Сергей Соловьёв

Олег Волков – первый рецензент «Колымских рассказов»

История литературы, как и любая другая история, пишется прежде всего по документам. Но если о закрытых или полузакрытых архивах ФСБ и других государст­венных органов говорят часто, то нехватку документов для истории литературы обсуждают куда реже. Между тем неопубликованные, таящиеся в государственных и личных архивах тексты способны самым серьезным образом повлиять на устоявшиеся представления о литературном процессе минувшего века, а иногда и пошатнуть их. Именно такой случай являет публикуемая впервые внутренняя рецензия Олега Васильевича Волкова на «Колымские рассказы» Варлама Шаламова.

Дата ее написания — декабрь 1962 года — возвращает нас в эпоху триумфального шествия по стране исторического одиннадцатого номера «Нового мира» с только что напечатанной повестью А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Но мало кто знает, что в это же время вел борьбу за публикацию «Колымских рассказов» (далее — «КР») Шаламов.

Он начал писать их еще в 1954 году, сразу по возвращении с Колымы, и к началу 1960-х создал уже несколько десятков новелл. Известно, что Шаламов сдал первый цикл «КР» в издательство «Советский писатель» 27 ноября 1962 года. Два события повлияли на это: в ночь на 1 ноября по решению ХХII съезда тело Сталина вынесли из Мавзолея, а в ноябрьском номере «Нового мира» появилась повесть Солженицына. Шаламову казалось, что пришло время и для его рассказов: кроме «Советского писателя», 12 ноября он предложил их и «Новому миру»[1].

Неминуемый, как сейчас очевидно, отказ из официального издательства Союза писателей СССР, возглавлявшегося небезызвестным Н.В. Лесючевским (хотя и он был лишь винтиком громадной идеологической машины), Шаламов получил далеко не сразу — только 30 июля 1964 года, когда «оттепель» уже шла на спад. Подробности долгое время оставались неизвестны: сравнительно недавно была опубликована одна — отрицательная — внутренняя рецензия на «КР»[2]. В результате поисков в архиве «Советского писателя», хранящемся в РГАЛИ, было установлено: рецензий было три, причем в двух авторы рекомендовали «Колымские рассказы» опубликовать! Первым рецензентом был Олег Волков, писатель и публицист, в сталинские времена пять раз арестованный и проведший в тюрьмах, лагерях и ссылках более 25 лет.

Эта рецензия, несомненно, должна войти в историю русской литературы и литературной критики. Ведь в ней не только была дана высочайшая оценка «Колым­ских рассказов», отвергнутых идеологической цензурой и обреченных на долгое забвение, но и впервые ясно и недвусмысленно обозначена грань между лагерной прозой Шаламова и Солженицына, причем эту грань провел старый, бывалый лагерник. Для О. Волкова «Один день Ивана Денисовича» не стал откровением. С его точки зрения, как и, например, с точки зрения другого лагерника, Ю.О. Домбровского[3], повесть «скользнула мимо» основных «проблем и сторон жизни в лагере». И эти сдержанные оценки нельзя не признать чрезвычайно знаменательными. Тем более что они во многом совпадают с критическими замечаниями к повести Солженицына со стороны самого Шаламова[4]. Эти мнения важны не только сами по себе, но для воссоздания картины рецепции этой повести в 1960-е годы.

Волков с самого начала обратил внимание на то, что впоследствии станет едва ли не главной причиной полного разрыва между Шаламовым и Солженицыным. Ключевым пунктом, с точки зрения Волкова, отличающим взгляд Шаламова от взгляда Солженицына, было обнажение растлевающей сути лагерного труда, уродующего любую личность. Если у Шаламова лагеря представали «отрицательной школой», растлевающей силой: «Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать», — то у Солженицына герой может сохранить себя в лагере, честно трудиться и даже окрепнуть в противоборстве с системой.

Волков увидел в рассказах Шаламова то, чего не было в «Одном дне…»: «лагерь — мироподобен» (В.Т. Шаламов). Рассказы, писал Волков, «приоткрывают занавес над целой огромной областью человеческих отношений и философией, порожденной дикими порядками исправительно-трудовых лагерей». Иными словами, в «Колымских рассказах» автор рецензии нашел описание и осмысление экзистенциальной катастрофы середины ХХ века.

Рецензия О. Волкова, разумеется, не могла решить судьбу «Колымских рассказов». Она не понравилась и не могла понравиться издательскому начальству, о чем свидетельствуют подчеркивания и вопросительные знаки на полях. Известно, что свою помощь в «проталкивании» «Колымских рассказов» в «Советском писателе» оказывал Виктор Фогельсон — редактор всех пяти поэтических сборников Шаламова, опубликованных с 1961 по 1977 год. Именно он обратился к редактору Эльвине Сергеевне Мороз, известной своей готовностью помочь «трудным» авторам. Как видно из ее краткой рецензии, сохранившейся в архиве, Э.С. Мороз была оглушена, потрясена фактами и интонацией «КР», но не обратила внимания на художественную сторону шаламов­ской прозы. Однако при этом она все-таки рекомендовала опубликовать рассказы — именно потому, что это была правда, выстраданная автором.

