Варлам Шаламов

Майкл Брюер

Изображение пространства и времени в лагерной литературе: «Один день Ивана Денисовича» и «Колымские рассказы»

Произведения на лагерную тему очень разнообразны. В связи с этим, подход к ним для литературоведов особенно труден и сложен. Во-первых, это тема огромная и многосторонняя. Как однажды писал Шаламов, — «это очень большая тема, где разместится сто таких писателей, как Солженицын, пять таких писателей, как Лев Толстой. И никому не будет тесно» (О прозе 551)[1] Во-вторых, произведения на лагерную тему проявляют замечательную жанровую новизну, не подходя ни под одну жанровую классификацию. Они, скорее, избегают всех жанровых категорий. Как лагеря, которые они сами изображают, они занимают неопределенные необжитые места между другими жанрами. Возникает даже вопрос, имеет ли право человек, не побывавший в том мире, исследовательски подходить к такому материалу? Как пишет Надежда Мандельштам о лагерной теме в своих воспоминаниях,

Литература существует там, где есть боль, а боль ощущает только человек, личность. Там, где существует боль, говорят не о малой или большой форме, не о стиле или сюжете, а только о боли, и она сама знает, во что воплотиться (Вторая книга 464)[2].

Сначала, после первого прочтения, «Один день Ивана Денисовича» и Колымские рассказы воспринимаются как документ, как исторический факт и как воплощение человеческой боли. Такое восприятие неизбежно (и, кстати, необходимо)[3]. Также неизбежно их оценивать, противопоставляя одно другому, в зависимости от того, сколько лжи, лицемерия и злодеяний они разоблачают, сколько Правды они раскрывают (последнее часто считается соразмерным тому, сколько страдания и боли в них накоплено). Ведь не все произведения о лагере остаются верными историческому факту, (как, например, произведения Алдан-Семенова[4], Шелеста[5], Дьякова[6] и других, кто якобы писал о ГУЛаге). Но в конечном счете, людям, не побывавшим на том свете, не дано судить о Правде лагерного произведения[7].

Тем не менее, я все же попробую подойти к этим двум текстам с точки зрения изображенного в них пространства и времени. Я, конечно, не первый предлагаю такой подход к литературному тексту. Бахтин в своей статье «Формы времени и хронотопа в романе» рассматривал свое понятие литературного «хронотопа» как нить в историческом развитии диалогизованного романа. Бахтин называет хронотопом «существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе» (Бахтин 234). Но главная работа Бахтина с хронотопом была диахронной. Он указывал на сходства в развитии литературы. Катерина Кларк также удачно использует понятие хронотопа Бахтина в своей статье «Political History and Literary Chronotope: Some Soviet Case Studies», чтобы проявить сходства между текстами разных литературных течений, которые сначала кажутся почти противоположными[8]. Анализ Кларк более синхронен, но она, также, как и Бахтин, выявляет сходства между произведениями. Я, скорее, буду отыскивать различия между хронотопами синхронических текстов, чтобы отличить одно от другого[9] .

Форма повествования в данных произведениях, также, как и структура самих текстов, в большой степени определяет их хронотоп[10]. Поэтому сначала будем рассматривать форму самих текстов. Ведь существует не только время самого действия в повествовании, но и также читательское время. Как пишет Д. Лихачев в своей статье «Поэтика художественного времени»,

автор всегда в известной мере рассчитывает — сколько времени отнимает у читателя или слушателя его произведение. Это истинный «размер» произведения... Время фактическое и время изображенное — существенные стороны художественного целого произведения (493).

В рассказе «Один день Ивана Денисовича», как известно из заглавия, изображены события одного лагерного дня, «от звонка, до звонка». Повествование начинается с начала и без перерыва проходит до конца. Вместе с зэками читатель должен следить за строгим ежедневным лагерным режимом. Ему негде остановиться — отдельных глав в тексте нет — и приходится сразу прочесть рассказ сплошь, до конца. Хронологию рассказа, и поэтому хронологию лагерного режима, переживает сам читатель. Бывают разные отступления, где единство пространства и времени перебито воспоминаниями или мыслями Шухова — например, когда он вспоминает о жене, о войне, о коврах или размышляет над какими-нибудь ежедневными лагерными ритуалами, — но все эти отступления побуждены ежедневными случаями, (или, вернее, самим автором, который хочет воссоздать общее мировоззрение Шухова) (Toker 1992, 274). Таким образом, «Один день Ивана Денисовича» является герметическим художественным целым и в этом ограниченном, классическом единстве пространства и времени, Солженицын стремится сгустить и сузить (обобщить) весь лагерный мир, (и, по аналогии, все советское общество). На этом пункте Шаламов, кажется, упрекает его за потерю важных черт лагерной действительности[11], за «некоторый сдвиг во времени» (Из литературного наследия 66)[12]. Ведь Солженицын как будто изображает диахронический лагерь синхронически. То есть он изображает черты лагеря и поколения зэков, которые бы не существовали в той же временной и пространственной среде. В одном дне одного лагеря сконцентрированы все дни всех лагерей.

