Варлам Тихонович Шаламов: 1950–1960-е годы
Стенограмма выступления на конференции «Судьба и творчество Варлама Шаламова в контексте мировой литературы и совесткой истории», дополненная автором.
Прежде всего, мне хотелось бы определиться со статусом моего выступления. Я чувствую себя несколько неловко: по своим занятиям, по сфере своих интересов я не литературовед и не специалист по творчеству Шаламова, и выступаю здесь не в качестве филолога, а в качестве мемуариста. По-видимому, на сегодняшний день об этом периоде жизни Варлама Тихоновича живых свидетелей осталось очень немного. Что же касается временных рамок, то познакомился с Варламом Тихоновичем в 1956 году, незадолго до того, как они поженились с моей матерью. Затем мы прожили вместе, практически в одной комнате, до 1968 года. После того как разъехались, больше не общались.
Теперь — несколько слов о моей матери, Ольге Сергеевне Неклюдовой. Она 1910 года рождения (или 1909-го; из-за утраченной метрической записи тут есть некоторые разночтения), уроженка Саратова, профессиональный писатель. По причине дворянского происхождения долго не могла поступить в институт, поэтому училась в трех разных вузах, в том числе во Владикавказе, где социальный барьер помог преодолеть её дядя — Петр Петрович Миндалёв, перебравшийся в этот город профессор Казанского университета, автор ряда трудов по древнерусской словесности. Затем она училась в Саратове, а завершила образование в пединституте имени Крупской — уже в Москве. Здесь она оказалась в первой половине 30-х годов, вплоть до 1950-го — без собственной жилплощади, кочуя по общежитиям, чужим углам, загородным комнатам. Работала журналистом, преподавала в школе, была литературным консультантом при разных издательствах и в Комиссии по работе с молодыми авторами при Союзе писателей. Печататься начала в конце 30-х годов, является автором более 10 книг повестей и рассказов; с 1943 года — член Союза советских писателей.
Четыре раза выходила замуж. Первый брак (со скульптором Виктором Петровичем Кравцовым) был ещё в Саратове, юношеский и быстротечный. Второй — с Евграфом Сергеевичем Кузнецовым, впоследствии известным математиком, но и это замужество тоже было недолгим и неудачным. И вновь недолгий брак — с писателем Юрием Николаевичем Либединским, с которым их развела война. Получается, самым долгим был брак с Варламом Тихоновичем Шаламовым.
Ольга Сергеевна была человеком со сложной судьбой и с не менее сложным характером. Она избежала самого страшного — ареста, тюрьмы, лагеря, но была достаточно бита жизнью и немало претерпела в своей литературной судьбе, будучи при этом болезненно самолюбивой, крайне обидчивой, резкой в суждениях. О ней говорили: либо обидится, либо сама обидит, а строки Варлама Тихоновича «тебя дыханье оскорбит, неловкий взгляд заденет...» написаны именно ей. Надежд на то, что этот брак будет счастливым, было довольно мало; ну, так оно и вышло.
Познакомились они в 1956 году в доме маминой подруги, Ольги Всеволодовны Ивинской. Варлам Тихонович, тогда ещё не реабилитрованный, живший за сотым километром, прислал письмо ей, своей старой знакомой, помнившей его с конца 20-х годов. Об этом знакомстве я взял интервью у Ольги Всеволодовны незадолго до ее кончины, и отдал запись её дочери, Ирине Ивановне Емельяновой, которая и опубликовала данный текст. Ирина Ивановна издала также переписку Варлама Тихоновича и Ольги Всеволодовны, относящуюся к 1956-му году, рассказав в комментариях об истории их знакомства и лирических отношений — впрочем, вполне платонических.
В 1956-м году в квартирке Ивинской я впервые увидел Варлама Тихоновича и прекрасно запомнил этот момент. Я был тогда очень юным человеком, почти подростком. Я помню, как за приоткрытой дверью маленькой комнатки Ольги Всеволодовны незнакомый мне крупный человек в поношенной одежде рабочего читал стихи, а я стоял и слушал; это было очень странное и непривычное впечатление. Вообще стихи Варлам Тихонович читал совершенно замечательно — как свои, так и чужие.
