Назад
Формула жизни
Вопрос о вере Шаламова – вопрос чрезвычайно сложный и важный.
Казалось бы, выходец из потомственной священнической семьи, он не мог не сохранять в душе религиозную основу, которая, поддерживала дух многих верующих в самых суровых испытаниях. И тех, кто шел в лагеря за свою веру, и тех, кто обратился к Богу уже там, обретя в нем опору и надежду.
Из «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына мы знаем, что тверже всего в лагерях держались именно верующие, так называемые религиозники, сектанты. Шаламов подтверждает это наблюдение: «Если в лагере и были люди, которые, несмотря на все ужасы, голод, побои и холод, непосильную работу, сохраняли и сохранили неизменно человеческие черты, – это сектанты и вообще религиозники, включая православных попов. Конечно, были отдельные хорошие люди и из других групп населения, но это были только одиночки, да и, пожалуй, до случая, пока не было слишком тяжело. Сектанты же всегда оставались людьми».
Один из самых запоминающихся образов в рассказах Шаламова – образ самозабвенно молящегося посреди заснеженного леса заключенного, священника Замятина. Размашисто крестясь и негромко выговаривая немеющими от холода губами слова литургийной службы, он служит на лесной поляне обедню – одиноко и торжественно.
Теплом веет от этого одинокого человека, горячо шепчущего слова молитвы. «На лице его было выражение удивительное – то самое, что бывает на лицах людей, вспоминающих детство или что-либо равноценно дорогое».
Как много, казалось бы, должно было бы сказать сыну священника это зрелище! Но рассказчик, отдавая должное высоте духа Замятина, его верности Богу и священническому призванию, его чисто человеческому воодушевлению, вместе с тем остается почти невозмутим. Духовное воспарение Замятина не вызывает в нем особого, энтузиазма и не ведет ни к каким «богооткровенным» выводам и озарениям.
Если вывод и делается, то в исключительно психологическом, стоическом плане: «Я знаю, что у каждого человека здесь было свое самое последнее, самое важное – то, что помогало жить, цепляться за жизнь, которую так настойчиво и упорно у нас отнимали».
Этим «самым последним» могло быть разное – стремление вернуться к родным, к семье, любовь к детям и т.п., а не только вера в Бога.
Шаламов словно намеренно переводит разговор в более земное, рациональное, я бы даже сказал, русло, достаточно жестко и однозначно заявляет о своем отношении к религии. Он как бы предвидит, что его ответ может иметь особую значимость, и потому хочет быть предельно честен. «Бог умер» – вот его вывод.
В рассказе «Необращенный» Нина Семеновна, руководитель практики по внутренним болезням, пытается обратить будущего фельдшера в веру, дает ему Евангелие. Столкнувшись же с его равнодушием, она вопрошает с нескрываемым удивлением «Как? Вы, проживший тысячу жизней? Вы воскресший? У вас нет религиозного чувства? Разве вы мало видели здесь трагедий?»
Но даже чувствуя свою зависимость от Нины Семеновны, рассказчик не хочет кривить душой. Его ответ прям, но в нем в то же время нет торжества гордыни, иронии, самодовольства. Скорее – горечь от этой тяготящей его душу, но для него тем не менее неотменимой правды.
Выход веры представляется писателю, исходящему из своего внутреннего опыта, из познания страшной гулаговской реальности, лишком случайным, слишком частным и потому не решающим проблему «согласия с жизнью».«Нет, – сказал я неслышным голосом, холодея от внутреннего своего опустошения. – Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?»
Заметим, что Шаламов не отрицает саму возможность такого выхода – для кого-то, но только не для себя. Блажен, кто верует, кому дано, кто обрел этот свет в окружающем мраке но – только не придумывать себе того, чего нет. Для Шаламова важнее было оставаться самим собой – во всех случаях жизни.
Достаточно определенно высказывается по этому поводу писатель и в «Четвертой Вологде». «Очевидно, у человека существует какой-то запас религиозных чувств – тоже вроде шагреневой кожи, – тратится повседневно. И так как сложность жизни все возрастает, в этой возросшей сложности жизни нашей семьи для Бога у меня в моем сознании не было места. И я горжусь, что с шести лет и до шестидесяти я не прибегал к его помощи ни в Вологде, ни в Москве, ни на Колыме».
