Дмитрий Неустроев

В.Т. Шаламов о С.А. Есенине

Произведения Варлама Тихоновича Шаламова (1907-1982) дошли до широкого круга читателей только в конце 1980-х годов. Между тем, Варлам Шаламов – одна из центральных фигур русского литературного процесса ХХ столетия. Талантливый поэт, прозаик, драматург и теоретик литературы, автор шести поэтических циклов «Колымских тетрадей» <1937-1982> и шести прозаических циклов «Колымских рассказов» <1954-1974>. К сожалению, до сих пор Шаламов многими воспринимается исключительно как «лагерный» прозаик-документалист, автор свидетельств о тяжёлых годах репрессий (так зачастую характеризуют его «Колымские рассказы»). Шаламовская поэзия неизвестна широкому читателю. В литературоведческом и читательском сознании Шаламов всё-таки больше прозаик-очеркист, нежели поэт (хотя, казалось бы, при жизни у Шаламова вышло пять поэтических сборников: «Огниво» <1961>, «Шелест листьев» <1964>, «Дорога и судьба» <1967>, «Московские облака» <1972>, «Точка кипения» <1977>; стихотворения печатались в «Литературной газете», журналах «Москва», «Знамя», «Юность», альманахе «День поэзии»; а «Колымские рассказы» были изданы только после смерти писателя). Лишь со второй половины 1990-х годов, по мере публикации богатейшего наследия Шаламова, предпринимаются попытки осмысления его творчества. Внутренняя связь творчества Шаламова и тенденции на сближение с лучшими традициями русской и мировой литературы (Е. А. Баратынский, А. С. Пушкин, Ф. И. Тютчев, А. А. Фет, Н. А. Некрасов, Ф. М. Достоевский, Б. Л. Пастернак, С. А. Есенин, И. А. Бунин, О. Э. Мандельштам, Н. А. Заболоцкий, А. И. Солженицын, Данте Алигьери, В. Гюго, А. Камю, М. Пруст и другие) заслуживают тщательного изучения. Как нам представляется, назрела необходимость рассмотрения шаламовского творчества в контексте истории русской литературы ХХ столетия, и в частности, есенинской традиции в поэтике Шаламова, определение «контактных» связей.

Шаламов, что называется, «выпал» из литературного процесса ХХ столетия, а затем, по вине «ленивых и нелюбопытных» исследователей, и из истории литературы. Практически всё писалось Шаламовым «в стол», без надежды на публикацию. Его голос не мог быть услышан в те годы. И тем интереснее сейчас нам представляются не только и не столько его художественные произведения, сколько воспоминания о литературном быте 1920-1930-х годов, высказывания о современниках и предшественниках. В шаламовских рассказах и стихотворениях, литературоведческих и теоретических эссе, воспоминаниях и письмах упоминается огромное количество писательских имён, и если, например, имя Бунина встречается редко[2], то о Есенине говорится более чем часто. Это – высказывания о Есенине как поэте, о его жизни и судьбе, о его творчестве, упоминания его поэтических творений. В настоящей работе мы укажем лишь на небольшое количество таких упоминаний. Вот некоторые из них.

Шаламов неоднократно писал о своём «нехронологическом» освоении русской поэзии. В эссе «Кое-что о моих стихах» <1969> читаем: «В жизни моей не было человека, старшего родственника – поэта, школьного преподавателя, который открыл бы мне стихи. Нужно ведь для этого так немного: читать, читать, зачитываться до наркоза и потом искать причину этого гипнотического воздействия стихотворений. Поэтому к Пушкину, Лермонтову, Державину я вернулся позднее – после Есенина, Северянина, Блока, Хлебникова и Маяковского (здесь и далее при цитировании сохранена орфография Шаламова. – Д. Н.)»[3]. Шаламов «делал открытия сам, продвигаясь зигзагами» (4, 143), в одиночку осваивал всё необозримое пространство русской и мировой литературы. В детстве в его распоряжении была домашняя библиотека, а также образованная из конфискованных помещичьих библиотек вологодская городская «Рабочая библиотека». «Было ясно, что я поглощаю и способен поглотить огромное количество книг», «…я читал дни и ночи напролёт», – вспоминает Шаламов в автобиографическом романе «Четвёртая Вологда» (4, 60-61). Не оставлял эту привязанность Шаламов и в Москве: «В библиотеку я записался в Ленинскую – Румянцевскую, кроме того, гораздо удобнее оказалась читальня МОСПС в Доме союзов. В этой библиотеке, в её читальном зале, я и провёл весь 26-ой год, день в день»[4], «Каждое утро я приезжал в Ленинскую библиотеку. Я был столь исправным посетителем читального зала, что в каком-то году у меня был читательский билет № 1. Получал всё скопившееся – целую гору, которую надо было таскать на стол в два-три приёма» (4, 342-343). Вне сомнения, есенинская поэзия входила в круг чтения молодого Шаламова, что и подтверждается неоднократными обращениями к имени Есенина.