Томас Венцлова отмечает в своей статье «Prison as a Communicative Phenomenon», что «The concentration camp is the concentrate of the society: it is simultaneously the extreme pole of it and the embodiment of its banality, dullness and tedium» (67). Это совершенно верно, и Солженицын эту мысль воплощает в «Одном дне Ивана Денисовича» и в еще большей степени в своем романе В круге первом, и в повести Раковый корпус. Но у Шаламова это не всегда так. Как и в физике, можно дойти до того предела, после которого правила начинают быть нетвёрдыми. Понятия времени и пространства становятся зыбкими.

В некоторой степени, время на более детальном уровне отличается тем, что оно не измеряется часами или минутами. В «Одном дне Ивана Денисовича», часы зэкам не нужны. «Никто из зэков никогда часов не видит, да и к чему они, часы? Зэку только надо знать — скоро ли подъем? До развода сколько? до обеда? до отбоя?» (63). Они измеряют время по позиции солнца в небе. «Шухов поднял голову на небо и ахнул: небо чистое, а солнышко почти к обеду поднялось» (25). Все-таки, это не значительный сдвиг в понятии времени, а только другой метод его измерения, который сильно не влияет на основное мировосприятие.

Форма повествования в лагерной эпопее Колымских рассказов и структура самого текста, по сравнению с соответствующими в «Одном дне Ивана Денисовича» анти-хронологичны. Большинство рассказов, как и сами циклы, в которых они размещены, построены далеко не по принципу единства пространства и времени[13]. Они, скорее, построены наоборот. Классическое изображение пространства и времени, которое мы находим в «Одном дне Ивана Денисовича», сильно нарушено: в Колымских рассказах оно отличается своей раздробленностью. Сначала, кажется, что даже нет никаких временных или пространственных связей, соединяющих один рассказ с другим, — рассказы чередуются между Колымой, Вишерой, Москвой и даже Вологдой[14], точка зрения в повествовании колеблется между повествованиями от первого и от третьего лица, также как и степень «фокализации» (focalization[15]) изменяется в течение (если можно использовать это слово) повествования. Но, постепенно, появляются повторы в повествовании. Это иногда бывают обрывки сюжетов, иногда просто имена или текстуальные совпадения. Бывают и случаи, показанные с чуть ли не той самой точки зрения, как и изображения деяний Христа в разных книгах Евангелия. Иногда развязка одного рассказа оказывается завязкой другого, с чуть ли ни тем же самым эффектом. Эти повторы и текстуальные совпадения напоминают читателю друг о друге: и ткань повествования, и поэтому сам ход времени в эпопее, начинают сгибаться, искривляться. После каждого повтора эти текстуальные совпадения приобретают новое, другое значение из контекста каждого другого рассказа[16]. В течение читательского времени, они становятся полисемантическими, лексическими единицами. Читателя вынуждают перечитывать предыдущие рассказы (или по крайней мере их просматривать).

Издалека становится ясно, что такое же кружение действует и на уровне циклов. Сам текст также построен по принципу этого циклического понятия времени. Он составляется из шести циклов и 145-и рассказов[17]. В конце каждого цикла повествователь (или герой, в зависимости от того, рассказ ли это от первого или третьего лица), приближается к какому-нибудь физическому или психологическому спасению. Но в начале следующего цикла, он всегда снова оказывается в лагере. Второй цикл заканчивается «Сентенцией» — рассказом, полным надежды, — и следующий цикл снова начинается в Москве, но эта Москва больна растлевающими воспоминаниями лагерной жизни, и повествователь, и с ним читатель, скоро опять обнаруживают себя в лагере, из которого какое-либо спасение кажется невероятным (Brewer 66-67)[18].