Он приезжал к нам на дачу, которую мы тогда снимали в посёлке Измалково, находящемся на берегу Самаринского пруда — примерно посредине между станциями Переделкино и Баковка (помните у Пастернака: «здесь стоял Наполеон, и славянофил Самарин послужил и погребен»). Он приезжал к нам туда в гости, там начались его отношения с матерью, потом они поженились. У нас к тому времени была маленькая московская комнатка, примерно 12-13 кв. м, в коммунальной квартире на Гоголевском бульваре, где кроме нас жило еще пять семей. Когда появился Варлам Тихонович, стало совсем тесно, хотя с тогдашним ощущением жилого пространства всей невероятности этой тесноты мы в полной мере, конечно, не ощущали. Мать стояла в очереди на получение квартиры от Союза писателей, в какой-то многолетней кафкианской очереди, которая никогда не кончалась, а только непрерывно наращивалась. Мне кажется, что именно из-за появления Варлама Тихоновича что-то шевельнулось там, у руководителей ССП, и нам предоставили… конечно, не отдельную квартиру, но всё-таки две комнаты, в которые мы и перебрались в 1957-м году.
Они располагались в трёхкомнатной квартире на Хорошёвском шоссе. Тогда на углу Беговой и Хорошёвки находился городок двухэтажных коттеджей, построенных пленными немцами. Так вот, речь идет об одном из подобных коттеджей, черетырёхквартирных, по три комнаты в каждой квартире. Ранее всю это квартиру занимал со своей большой семьёй профессор Асмус, известный специалист по истории философии. Его семья переехала в соседний домик, а одна комната была оставлена Валентину Фердинандовичу в качестве рабочего кабинета. Поскольку советские законы не позволяли оставлять человеку комнату, если его супруга или супруг переезжает в другой дом, хотя бы и в соседний, — муж и жена должны были жить вместе — то там прописали его тёщу, З.А.Евтееву. После того как Валентин Фердинандович купил себе дачу в Переделкине и больше не пользовался кабинетом, Зинаида Александровна иногда появлялась в этой квартире, но большую часть времени комната стояла пустой.
Мы занимали две комнаты на первом этаже, четыре окна выходили на чрезвычайно шумное и пыльное Хорошевское шоссе, по которому почти сплошным потоком шли большегрузные автомобили, с небольшим двух- трехчасовым затишьем в середине ночи. Одна из комнат была проходной, вторая — общей, в ней жила мама и стоял телевизор, обеденный стол и так далее. Другую мы делили с Варламом Тихоновичем. Мне было 16 лет, и нужда в приватном пространстве уже становилась обоюдной. И вот нашу комнату — а они обе были по 12 с лишним квадратных метров — мы решили разделить повдоль, наподобие «пеналов» в общежитии имени Семашко у Ильфа и Петрова. Пришлось пробить дверь в стене, разделяющей комнаты, иначе установка перегородки была невозможной — проходная комната пересекалась наискосок. Перегородку протянули от простенка между окнами почти до двери. «Пенал» побольше достался Варламу Тихоновичу, поменьше — мне. Там наша жизнь и протекала, в этих стенах.
Что сказать об этой жизни? Я глубоко сочувствую призыву поговорить о Варламе Тихоновиче как о человеке, для меня это очень важно. Я чувствую некоторую свою вину, поскольку после того, как мы разъехались, никакого участия в его жизни не принимал. Основная причина заключалась в том, что последние — и долгие — годы мать тяжело болела, оставлять её одну я практически не мог. Ну, и расстались мы не то чтобы гармонично, хотя ссор тоже не было.
Супружеские отношения у них стали портиться довольно быстро, и это, видимо, было предсказуемо: два немолодых уже человека со своими понятиями о месте в жизни, обидами, амбициями и так далее — маловероятно, что они могли составить дружную пару. Кроме того, сказывались и особенности характеров. Мама была пристрастна, обидчива, мнительна, со своими счётами к окружающему миру. Ну, и Варлам Тихонович тоже оказался человеком, мягко говоря, трудным.