В 1944-1945 годы Шаламов работал фельдшером хирургического отделения центральной больницы Севлага. По ночам поэт Варлам Шаламов, киносценарист Аркадий Добровольский, поэт и переводчик Валентин Португалов устраивали «часы чтения стихов», «поэзоночи». «Эти поэтические ночи начинались в девять часов вечера после поверки в больнице и кончались в одинннадцать-двенадцать часов ночи» (2, 410). Звучали в стенах лагерной больницы и поэтические творения Есенина. В рассказе «Афинские ночи» <1973> из цикла «Перчатка, или КР-2» читаем: «Выяснилось сразу, что все мы поклонники русской лирики начала двадцатого века. Мой взнос: Блок, Пастернак, Анненский, Хлебников, Северянин, Каменский, Белый, Есенин…» (2, 410). Одновременно с этим, как отмечает Б. Н. Лесняк в своей книге воспоминаний «Я к вам пришёл!», Шаламов, «тренируя память», записывал в самодельные тетради (подаренные впоследствии главному врачу больницы Нине Владимировне Савоевой) стихотворения русских поэтов ХIХ и ХХ веков[5]. В первой тетради записаны есенинские «Не жалею, не зову, не плачу…» <1921>, «Устал я жить в родном краю…» <1916>, «Всё живое особой метой…» <1922>, «Не бродить, не мять…» <1916>, «Пой мне, пой!..» <1923>, «Отговорила роща золотая…» <1924>, «До свиданья, друг мой…» <1925>, «Вечер чёрные брови насопил…» <1923>; во второй – «Не криви улыбку…» <1925>, «Письмо матери» <1924>, «О красном вечере задумалась дорога…» <1916>, «Нивы сжаты, рощи голы…» <1917>, «Я по первому снегу бреду…» <1917>, снова «Не бродить, не мять…» <1916>, «Никогда я не был на Босфоре…» <1924>, «Шаганэ ты моя, Шаганэ!..» <1924>, «Ты сказала, что Саади…» <1924>, «В том краю, где жёлтая крапива…» <1915> (названия стихотворений мы приводим по книге Б. Н. Лесняка. Б. Н. Лесняк не указывает полные названия стихотворений, т. е по первой строке, напр.: «Не бродить, не мять…» и «Не бродить, не мять в кустах багряных…»), а также стихотворение В. В. Маяковского «Сергею Есенину» <1925>[6].

Здесь необходимо пояснить, почему же поэтическое слово было так необходимо лагерным узникам. В рассказе «Выходной день» <1959> из цикла «Колымские рассказы» Шаламов утверждает: «Я знаю, что у каждого человека здесь (в лагере. – Д. Н.) было своё самое последнее (курсив Шаламова. – Д. Н.), самое важное, – то, что помогало жить, цепляться за жизнь, которую так настойчиво и упорно отнимали» (1, 117). Для Шаламова этим «последним» и было поэтическое слово, «всеобщий язык» (4, 321).

С Есениным Шаламов никогда не встречался. Шаламов – родом из Вологды, Есенин – с Рязанщины. Шаламову было суждено пройти земной путь длиною в семьдесят лет. Есенин прожил всего лишь тридцать. Шаламов был моложе Есенина на двенадцать лет, смерть настигла Есенина в 1925 году:

«Ранний московский вечер, зимний, тёплый. Крупные хлопья снега падают отвесно, медленно. Газетчики голосят на Триумфальной:

– Газета «Вечерняя Москва»! Новая квартирная плата! Самоубийца поэт Есенин!

Так и не пришлось мне услышать, увидеть Есенина – красочную фигуру первой половины двадцатых годов.

Но всё, что было после, помню: коричневый гроб, приехавший из Ленинграда. Толпа людей на Страстной площади. Коричневый гроб трижды обносят вокруг памятника Пушкину, и похоронная процессия плывёт на Ваганьково»[7].

Знал ли тогда, в 1925 году Шаламов, что ему будет суждено пережить в колымских лагерях, знал ли, что тема жизни и смерти будет в его творчестве одной из главных, что в холодных чертогах Колымы будут погибать поэты и писатели, актёры и режиссёры и не будет у них похорон, и могил многих из них не найдут. И там, в лагерном мире, смерть (будь это смерть героя рассказа «Одиночный замер» Дугаева, или смерть великого Осипа Мандельштама), – событие будничное.

