он переводит для сравненья
Чужих поэтов мастерство
И с теми лишь, кто всех древнее,
Гордится сходством и родством.

Он точно от плетей в застенке
Бледнеет от любой строки,
Чем день и ночь попеременке
Секут юнцы и старики,

Те, что ремней его сандалий
Здесь недостойны развязать,
И, убегая от скандалов,
Он щурит горестно глаза.

И дым лепил ему скульптуры
Не как творец — как копиист,
Который рад писать с натуры,
Да ветер вырывает лист.

Но то, что с жизнью навек слито
И что дано ему постичь,
Как самородок, а не слиток
Хотя бы золотых частиц.

То, что ему всего дороже,
Чьих слов накал еще таков,
Что и теперь мороз по коже
Дерет не только простаков.

Из этой маленькой сторожки
Шагнет он в Гефсиманский сад,
Откуда нет такой дорожки,
Какая б вывела назад.