По моему мнению, он был одиноким по своей природе, так сказать, конституционально. Я не раз наблюдал, как у него — и всегда по его инициативе — рвались отношения с окружающими. Он страстно увлекался людьми и столь же быстро разочаровывался в них. Я не буду много говорить об их отношениях с Александром Исаевичем — это вопрос особый, не раз и не два обсуждавшийся. Я помню его первые впечатления от произведений Солженицына, как он поминутно входит в комнату и вслух читает то «Ивана Денисовича», то «Случай в Кречетовке», просто дрожа от восхищения. Однако дальше обнаружилось поразительное несовпадение характеров, темпераментов, хотя в первые месяцы, отношения были очень близкими, но потом — резкая ссора. Когда Варлам Тихонович приехал из Солотчи, куда его пригласил для совместного отдыха Солженицын, у него были белые от ярости глаза: тот образ жизни, тот ритм, тот тип отношений, которые были предложены Александром Исаевичем, оказались для него абсолютно неприемлемыми. «Я не встречался с Солженицыным после Солотчи» (Записные книжки 1960-х — I пол. 1970-х гг.).
Но внутренняя несовместимость Варлама Тихоновича с окружающим миром простиралась гораздо дальше. Я помню, как он прекратил знакомство с известным литературоведом Леонидом Ефимовичем Пинским, с которым познакомился на моей свадьбе и очень дружил на протяжении какого-то времени. Случай, о котором я собираюсь рассказать, произошел пару лет спустя, уже после того, как мы разъехались. Обстоятельства были таковы. Когда в 1968-м году родилась моя старшая дочь Маша, и я не понимал, куда привезу жену из роддома (в свой четырехметровый «пенал»?), — Варлам Тихонович получил освободившуюся комнатку этажом выше в нашем же доме (они с матерью уже были в разводе, и он, как оказалось, стоял в очереди на получение жилплощади). Как раз в тот самый день, когда я выписывал жену с ребёнком из больницы, он переехал в эту комнатку наверх. Но после мы, естественно, встречались, и какие-то отношения еще поддерживались.
Так вот, Леонид Ефимович, как-то пришедший к нему в гости, позвонил в нашу в квартиру и сказал: «Он мне не открывает. Я слышу, как он ходит по квартире, но не открывает». Возможно, Варлам Тихонович не слышал звонка — он был глуховат, но приступы этой глухоты шли волнами, что, видимо, имело и какие-то психологические причины. Он практически не говорил по телефону, беседа всегда транслировалась через меня. Я помню, как у него менялся порог слышимости в зависимости от партнёра по разговору. В этом не было ничего искусственного, не то, чтобы он прикидывался глухим, упаси боже — это была такая самокоррекция, что ли. Бог ведает, слышал ли он звонки Леонида Ефимовича или нет, а может быть не слышал именно потому, что ожидал его прихода? Не исключаю, отношения шли на убыль, и полный разрыв был близок.
Когда они с матерью поженились, Варлам Тихонович производил впечатление невероятно крепкого, жилистого, кряжистого, очень сильного физически и очень здорового человека. Но прошло несколько месяцев — и в одночасье это здоровье куда-то улетучилось. Как будто из человека вынули какой-то стержень, на котором всё держалось. У него начали выпадать зубы, он стал слепнуть и глохнуть, появились камни в почках, обострилась синдром болезни Меньера. Он старался не ездить в транспорте, ходил пешком, насколько возможно. Когда его укачивало в метро и начинало рвать, его принимали за пьяного. Звонила милиция, я приезжал и увозил его домой, еле живого. После переезда на Хорошёвку, в конце 50-х годов, он всё время лежал в больницах. Пройдя цикл таких «послелагерных» болезней, он вышел из него полным инвалидом. Он бросил курить, сел на диету, делал специальную гимнастику, подчинив свой быт сохранению здоровья.
Я не могу сказать, что Варлам Тихонович запомнился мне исключительно как бытовой человек, но мне легче рассказывать о нём как о бытовом человеке. Он имел привычку проговаривать то, что собирается написать; я вспоминаю, как он выходит из своей комнатки, чтобы поделиться какой-то пришедшей в голову мыслью, а потом присаживается за стол и записывает ее. Или, напротив, сначала зачитывает черновой набросок, потом зачитывает его и лишь затем начинает править. Теперь, читая его тексты, я часто слышу его голос; с этой точки зрения всё, что я мог бы сказать о его творческой, интеллектуальной жизни, будет выглядеть цитирование уже опубликованного.