Здесь необходимо привести высказывания Шаламова о смерти Есенина. В «написанном ради Мандельштама» (4, 373) рассказе «Шерри-бренди» <1958> из цикла «Колымские рассказы» есть такие строки: «…что значит: умер как поэт? Что-то детски наивное должно быть в этой смерти. Или что-то нарочитое, театральное, как у Есенина, у Маяковского» (1, 64). В «Двадцатых годах» читаем: «Если Есенин и Соболь покидали жизнь из-за конфликта со временем – он был у Есенина мельче, у Соболя глубже…»[8]. В очерке о литературном критике А. К. Воронском Шаламов отмечает: «Есенин написал и поспешно с помощью Воронского и Чагина опубликовал плоды своей перестройки (Шаламов имеет в виду поэму «Анна Снегина», «Балладу о двадцать шести», «Балладу о тридцати шести», стихотворения «Русь советская», «Товарищ». – Д. Н.) и "отказался от взглядов" – по модному тогдашнему выражению. <…> Столкновение с этой поэтикой привело Есенина к смерти. Попытки насиловать себя и привели к самоубийству»[9]. Самоубийство поэта наполнило новым смыслом, живой кровью многие, многие строки его стихов. То, что казалось позой, на поверку оказалось трагедией. Плохая "отделка" многих стихов отступала в сторону перед живой правдой, живой кровью»[10].

Шаламов высоко ценил сборник «Москва кабацкая» <1924>, называл его вершиной есенинского творчества: «…каждое из 18 стихотворений, составляющих этот удивительный цикл, – шедевр русской лирики, отличающийся необыкновенной оригинальностью, одетой в личную судьбу, помноженную на судьбу общества, с использованием всего, что накоплено русской поэзией ХХ века – выраженной с ярчайшей силой»[11]. Кому как не Шаламову говорить о тесном переплетении творчества и судьбы; думал ли тогда будущий узник колымских лагерей о том, что эти слова потом будут говорить о нём самом и о поэтах, переживших похожие судьбы?

Выделяет в есенинском творчестве Шаламов также поэмы «Инония», «Сорокоуст», «Пугачёв», «Чёрный человек», стихотворение «Метель»: «они никогда не будут превзойдены»[12]. Шаламов пишет о «есенинском» и «антиесенинском» стиле. Поэму «Анна Снегина», «Балладу о двадцать шести», «Балладу о тридцати шести», стихотворения «Русь советская», «Товарищ» он называет «антиесенинскими», «халтурой»: «всё это вне большой литературы», «вне искусства»[13]. «И "Русь советская", "Персидские мотивы" и "Анна Снегина" значительно ниже по своему художественному уровню, чем "Сорокоуст", "Инония", "Пугачёв"», «…тут ещё ("Анна Снегина", "Русь советская". – Д. Н.) и найдён какой-то удивительный компромисс засчет художественности, разумеется, при всей их многословности, антиесенинском стиле по существу…», – утверждает Шаламов.

Таким образом, Шаламов предугадал то, что исследователи обращаются к есенинской поэтике именно с анализа «Инонии» и «Сорокоуста», насыщенных глубоким фольклорно-мифологическим подтекстом и находившихся в забвении под гнётом советского социологизированного литературоведения, а не с анализа «Анны Снегиной» или «Руси советской».

Необходимо пояснить, что Шаламов был часто резок, порой противоречив, в оценке современников и их творчества. Взять хотя бы то, что поиски Г. Сапгира в области рифмы он называл «лженоваторством, причина которому или незнание, или литературный авантюризм» (4, 315), самого Сапгира «мнимым новатором, а по существу очковтирателем» (4, 311); а Андрея Вознесенского – «человеком, живущим по чужому паспорту» (4, 311), ставя его после поэтов с «интонацией из третьих рук» (4, 311), в том смысле, что у того нет своей поэтической интонации. «Поэтическая интонация – паспорт поэта. А с кем можно спутать Есенина? Ни с кем. Разве только в ранних стихах есть интонации Николая Клюева, но уже с "Кипятковой вязи" – всё своё» (4, 313) – утверждает Шаламов в эссе «Поэтическая интонация» <1963-1964>. Здесь Шаламов имеет в виду стихотворение «Всё живое особой метой…» <1922>, в котором есть следующие строки: «И теперь вот, когда простыла /Этих дней кипятковая вязь, /Беспокойная, дерзкая сила /На поэмы мои пролилась»[14].