Читательское время также искажено и изогнуто самой формой произведения. В Колымских рассказах нет логичного конца, к которому можно спешить. Фабулы нет, и перестроить ее нельзя. Время более «абсолютное». Как писал Бахтин в своей статье «Эпос и роман»,

Эпопея равнодушна к формальному началу, может быть неполной (то есть может получить почти произвольный конец). Абсолютное прошлое замкнуто и завершено как в целом, так и в любой своей части. Поэтому, любую часть можно оформить и подать как целое (Бахтин 474).

Шаламов однажды сказал, «Я состою из осколков, в которые раздробила меня Колымская республика» (Сучков 22). И так как Шаламову нельзя было вернуться к долагерному состоянию, так и рассказы нельзя перевести в хронологическое время. Они лишены точной хронологической прикрепленности.

Изображение пространства в Колымских рассказах и в «Одном дне Ивана Денисовича» также сильно отличается друг от друга, хотя это не всегда видно на поверхности или при первом прочтении. Разница, кажется, только в масштабе текстов. Ведь «Один день Ивана Денисовича» по масштабу только одна десятая Колымских рассказов. Но на более глубоком уровне существует более убедительное доказательство.

Как мы уже отметили, все действие в «Одном дне Ивана Денисовича» происходит на территории одного, четко описанного, лагеря. Но иногда, в форме вспоминаний, повествование выходит за пределы лагерной зоны. Шухов вспоминает о жене, о войне, о коврах и т. д., но он их вспоминает в том же временном и пространственном континууме, в котором он сам живет. Воспоминания не искажены лагерной жизнью. От лагеря до деревни Шухова какое-то определенное расстояние, так же как с воинских годов, когда его арестовали, до текущего времени определен срок времени, о котором он часто вспоминает и который во временном смысле ничем не отличается от того же самого срока при других обстоятельствах[19].

В Колымских рассказах расстояние между Колымой (или каким-нибудь другим лагерем) не определено, оно не совпадает с «действительностью» внешней жизни. По словам Шаламова, в лагере «масштабы смещены» (Из переписки 171). На лингвистическом уровне лагерные слова Шаламова выражают крах временного и пространственного континуума[20]. В Колымских рассказах Колыма занимает место не совпадающее с ее географическими координатами. Она представляет собой совершенно иной мир. Она часто называется «планетой», как в известной колымской песне:

Колыма, Колыма,
Чудная планета,
Двенадцать месяцев зима,
Остальное — лето.

Она также часто называется «островом»[21], а остальное пространство «материком» или «большой землёй». Там, на материке, живут «наверху», а по аналогии, Колыма находится на самом дне, «в аду». В соответствии с этим, переход из одного места в другое может означать переход в другое время. Материк занимает не только иное пространство, а совершенно другое время или даже эру. Зэки считают свои долагерные жизни, «бывшими» или «жизнями на том свете», которые не имеют и не могут иметь никакого значения. Они кажутся им чужими, и в них перестают верить. А если они в них и верят, «[верят] так, как школьники верят в существование какой-нибудь Америки» («Заклинатель змей» 70). В рассказе «Ночью», два зэка тайно выкапывают тело мертвого вольняги, чтобы отнять у него одежду. При этом, один обцарапывает себе палец и кровь отказывается сгуститься.

— Плохая свертываемость, — равнодушно сказал Глебов.

— Ты врач, что ли? — спросил Багрецов, отсасывая кровь.

Глебов молчал. Время когда он был врачом, казалось очень далеким. Да и было ли такое время? Слишком часто тот мир за горами и морями казался ему каким-то сном, выдумкой. (20) [курсив мой — М. Б.].

В таком смысле, изображение пространства в Колымских рассказах похоже на его изображение в устных жанрах, таких, как эпос или сказка. И рядовые фольклорные фразы: «тот мир» и «за горами и морями», — даже подчеркивают резкое временное и пространственное различие между лагерным и «сказочным» (т. е. настоящим) мирами. «Пространство же сказки не соотносится с тем пространством, в котором живет сказочник и где слушают сказку слушатели. Оно совсем особое, иное, как пространство сна (Лихачев, Поэтика художественного пространства 632).