И все-таки, несмотря на заявленное безверие, религиозный дух, видимо, жил и в В. Шаламове. Жил как духовная потребность в нравственном абсолюте, в этическом характере его максимализма, обобщенно звучавшем у писателя как требование достоинства.
Не отсюда ли и то впечатление, которое вынесла из общения с Шаламовым в конце 60-х – первой половине 70-х годов И. Сиротинская? «Вспоминая его слова, его поступки, даже интонации, душевные проявления какие-то, я все чаще думаю, что ощущение мира у него было человека религиозного», – пишет она.
Безусловная приверженность началам правды, совести и чести, преданность высшим ценностям и главным нравственным принципам (и среди них – единства слова и действия) – с этим вступал в жизнь юный Шаламов.
Наивный, он еще не понял, не мог понять, завороженный красивой мечтой о справедливости, тех намеков и предостережений, которые обращала к нему жизнь, новая послереволюционная действительность.
Выселение из квартиры и вселение в нее городского прокурора – это было только начало, которое могло показаться сравнительно безобидным, тем более что Шаламов, весь устремленный в будущее, не собирался оставаться в Вологде.
Для того чтобы поступать в высшее учебное заведение, Шаламову, которому учительница литературы предрекла стать гордостью России, нужно было получить разрешение заведующего роно – как сыну священника. Но вместо разрешения он получил от заведующего Ежкина краткий и весьма красноречивый ответ «Вот именно потому, что у тебя хорошие способности, ты и не будешь учиться в высшем учебном заведении – в вузе советском». А для пущей убедительности куратор местного народного просвещения сунул ему под нос... фигу.
Сыну священника, то есть представителя чуждого социального слоя, путь к высшему образованию был заказан. Он уже был «не наш», как и его отец, к этому времени полностью ослепший, лишенный всех источников пропитания.
О судьбе отца Шаламов поведал в рассказе «Крест», в основу которого положен реальный конкретный факт: слепой священник, когда их положение становится совсем безвыходным, рубит топором на кусочки уникальный золотой крест, чтобы на вырученные за золото деньги иметь возможность купить еды.
Для достоинства, совести и чести наступали не лучшие времена.
Впрочем, достоинство только тогда и выступает в истинном своем нравственном качестве, когда не зависит от конкретных обстоятельств, благоприятствующих или, напротив, неблагоприятствующих ему. От чьего-то милостивого позволения. Когда оно – духовный и нравственный императив самой личности. Когда оно – дух, а не оболочка, спадающая при легком потряхивании.
Шаламов, стремившийся к действию, был готов испытать себя, проверить свои нравственные силы, свое мужество, пропустить свои убеждения через горнило жизненного опыта, а если придется, то и страданий. Ему нужно было найти «формулу своей жизни», и эта потребность роднила его тоже с героями русской литературы и русской истории, через которую красной нитью проходит самопожертвование святых мучеников и борцов за дело народное.
Хотя Шаламов вроде бы и отвергает возможное определение его поведения как романтизма жертвы, выдвигая в качестве основного мотива достоинство, тем не менее романтизм этот в нем все-таки, вероятно, присутствовал. Да и концепция личности, наиболее близкая ему по духовному и душевному складу, была героически-жертвенная.
«Мне все время казалось, – вспоминает он в “Четвертой Вологде”, – что я чего-то не сделал, – не успел, что должен был сделать. Не сделал ничего для бессмертия, как двадцатилетний король Карлос у Шиллера».
Ссылка на Шиллера с его романтически-героизующим представлением о человеческом призвании вовсе не случайна. Как и юношеская любовь к Гюго, чье «Эрнани» будущий писатель смотрит в нетопленом вологодском театре, «от счастья ошалев», пользуясь словами из его стихотворения «Виктору Гюго».
Но в эту романтику – романтику «русского мальчика» – вплетается социально-политическая тема, соединявшая Шаламова с большой частью русской, интеллигенции. И он с присущей ему склонностью к максимам выводит: «Русская интеллигенция без тюрьмы, без тюремного опыта – не вполне русская интеллигенция».
И жизнь незамедлительно предоставила ему такой опыт.
Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.