В числе предшественников Есенина Шаламов называл А. А. Блока и Н. А. Клюева: «У Есенина были два учителя – Блок и Клюев. Все остальные влияния были легко преодолены. Даже к имажинизму Есенин был подготовлен именно Клюевым, и когда-нибудь литературоведы разберутся в этом»[15]. «Пропитанная религиозными мотивами, церковным словарём, поэзия Клюева была очень эмоциональна. Есенин начинал как эпигон Клюева. Да и не один Есенин»[16]. «Есенин был имажинистом. Вождём этой группы был Вадим Шершеневич <…>. Вадим Шершеневич, хорошо понимая и зная значение всякого рода "манифестов", высосал, можно сказать, из пальца свой "имажинизм". Есенин был в его группе, Есенин – любимый ученик и воспитанник Николая Клюева, который, казалось бы, меньше всего склонен к декларациям такого рода. Застольная дружба привела его в объятия Шершеневича. Впрочем, Шершеневич войдёт в историю литературы только благодаря Есенину»[17].

В 1965 году, к 70-летию со дня рождения Есенина журнал «Сельская молодёжь» предложил поэтам и писателям ответить на вопрос, какое место занимает Есенин в развитии отечественной культуры и в жизни современников[18]. Откликнулся на эту просьбу и Шаламов. Его строки о Есенине, в отличие о панегирических ответов его собратьев по перу, – удивительно просты, искренни и непосредственны. Здесь Шаламов вновь говорит то, что не раз звучало в его эссе и воспоминаниях: «Стихи Есенина были его судьбой – в этом главное, самое важное. <…> на строках Есенина выступает живая кровь…»[19]. И далее: «Стихи Есенина были его судьбой». И вновь настойчиво повторяет Шаламов: «Стихи Есенина были его судьбой»[20]. Здесь необходимо вспомнить одно шаламовские стихотворение:

Для Шаламова истинный поэт – тот, у кого «выстраданное собственной кровью выходит на бумагу как документ души, преображённое и освещённое огнём таланта» (4, 365), чьи произведения искренни и исповедальны. Это критерий настоящей поэзии, настоящей литературы. Для Есенина настоящий поэт – это значит «кровью чувств ласкать чужие души», «рубцевать себя по нежной коже». Здесь формулы творчества Шаламова и Есенина совпадают. Шаламовские строки – это строки о поэте – поэте с большой буквы, каким и был Есенин.

В эссе «Пейзажная лирика» <1961> Шаламов также уделяет несколько строк Есенину: «О том, с какой силой добра, с какой душевной теплотой можно написать о животных, мы знаем от Есенина – поэта с обострённым чувством природы, знавшего единение с природой. Его берёзку, клён и собаку помнит каждый» (4, 330). Дар поэтического гения Шаламова – то, что называется «чувство природы», «способность найти в природе человеческое, найти то, что объединяет человека с внешним миром <…>, способность видеть в явлениях природы движение человеческой души» (4, 329). «Меня особенно привлекает, как Шаламов изнутри чувствует душу растений. Лиственница и стланик нашли в нём своего поэта», – проницательно отметил литературовед Вяч. Вс. Иванов[22]. Вспомним шаламовские стихотворения «Я жаловался дереву…» (3, 51), «Подростком сюда затесался клён» (3, 326), «Сосны срубленные» (3, 113), «Сосна в болоте» (3, 326-327), «Стихи в честь сосны» (3, 278-290), «Стланик» (3, 233-234) и рассказы «Стланик» (1, 139-140), «Воскрешение лиственницы» (2, 273-276), «Сука Тамара» (1, 56-61).

Шаламов, отдавая дань есенинскому таланту, тем не менее, говорит, что «у Есенина мало безупречных стихотворений», отмечает «художественные просчёты, шероховатость отдельных строк и строф»[23]. «Часто не очень твёрдо поэт владел пунктуацией (Есенин), располагая в любимом определённом порядке существительные, прилагательные. Небольшую нетвёрдость в правилах русской речи он вносит <в стихи>: привычка поставить существительное раньше прилагательного или, наоборот, привычка к инверсии…» (4, 310). Отмеченные «недостатки», по мнению Шаламова, «отходят на второй план именно потому, что на строках Есенина выступает живая кровь»[24].

Вновь к Есенину Шаламов обращается в очерке «Есенин и воровской мир» <1959> из цикла «Очерки преступного мира». В качестве эпиграфа к очерку Шаламов приводит строки из есенинского «В том краю, где жёлтая крапива…» <1915>, называя их «исчерпывающе точными» (2, 87).

