Варлам Шаламов
<<Назад | Содержание

Ирина Некрасова

Заключение

Творчество В.Шаламова в контексте развития литературы

В культуре со времен ее зарождения, наверное, сосуществовали два взгляда на все сущее. Один – гуманистический, светлый, который выражен и в заповедях христианства («возлюби врага своего»), и в фольклоре: этический идеал русской сказки, например, состоит в уверенности, что Добро всегда побеждает. Наконец, в этом же ряду гуманизм русской классической литературы, характеризующийся верой в высокое предназначение человека на земле.

Но есть и другой взгляд, объективные истоки которого коренятся в темных сторонах души человека, в инфернальных сторонах жизни. Уже самые маленькие дети знают, что Красную Шапочку можно спасти, только убив злого зверя... «Бесы» Достоевского – среди вершин русской классики. Серия Ф.Гойи «Капричос» увидела свет задолго до появления ГУЛАГа: «Сон разума рождает чудовищ». Искусство XX века породило такое направление, которое французы наименовали «сюр» («сверх»). Сюрреалисты, заявив о себе, шокировали публику пугающей противоестественностью невозможных с точки зрения здравого смысла и логики сочетаний предметов и явлений.

Когда мы вспоминаем, что в Древнем Риме тысячи мужчин и женщин получали эстетическое удовольствие от кровавого зрелища гладиаторских ристалищ, мы говорим: «Дикость». Но каким словом назвать то, что ныне люди, в значительном числе своем молодые, получают именно эстетическое удовольствие от многочисленных в современном искусстве, в том числе и в литературе, сцен насилия, презрения к человеку, его достоинству и его жизни?

В XX веке человечество узнало ужас Бухенвальда и Освенцима, Колымы и Соловков, Хиросимы и Нагасаки. Но оно и до этого знало немало чудовищного. Менялись масштабы злодеяний, но не суть их. Об этом писал Н.М.Карамзин: «Изверги вне законов, вне правил и вероятностей рассудка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей необузданных озаряют для нас, в пространстве веков, бездну возможного человеческого разврата, да видя содрогаемся!»

Жизнь изобретательна на невозможное. В русской литературе второй половины XX века возникло такое явление, как «лагерная проза». Сам термин сформировался недавно, когда примерно с 1988 года хлынул поток публикаций, воспоминаний и художественных произведений о советском ГУЛАГе. «Открыл» тему «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына, вышедший в «Новом мире» в 1962 году; в 1964 г. опубликован «Хранитель древностей» Ю.Домбровского, и лишь в 1988г. в СССР увидел свет его «Факультет ненужных вещей». Среди значительных явлений «лагерной прозы» – роман О.Волкова «Погружение во тьму», «Черные камни» А.Жигулина, «Непридуманное» Л.Разгона, «Крутой маршрут» Е.Гинзбург, «Жареный петух» и «Одиссея» Е.Федорова. Писатели – «лагерники» представляют и путь «расчеловечивания» узников ГУЛАГа, и путь сохранения в себе человеческого, несмотря ни на что.

В чем же особенности творчества В.Шаламова, определяющие его место в контексте развития литературы?

Произведения В.Шаламова, безусловно, имеют значение исторического свидетельства. Он сам прошел те круги ада, о которых рассказал, его проза – воплощение в слове кровоточащей памяти художника. Недаром его рассказы Ф.Сучков назвал «показаниями» автора. Да и сам Шаламов «Колымские рассказы» считал документом. Но признать лишь это – значит, остановиться в начале пути к пониманию автора. Жизненный опыт этого человека трагичен, но в биографическом плане он не уникален – немалое число людей выжило, пройдя через те же муки, что и Шаламов. Тех, кто прожили яркие (героические, трагические, всякие) жизни – легион, но мало кому дано выразить все это в слове, в образе. Шаламов смог «осветить огнем таланта» выстраданное – вот почему можно говорить о его писательской уникальности. Да, рассказы Шаламова – его «показания». Но вне творческого осмысления «показание» останется в архивах, а чаще – просто канет в Лету.

М.Золотоносов предложил интересное сравнение. У братьев Стругацких в «Пикнике на обочине» описана некая субстанция, представить которую необычайно трудно. Названа она «ведьмин студень». «Вещество, которое пожирало все. Проза Шаламова – это именно «ведьмин студень». Прежде всего потому, что упраздняет прежнюю литературную конвенцию, отменяет описания, от которых веет жизнеподобием, но которые основаны на литературной условности».