В «Одном дне Ивана Денисовича» Шухов, кажется, хорошо знает сколько дней остается в его сроке. Повесть заканчивается словами: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось» (67)[22]. Читателю известно, что, несмотря на то, что это только один удачный день в прилегающем ряду тысяч других, он особый, и как-то отличается от них. Он имеет временное место среди них. В Колымских рассказах, наоборот, тот факт, что 365 дней подряд составляют год или что срок вообще можно измерить днями, немыслим, и какой-либо вопрос о високосных годах это просто абсурд.

Очевидно, что изображение пространства и времени в данных текстах сильно отличаются, но что это нам говорит о значении текстов и о самых авторах, или об их мировоззрении?

Лагерное испытание Шаламова было, по словам Солженицына, «горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт» (Архипелаг ГУЛаг 210). Это также чувствуется в прозе Шаламова. Его извращенный лагерем менталитет отражен в самом изображении пространства и времени. На его памяти, время и пространство потеряли свою устойчивость и приобрели нравственное, и психологическое значение. В конечном счете, рассказы, может быть, говорят нам столько же о послелагерном менталитете Шаламова, сколько об исторической действительности. Повторы являются не столько изображением фактических действий, сколько изображением неудачной попытки автора мириться с ними. В этом плане, Солженицын описывает облик лагеря, а Шаламов его душевное наследие. Ведь он однажды писал: «Я летописец собственной души, не более» (Из переписки 153). «Что значит — отразить как в зеркале? Зеркало не хранит воспоминаний» (Из записных книжек 146).

Опубликовано на русском языке: Шаламовский сборник. Вып. 4 //Сост. и ред. В.В. Есипов, С.М. Соловьёв. М.: Литера, 2011. С. 143-151.

Библиография

Бахтин, Михаил. «Формы времени и хронотопа в романе: очерки по исторической поэтике». в книге Вопросы литературы и эстетики: исследования разных лет. Москва: Художественная литература, 1975. 234-405.

— . «Эпос и роман: о методологии исследования романа». в книге Вопросы литературы и эстетики. Москва: Художественная литература, 1975. 447-483.

[Брюер] Brewer, Michael Meyer. "Varlam Salamov's Kolymskie Rasskazy: The Problem of Ordering." Master's Thesis, The University of Arizona, 1995.

Геллер, Михаил. «Предисловие» в книге Колымские рассказы. London: Overseas Publications Interchange LTD., 1978.

[Женет] Genette, Gerard. Narrative Discourse: An Essay in Method. trans. Jane Lewin. Ithaca: Cornell University Press, 1980.

[Кларк] Clark, Katerina. "Political History and Literary Chronotope: Some Soviet Case Studies." in Literature and History: Theoretical Problems & Russian Case Studies. ed. Gary Saul Morson. Stanford: Stanford University Press, 1986. 230-246.

Лесняк, Борис. «Письма Варлама Шаламова». Континент №74 (1993): 159-179.

Лихачев, Д. С. «Поэтика художественного времени» в книге Избранные работы, том 1, Ленинград: Художественная литература, 1987. 490-628.

— . «Поэтика художественного пространства». в книге Избранные работы, том 1, Ленинград: Художественная литература, 1987. 629-647.

Мандельштам, Надежда Яковлевна. Вторая книга. Третье издание. Paris: YMCA Press, 1983.

[Росси] Rossi, Jacques. The Gulag Handbook. Trans. William A. Burhans. New York: Paragon House, 1989.

Шаламов, Варлам. «Воспоминания». Знамя №4 (1993): 114-170.

— . «Из литературного наследия (Письма А. Солженицыну)». Знамя №7 (1990): 46-89.

— . «Из переписки». Знамя №5 (1993): 110-160.

— . Колымские рассказы в двух томах, Москва: Информационно-Издательский Центр «Наше Наследие», 1992.

— . Колымские рассказы в двух томах. Москва: Русская Книга (Советская Россия), 1992.

— . «О прозе» в книге Левый берег: рассказы. Москва: Современник, 1989.

— . «Четвертая Вологда», в книге Воскрешение лиственницы. Paris: YMCA-Press, 1985.

Сиротинская, Ираида Павловна. Переписка с автором. 1994-1996.

Солженицын, Александр Александрович. АРХИПЕЛАГ ГУЛаг: опыт художественного исследования. III-IV. Paris: YMCA-Press, 1974.

— . «Один день Ивана Денисовича». в книге Избранное: Russian Study Series № 54. Pullman, Michigan: Russian Language Specialties, 1976. 1-67.

Сучков, Федот. «Показания Шаламова». Неделя №5 (1989): 22.

