Юлий Шрейдер

Философская проза Варлама Шаламова

Лучшие годы Варлама Шаламова (18.6.1907 — 17.1.1982) прошли в лагерях. Первый арест (19.2.1929) привел его на строительство Березниковского химкомбината. В 1932 году — он в Москве и занимается литературой. 12 января 1937 г. — повторный арест по тому же делу, за участие в подпольном издании «Завещания Ленина», привел его на золотые прииски Колымы, где он находился до 1953 года. Уже там была задумана его проза — как памятник погибшим. При жизни Шаламова мы читали ее в самиздате, сами организовывали перепечатку и давали читать друзьям. Сегодня произведения Шаламова становятся доступными более широкому кругу, и не только в СССР. Но истинный масштаб этого автора еще не прочувствован широким читателем. Необычно жестка его проза, нет в ней утешения, нет очистительного катарсиса. Автор и сам признавался: лагерный опыт никому не нужен, — но вопреки этому признанию писал, пока физически был способен писать.

Первое осознанное впечатление от прозы Шаламова — ее антипсихологичность. Можно подумать, что автору просто не интересен внутренний мир его героев. Читатель не обнаружит в этой прозе художественных типов, какими густо заселена проза А.И.Солженицына, прямая наследница литературно-психологической традиции Л.Н.Толстого.

С персонажами В.Шаламова читатель личных знакомств не заводит и на мир их глазами не смотрит. Это относится и к персонажу самого автора, который порой маскируется прозрачным псевдонимом. Этот персонаж лишен особых примет, привычек, как бы и самой биографии. Он выступает как объективный оптический инструмент, через который нам открывается лагерный мир во всей его неприглядной простоте. Он и сам воспринимал себя подобным образом:

«Смотря на себя как на инструмент познания мира, как совершенный из совершенных приборов, я прожил свою жизнь, целиком доверяя личному ощущению, лишь бы это ощущение захватило тебя целиком. Чтобы ты в этот момент ни сказал — тут не будет ошибки»[1].

У прибора не может быть собственной психологии, любая персональная психологическая окраска добываемых прибором впечатлений выглядела бы как хроматическая аберрация в телескопе. Шаламов поставил «себе задачей создать документальное свидетельство времени, обладающей всей убедительностью эмоциональности»[2]. Эмоциональность здесь как бы трансперсональна, это эмоции, возбуждаемые в самом читателе, а не заимствованные у персонажа.

Прозу Шаламова легко принять за очерк, за описание нравов. Сами названия оставленных им прозаических циклов как бы подсказывают эту мысль. Преобладают указания места: «Колымские рассказы», «Колымские рассказы — 2» (буквальное название «Перчатка, или КР—2» имеет явную коннотацию с аббревиатурой статьи, по которой был осужден Шаламов — КРТД, или «контрреволюционная троцкистская деятельность»); «Левый берег», «Вишерский антироман», «Четвертая Вологда». Есть название, так сказать, по роду деятельности: «Артист лопаты». Есть прямое указание на жанр: «Очерки преступного мира». Особняком стоит лишь название «Воскрешение лиственницы».

Два рассказа-шедевра называются «Тачка-1» и «Тачка-2». В некотором смысле это очерк о тачках, применявшихся на колымских золотых приисках. «Тачка — символ эпохи, эмблема, арестантская тачка. Это достоверность документа»[3]. Это не очерк прежде всего потому, что в нем автор не занимает внешней позиции по отношению к материалу. Во главу угла ставится участие автора в том, что он стремится описать. «Новая проза — само событие, бой, а не его описание. То есть — документ, прямое участие автора в событиях жизни. Проза, пережитая как документ»[4]. И вместе с тем отказ от учительства, столь присущего русской литературе. В одном из писем ко мне Варлам Тихонович написал:

«Я не апостол и не люблю апостольского ремесла. Беда русской литературы в том, что в ней каждый мудак выступает в роли учителя жизни, а чисто литературные открытия и находки со времен Белинского считаются делом второстепенным»[5].

Итак, не психологическая проза, не очерк, но высокая литература со своими открытиями и находками. Здесь есть какая-то глубокая тайна, которой литературоведы еще не коснулись. Психология с соответствующей гаммой чувств, сложностью межчеловеческих отношений требует, чтобы человек был минимально сыт, обогрет и защищен. Шаламов изображает людей «в крайне важном, не описанном еще состоянии, когда человек приближается к состоянию, близкому к состоянию за-человечности»[6]. Психологическая оболочка срывается нечеловеческим давлением лагерной жизни, остается голая человеческая суть. Проза Шаламова — это философское исследование природы человека, как она проявляется при попадании в запредельное состояние и при выходе из него. Это глубочайшая философская проза. Вот почему ей не суждено иметь первостепенный читательский успех, как не имеют его В.Розанов, Л.Шестов или С.Кьеркегор. Важен не успех — существенно понимание того, с чем мы здесь имеем дело.

Да, для Шаламова лагерь — это не нарушение законов обычной жизни за зоной. Это сгусток тех же законов. Иначе лагерь был бы невозможен в этом обществе. В лагере «нет ничего, чего не было бы на воле, в его устройстве социальном и духовном»[7]. Просто на воле (за зоной) еще остаются оазисы, где можно не сознавать царящего зла, пребывать в состоянии невинности. И в лагере такие оазисы порой возникают, хотя их существование противоречит самой сути лагерной (и внелагерной) жизни(см. рассказ «Афинские ночи». —«Новый мир», 1989, №12). Не эта ли способность создавать в своей душе очищенные от царящего зла очаги помогает человеку не сломаться от ужаса?

Как-то, когда Шаламов был у нас в гостях, моя жена его спросила: как ему удалось не сломаться? в чем его секрет? Он ответил: «Секрета нет. Всякий может сломаться». И это та самая правда о лагере, которую человеку знать не надо. Впрочем, и это правда не только о лагере. Но человеку невозможно примириться с мыслью, что он может сломаться, ибо, допусти ее, он уже надломлен. Шаламов эту мысль додумал до конца на основе пережитого лагерного опыта, но он же предупредил о ненужности этого опыта, о том, что многого из лагерной жизни человек не должен знать. И в этом смысле лагерь тоже мироподобен, ибо многого из того, что есть и за пределами зоны, человеку знать не следует, если это знание не входит в его профессиональные обязанности священника, врача, юриста или учителя.

Однако важно знать, что ад начинается за пределами зоны, когда людям дается право властвовать над душами ближних, над их имуществом и их трудом. ГУЛАГ начинается с фаланстера, массовые расстрелы — с поражения в правах «классово чуждых». В перспективе лагеря становятся понятной социальная структура общества, виновного в создании лагерной системы. Шаламов был одним из немногих, кто более боялся оказаться среди виновных, чем попасть в лагерь.

Рискую высказать гипотезу, что для Варлама Шаламова философское осмысление его непереносимого экзистенциального опыта было в значительной мере самозащитой от шока запредельных состояний. Для него цель состояла не в учительстве и не в политическом обличении, но в философском поиске духовной опоры после пребывания в последнем круге ада. И тем не менее какие-то советы Шаламов нам оставил. Укажем на две заповеди Шаламова.

Первая: не принимать на себя никакой власти.

Вторая: не заставлять других делать убивающую их работу.

Значение этих заповедей выходит за пределы лагерной зоны.

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.