Произведения В.Шаламова дают возможность социального морализирования. В.Есипов пишет: «{Шаламов} изначально ориентировался на правду как норму литературы и норму бытия (выделено автором – И.Н.). За этим – огромная вера Шаламова в неискоренимость абсолютных человеческих ценностей, которые рано или поздно вернутся в его страну». Художник не побоялся рассказать неприятное, показать страшное в человеке – не для того, чтобы мы напугались, содрогнулись, но чтобы узнали. В.Шаламов, показав «расчеловечивание» мира, оказался пророком: жестокость нарастает повсюду. Писатель никогда не эстетизировал бесчеловечность. Он стремился, чтобы читатель увидел и оценил, что это такое в реальной жизни. И если действительно кого-то произведения В.Шаламова учат ненависти к произволу, жестокости (хотя он и не пытался никого учить), то эта «прививка» и необходима, и актуальна. Не только в сталинских лагерях – в самой сущности человеческого существования стал заметен смертоносный нарыв. Все дозволено – страшная реальность истории человечества, которой необходимо противостоять. «В том-то и состоит нравственная польза и плодотворность познания дел людских, истории, – писал Тит Ливии, – что разнообразные примеры созерцаешь словно на блестящем памятнике: отсюда можно взять для себя и для государства образцы, достойные подражания, здесь же найдешь нечто позорное, гнусное, чего нужно избегать».

Определяя место прозы В.Шаламова, необходимо помнить об огромном моральном примере самой личности автора: столько вынести, и при этом не просто выжить, но сохранить себя как личность, не растерять талант литератора – это очень много в нравственном плане. Вполне уместны в отношении творчества Шаламова экскурсы в историю религиозного сознание россиян: почти все его персонажи не несут в душах Бога, они его не знают, взращены на других ценностях (впору здесь брать слово «ценности» в кавычки), а потому нравственно нестойки. Хорошо иллюстрируют это положение слова Олега Волкова из предисловия к его роману «Погружение во тьму»: «Над просторами России с ее церквами и колокольнями, из века в век напоминавшими сиянием крестов и голосами колоколов о высоких духовных истинах, звавшими «воздеть очи горе» и думать о душе, о добрых делах, будившими в самых заскорузлых сердцах голос совести, свирепо и беспощадно разыгрывались ветры, разносившие семена жестокости, отвращавшие от духовных исканий и требовавшие отречения от христианской морали, от отцов своих и традиций».

Но искусство не вмещается в рамки истории, социологии, морали и религии, оставаясь искусством, а не чем-то иным.

Жизнь, даже и лагерная, многообразна и многогранна; одну из ее граней В.Шаламов художественно воплотил как никто иной.

В целом же явление, названное «лагерная проза», – это «самостоятельный словесный архипелаг в океане российской прозы. Гигантские, соизмеримые с континентами острова, помельче островки, островушки, банки да отмели судьбой объединены в единый художественно-тематический массив». На самом деле «лагерная» тема многолика.

В «Хранителе древностей» Ю.Домбровского, например, ни слова не сказано о лагерях.

Очень выдержан и реалистически точен О.Волков в своем романе. Е.Федоров находит в лагере не просто нормальных людей – спорящих, любящих, хохмящих, философствующих. Герои «Жареного петуха» и «Одиссеи» пребывают, по словам критика М.Емцева, «в напряженной интеллектуальной атмосфере», где «сверкают мысли, сталкиваются гордые мощные умы».

Если Иван Денисович Солженицына в нечеловеческих условиях лагеря устроил свой пусть убогий, зыбкий, но возможный быт, научился жить одним днем, чтобы сохранить себя, уцелеть, то Шаламов показал в своих произведениях состояния психики человека запредельные. Он открывает в человеке слабое существо, которое знает: в его положении опираться на нравственные установки бесполезно, спасительным может быть лишь случай, везение, удача. На таком материале с такой художественной убедительностью никто кроме В.Шаламова не работал.

Его произведения – абсолютно отдельно стоящий остров в архипелаге «лагерной прозы». Неповторимое писательское видение, постоянное ощущение края жизни, за которым – лишь безумие, особые художественные приемы, отрицание классических реалистических традиций – все вобрала эта проза.

Варлам Шаламов – реалист. Но окружающая его действительность сюрреалистична. Страшные картинки умеют создавать и авторы западных триллеров – но они постоянно балансируют на грани черного юмора и самопародии, особенно часто впадая именно в эту последнюю. В.Шаламов ни в малой мере не стремится «пощекотать нервы». В мире, полном зла и насилия, искусство, даже страшное и жестокое, выступает как носитель добра и надежды благодаря своей духовной чистоте.

Глубочайший, может быть, далеко не оцененный смысл творчества В.Шаламова в том, что всей художественной тканью своих произведений он отстаивает самоценность жизни: цель жизни – не в «построении» чего бы то ни было, она – в самой жизни.

Об этом писал в 1921 г. Е.Замятин: «Мы пережили эпоху подавления масс; мы переживем эпоху подавления личности во имя масс; завтра – принесет освобождение личности – во имя человека. Война империалистическая и война гражданская – обратили человека в материал для войны, в нумер, цифру. Человек забыт – ради субботы; мы хотим напомнить другое: суббота для человека».

К сожалению, предсказанное Е.Замятиным (да только ли им) «завтра» откладывается на годы и десятилетия...

Произведения Варлама Шаламова – это Мемориал ушедшим, так и не ответившим на вопрос:

Доколе, Боже мой, доколе,
Предав все лучшее тщете,
Нам ставить памятники боли
И распинаться на кресте?[1]
<<Назад | Содержание

Примечания

  • 1. Шаламов В. Реквием: Шаламов В. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. Стихотворения. М., 1998. С. 136.