Тимофеев, Лев. «Поэтика лагерной прозы». Октябрь №3 (1991): 182-195.

[Токер] Toker, Leona. "Stories from Kolyma: The Sense of History." Hebrew University Studies in Literature and the Arts. №17 (1989): 188-220.

— . "On Some Aspects of the Narrative Method in 'One Day in the Life of Ivan Denisovich'." in Russian Philology and History in Honour of Professor Victor Levin. eds. W. Moskovich, J. Frankel, I. Sermon, and S. Shvartzband. Jerusalem: Praedicta, 1992. 269-283.

[Венцлова] Venclova, Tomas. "Prison as a Communicative Phenomenon: The Literature of Gulag." Comparative Civilizations Review №2 (1979): 65-73.

Brewer, Michael. Изображение пространства и времени в лагерной литературе: <Один день Ивана Денисовича> и <Колымские рассказы> [The Representation of Space and time in Camp Literature: "One Day in the Life of Ivan Denisovich" and Kolyma Tales]. GESLL №8 (1995): 92-100.

Примечания

  • 1. Не случайно Шаламов оценивает 100 Солженицыных в 5 Толстых. Он не высоко ценил Солженицына, и кажется, хотел намекнуть, что его место в русской литературе не очень значительно.
  • 2. Сам Шаламов однако же считал, что неважно, сидел ли человек или нет, важно только талантлив ли он (Из переписки 134).
  • 3. В письме Лесняку 23 марта 1963 года, Шаламов писал: «У произведения, имеющего вид документа сила — особая» (Лесняк 164).
  • 4. Повесть Алдан-Семенова «Барельеф на скале» была опубликована в журнале Москва №7,1964.
  • 5. Произведения Шелеста были опубликованы в газете Известия, 5 ноября, 1962 и в Знамени, №9 (1964).
  • 6. Воспоминания Дьякова были опубликованы в журнале Октябрь, №7 (1964).
  • 7. Факты, конечно, до большой степени, могут быть достоверно испытаны или опровергнуты. Например, в письме Солженицыну, Шаламов указывает на ряд уважительных (и менее уважительных) непоследовательностей в изображении лагерной жизни в «Одном дне Ивана Денисовича». Но, в конечном счете, факты не главное, как писал Шаламов Лесняку, — «Надо вернуться не столько мыслями, сколько чувствами в этот [лагерный] мир» (Из переписки 131). Таким образом, надо сказать, что по своему существу, все произведения на лагерную тему не верны историческому факту поскольку они художественны. Но во многом они лучше и вернее всякой истории передают суть тех немыслимых лет.
  • 8. Она выявляет сходства между такими разнообразными литературными течениями, как соцреализм, деревенская проза, фантастическая проза Чингиза Айтматова и даже проза Солженицына («Один день Ивана Денисовича», Раковый корпус и В круге первом).
  • 9. Временную и пространственную особенности в Колымских рассказах впервые отметили Леона Токер в своей статье «Stories from Kolyma» (1989) и Лев Тимофеев в статье «Поэтика лагерной прозы: первое чтение Колымских рассказов Варлама Шаламова» (1991). Я особенно в долгу у Леоны Токер, тонкая работа которой — основа этого доклада.
  • 10. Несмотря на неудачные публикации отдельных рассказов как самостоятельных художественных произведений, мне кажется абсолютно необходимым считать Колымские рассказы одним художественным произведением. Чтение Колымских рассказов вне «авторского плана» делает недействительным тщательно построенное автором архитектоническое целое. (Я обсуждаю сложную проблему авторского плана в моей диссертации "Varlam Salamov's Kolymskie rasskazy: The Problem of Ordering," The University of Arizona, 1995. До сих пор, единственное издание Колымских рассказов, следующее авторскому плану — это издание «Русской книги» в 1992, Колымские рассказы в двух томах (в серой обложке). К сожалению, у меня нет этого издания, и приходилось цитировать из издания «Нашего наследия», 1992.)
  • 11. Настоящим лагерем в «Одном дне Ивана Денисовича» Шаламову казалась только «Ижма», которая, «пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака». В письме 1964 года Лесняку он пишет, что «решил не нарушать иллюзию» общественного мнения об «ужасах» в рассказе Солженицына (Из переписки 135).