У него были особые отношения с религией, он был человек совершенно нецерковный, атеистический, но в память отца-священника и опираясь на свой лагерный опыт (говорил: верующие там оказывались самыми стойкими) он сохранил уважение к верующим и к лицам духовного звания. При этом, человек очень рациональный, он совершенно не переносил любых проявлений мистицизма, или того, что он считал мистицизмом. Вспоминается два случая. Один — когда он разогнал нашу подростковую компанию, вздумавшую для получения острых ощущений заняться спиритизмом. Застав нас за этим занятием, он вышел из себя, кричал, что это — духовный онанизм. Другой случай — удививший нас своей резкостью разрыв с Вениамином Львовичем Теушем, хранителем солженицынского архива, после того как тот принес какую-то антропософскую литературу и попытался пропагандировать в нашей семье антропософские идеи.
Подлинную ярость у него вызывал антисемитизм (тоже, кстати, наследие отцовского воспитания), он выражался в то смысле, что это не «мнение, имеющее право на существование», а уголовное преступление, что антисемиту просто нельзя подавать руки и следует бить морду.
Он не любил сельской местности, это был человек сугубо городской цивилизации. На нашей жизни это сказывалось таким образом, что летом мы уезжали на дачу, а он никогда туда не ездил. Конечно ему ещё и электричка трудно давалась, но дело даже не только в этом. Все ассоциации с природой у него были негативными. Один раз, по-моему, они с матерью съездили куда-то на курорт, один раз мы с ним вместе были в Сухуме у его сестры Галины Тихоновны. В основном же он предпочитал жить в Москве. Жизнь без городской квартиры с ее удобствами, без ежедневной Ленинской библиотеки, без обхода книжных магазинов была для него почти немыслимой.
С литературной средой... но что такое литературная среда? В понимании 50-60-х годов — это корпоративно замкнутый цех, чванливая и высокомерная корпорация. Как везде, там встречались весьма достойные люди, даже немало, но в целом это был крайне неприятный мир, с трудно преодолимыми кастовыми перегородками. Варлама Тихоновича он активно отторгал. Сейчас иногда спрашивают: какие у него были отношения с Твардовским? Да никаких! Твардовский, при всех своих литературных и общественных заслугах, являлся советским вельможей, со всеми атрибутами подобного положения: дачей, квартирой, машиной и т.д. А Варлам Тихонович был подёнщиком в его журнале, человеком из шестиметрового «пенала», литературным пролетарием, читавшим «самотёк», то есть то, что приходило в редакцию со стороны, почтой. Ему как специалисту давали произведения по колымской тематике — надо сказать, много интересно встречалось в этом потоке в 50-е и в 60-е годы. Но ни единой шаламовской строчки в «Новом мире» опубликовано не было.
Конечно, Варлам Тихонович хотел состояться в своей стране, но всё, что печаталось из его поэзии (только поэзии! — о рассказах и речи не шло), представляет Шаламова-поэта в искаженном, сильно цензурированном виде. Вроде бы в «Советском писателе», где выходили сборники его стихов, был замечательный редактор, Виктор Сергеевич Фогельсон, который изо всех сил старался что-то сделать, — но он не мог противостоять давлению пресса такой тяжести и интенсивности.
Вопрос из зала: Мироощущение у него было как советского нормального человека? В быту он не проявлял каких-то протестных признаков?
Вы знаете, из некоторых политических суждений, мне запомнилось такое: «Ничего лучше Хрущёва при советской власти быть не может». Видимо, это была реплика на какие-то наши с матерью брюзжания.
Я уже сказал о его одиночестве, индивидуализме, что ли. Он был человек очень не групповой, не командный, отдельный, сам по себе. С этой точки зрения любое рядоположение с кем бы то ни было, в том числе с теми, кого потом назовут диссидентами, у него вызывало некое отторжение. Он не хотел быть вместе, он хотел быть один. Наконец, он был человек совершенно не декларативный, не склонный как-то риторически формулировать свою позицию. Что же касается его взглядов на общественный строй, то он имел некоторые не то чтобы радужные, но какие-то благоприятные воспоминания о 20-х годах. Он толерантно отзывался о Луначарском, хотя и не без некоторой иронии.
Его политические взгляды были скорее правосоциалистическими, хотя он сам никогда так не высказывался. Скажем, с уважением отзывался о меньшевиках, но при этом, повторяю, ни с кем себя не объединял, ни внутренне, ни фактически.
Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.