Популярность Есенина в блатных кругах была очень велика: «Уже в то время – всего через три года после смерти – это был единственный поэт, "принятый" и "освещённый" блатными…» (2, 87). Причины этого, по мнению Шаламова, в следующем:

• «Откровенная симпатия блатному миру», «Есенин даёт себе чисто блатарскую самооценку» (2, 88);
• Особый тон, настроение целого ряда стихотворений: «…нотки тоски, всё, вызывающее жалость, всё, что роднится с "тюремной сентиментальностью"», «нотки вызова, протеста, обречённости» (2, 88);
• «Поэтизация хулиганства». «Пьянство, кутежи, воспевание разврата – всё это находит отклик в воровской душе» (2, 89);
• «Стихи о собаке, о лисице, о коровах и лошадях – понимаются блатарями как слово человека, жестокого к человеку и нежного к животным». «И за стихами Есенина им чудится родственная им душа. Они не воспринимают этих стихов с трагической серьёзностью. Им это кается ловкой рифмованной декларацией» (2, 88).
• «Культ матери, наряду с грубо циничным и презрительным отношением к женщине-жене, – характерная примета воровского быта. И в этом отношении поэзия Есенина чрезвычайно тонко воспроизводит понятия блатного мира». «Первое "Письмо матери" ("Ты жива ещё, моя старушка") знает буквально каждый блатарь. <…> Да и все другие есенинские стихотворения о матери не могут сравниться в популярности своей с "Письмом", все же известны и одобрены». «Есенинские стихи о пьяных проститутках блатные знают наизусть и давно взяли их "на вооружение"» (2, 90-91).
• «Матерщина, вмонтированная Есениным в стихи, вызывает всегдашнее восхищение. Ещё бы! Ведь речь любого блатаря уснащена самой сложной, самой многоэтажной, самой совершенной матерной руганью – это лексикон, быт» (2, 89).

В «обязательную библиотеку молодого блатаря» (2, 91) входят стихотворения «Всё живое особой метой…», «В том краю, где жёлтая крапива…», «Ты меня не любишь, не жалеешь…», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», «Да! Теперь решено. Без возврата…», «Мы теперь уходим понемногу», «Письмо матери», «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…» (последняя строфа «отрезана блатарскими ножницами» из-за слов «Дорогая, я плачу, /Прости… Прости…»[26] и «многие, многие другие» (2, 88).

Непонятны и чужды блатарям, как отмечает Шаламов, пейзажная лирика, стихи о России, «Кобыльи корабли» или «Пантократор», «Персидские мотивы», ранние стихотворения, – «всё это их не капли не интересует» (2, 89).

Доктор и буфетчица, герои шаламовской пьесы «Анна Ивановна» (тематически связанной с очерком «Есенин и воровской мир»), на теле раненого оперативником Саньки Карзубого (появляющегося в начале пьесы как «незнакомый») обнаруживают татуировки (2, 466): «Нет в жизни счастья» (цитата из стихотворения «Я ль виноват, что я поэт…» <1911-1912>: «Я знаю – в жизни счастья нет, /Она есть бред, мечта души больной, /И знаю – скучен всем напев унылый мой, /Но я не виноват – такой уж я поэт»[27]), «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок» (неточная цитата из есенинского «Мне грустно на тебя смотреть…» <1923>: «Ведь и себя я не сберёг /Для тихой жизни, для улыбок. /Так мало пройдено дорог, /Так много сделано ошибок»[28]). В словах Прораба слышен голос автора пьесы: «Есенин. Самый любимый поэт блатарей» (2, 466). «Стремясь как-то подчеркнуть свою близость к Есенину, как-то демонстрировать всему миру свою связь со стихами поэта, блатари, со свойственной им театральностью, татуируют свои тела цитатами из Есенина» – отмечает Шаламов (2, 91). Кроме приведённых выше он указывает также на строки из стихотворения «Сочинитель бедный, это ты ли…» <1925>: «Ставил я на пиковую даму, /А сыграл бубнового туза»[29].

Это лишь буквальный, поверхностный уровень «пересечений» Есенина и Шаламова, требующий дальнейших изысканий в рамках проблемы «Есенин и Шаламов». По справедливому утверждению И. П. Сиротинской, Шаламов «как личность, как человек сформировался в двадцатые годы»[30]. И есенинское творчество, вне сомнения, повлияло на творчество Шаламова. Интересно, например, рассмотреть мифологические, религиозные и философские истоки поэтики обоих писателей; сопоставить особенности циклообразования в поэзии Есенина и Шаламова. Этому будут посвящены отдельные исследования.

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.