  • 12. Вопрос был о «кавторанге» (т. е. о Буйновском). Шаламову казалось, что «кавторанг — фигура тридцать восьмого года», что «в 1951 году кавторанг так кричать не мог [т. е. на вахте], каким бы новичком он ни был» (Из литературного наследия 66). Шаламов здесь, наверное, чуть-чуть преувеличивает проблему, заменяя знания кавторанга о лагере своими знаниями. (Он уже в 1929-м году знал, что так кричать нельзя, это отражено в его рассказе «Первый зуб»).
  • 13. Надо сказать, что в некоторых рассказах есть такое единство пространства и времени, и оно иногда даже чувствуется сильнее, чем у Солженицына, поскольку герои у Шаламова не интересуются посторонними вещами. В отличие от Шухова, который является неотъемлемой частью лагерного общества, они замкнуты только в себе — лагерное общество им чуждо. Однако, в рамках колымской эпопеи эти рассказы становятся дробями или осколками единого целого, которое невозможно восстановить (или которое вообще и не существовало).
  • 14. Вишера, (СЛОН — Северные Лагеря Особого Назначения), лагерь на северном Урале, где Шаламов отсидел свой первый, «детский», срок (1929-1932). В 1930-м году, Вишера стала независимым лагерем — Вишерлаг ОПТУ (Rossi 47). Шаламов вырос в Вологде, и после реабилитации (в конце 1956-го года), он вернулся в Москву.
  • 15. «Focalization» — расстояние между фокализатором и повествователем. Фокализатором является человек, с точки зрения которого показывается само действие. (Genette 194). У Шаламова он отличается от повествователя, уже отсидевшего срок, который вспоминает действия на некотором неопределенном отдалении. Иногда повествователь и фокализатор кажутся почти тем самым человеком, (как, кстати, в «Одном дне Ивана Денисовича»), но чаще всего они являются разными личностями, или, вернее, одной личностью в разные жизненные этапы. Надо сказать, что разница в изображении времени также, в значительной степени, связана с тем, что в Колымских рассказах фокализация обычно отчётлива, а в «Одном дне Ивана Денисовича» еле заметна.
  • 16. Михаил Геллер, в введении к лондонскому изданию Колымских рассказов, называет книгу «мозаикой». Метафора верная, но на мой взгляд, слишком конкретная. Колымские рассказы мне кажутся громадным созвездием. Линейные связи между звездами предписаны, но пространство между ними — плоть и кровь мифического зверя, представленного им только предположительно.
  • 17. В «авторском плане» есть 147 рассказов, но два остались незаконченными (Сиротинская 2.17.95).
  • 18. Исключением является переход из четвертого цикла «Очерки преступного мира» в пятый, «Воскрешение лиственницы». Шаламов, кажется, просто не мог заставить себя закончить цикл о блатном мире, который он считал до мозга костей «нечеловеческим», рассказом имеющим намек «спасения». Он, скорее, передвинул его к началу следующего цикла в образе светлого рассказа «Тропа», которому противостоят грозные рассказы «Графит» и, особенно, «Причал ада» (здесь изображен вход в лагерь в бухте Нагаево, недалеко от Магадана). Последний цикл заканчивается рассказом «Рива-Роччи» и словами, — «Через три месяца я был в Москве» (413), но через тысячу страниц, читателю ясно, что зэкам просто «вернуться» нельзя.
  • 19. Катерина Кларк предполагает, что изображение пространства и времени в «Одном дне Ивана Денисовича» ближе к его изображению в произведениях «деревенской прозы», где действия всегда происходят далеко от развратного центра, в неопределенное время, в прошлом (когда было лучше, еще не испорчено).
  • 20. Это не только крах в узком смысле. Все перевернуто — вершина заменена дном, и все становится своей противоположностью. Молодые зэки называются «стариками»; дерьмо становится спасителем («Перчатка»), тогда, как вторая порция каши смертной казнью («Тишина»); чувство надежды становится самым угрожающим («Сухим пайком»); и смерть становится привлекательнее жизни, (если она и есть «жизнь»). Томас Венцлова выражает сходную идею в своей статье «Prison as Communicative Phenomenon».
  • 21. Наверное, это название также связано с тем, что единственный вход в Магадан из Владивостока был у бухты Нагаева.
  • 22. Надо сказать, что это говорит скорее не Шухов, а рассказчик, который хотя и видит мир глазами Шухова, все-таки иногда высказывается глубже, афористичнее, чем это мог бы сделать Шухов.