После рецензий О.В. Волкова и Э.С. Мороз редакция русской советской прозы во главе с В.В. Петелиным передала рассказы на рецензирование официозному критику А.К. Дремову, который и написал соответствующий «линии партии» текст. Он тоже сравнивал Шаламова с Солженицыным, но... только в соответствии с указаниями Первого секретаря ЦК:

«Мы все помним, что <…> Н.С. Хрущев предупреждал о ненужности увлечений “лагерной темой”, о необходимости подходить к ней с исключительной ответственностью и глубиной, о том, что такие произведения не должны убивать веру в человека, в его силы и возможности. <…> Если Солженицын старался и на лагерном материале провести мысль о несгибаемости настоящего человека даже и в самых тяжких условиях, то Шаламов, наоборот, всем содержанием рассказов говорит о неотвратимости падения <…>. Если Солженицын пытается (часто неудачно, но пытается) показать, как по-разному ведут себя люди в заключении, как-то дифференцировать их, показать и настоящих, несгибаемых коммунистов, и отпетых мерзавцев, которые заслуженно находятся в заключении, то Шаламов не стремится к такой дифференциации в изображении лагерного мира».

Именно эта, дремовская, рецензия легла в основу заключения редакции «Советского писателя», подписанного В.В. Петелиным: «На наш взгляд, герои Ваших рассказов лишены всего человеческого, а авторская позиция антигуманистична»[5]...

Конечно, судьбу рукописи решал не Петелин, и даже не Лесючевский, а вся цензурная машина «Советского писателя».

Публикация «Колымских рассказов» на родине автора отодвинулась на четверть века. А сейчас, с большим запозданием, мы должны отдать долг мужественному благородству Олега Волкова.

РЕЦЕНЗИЯ
ВАРЛАМ ШАЛАМОВ. «КОЛЫМСКИЕ РАССКАЗЫ», РУКОПИСЬ, СТР. 245

Представленные Шаламовым рассказы убедительно говорят о том, что «Один день Ивана Денисовича» Солженицына не только не исчерпал темы «Россия за колючей проволокой», но представляет пусть талантливую и самобытную, но еще очень одностороннюю и неполную попытку осветить и осмыслить один из самых страшных периодов в истории нашей страны. Здесь не место подробно останавливаться на повести Солженицына, однако можно сказать, что восприятие системы принудительного труда его героем оставляет незадетыми ворохи жгучих вопросов, невольно встающих перед читателем. Малограмотный Иван Шухов в некотором смысле лицо, принадлежащее прошлому — теперь не так уж часто встретишь взрослого советского человека, который бы воспринимал действительность так примитивно, некритически, мировоззрение которого было бы так ограничено, как у героя Солженицына. Его повесть лишь коснулась ряда проблем и сторон жизни в лагере, скользнула мимо, не только не разобравшись, но и не заглянув в них. «Один день Ивана Денисовича», представляющая Суриковской силы картину лагерного быта, нисколько не помогает уяснению того — «как дошла ты до жизни такой», как могло случиться, что в Советской стране лагери получили права гражданства, полноправно определили ее лицо[6]? Между тем, именно эта сторона вопроса более всего занимает людей и тревожит их совесть. Если важно и поучительно показать, как мужественно, терпеливо и не теряя человеческого достоинства, несли люди бремя нечеловеческих и унизительных условий существования, то еще больше значения имеет показ средствами художника созданной для подавления человеческой личности системы, во всей ее полноте, всех людей, которые ее проводили, их психологии, потому что только вскрытие до конца этих страшнейших язв и их корней может предо­хранить от них в будущем.

С этой точки зрения рассказы Шаламова представляются мне чрезвычайно ценными, а так как, помимо широкого охвата многих сторон лагерного периода нашей истории, они обладают и несомненными художественными достоинствами, то и говорить о них следует как о значительном вкладе в дело разоблачений злодеяний Сталина и его подручных.

Прежде всего следует сказать, что все 33 рассказа Шаламова совершенно правдивы, в них описаны быт и нравы Колымы такими, какими они были, без преувеличений и сгущения красок. Они документы, представленные выжившим очевидцем. И не только выжившим, но и думавшим и думающим, таким, который хочет разо­браться в виденном, проследить за тем, как сказывается режим лагерей на человеческих отношениях, на людской психике и поведении. В своих разоблачениях автор беспощаден: с жестокой убедительностью рассказывает он, как калечит людей произвол, как вытравляет в людях все человеческое унизительная система выбивать из них волю к сопротивлению посредством страха, голода и безмерных лишений. С другой стороны, предоставленная лагерному начальству и охране бесконтрольная власть над немым людским стадом вырабатывает из них садистов с психологией рабовладельцев. Читатель, несомненно, задумается над такими рассказами как «Геркулес», в котором подгулявший «большой» начальник, хвастая своей силой на пирушке перед сервильно лебезящими вокруг него подчиненными, предлагает оторвать голову живому петуху; как «Галстук», с заключенной, превращенной в крепостную кружевницу, чье мастерство принадлежит раскормленным и капризным лагерным дамам, женам начальников; как «Тетя Поля», о заключенной прислуге большого начальника, ради которой, когда она заболевает, выбрасывают в холодный коридор десяток больных «доходяг», чтобы освободить для нее отдельную палату; как «Детские картинки», где рассказано, как заключенные, роясь в куче смерзшихся отбросов, обнаруживают детскую тетрадь с рисунками ребенка вольнонаемных — в них проволока, вышки, вахтеры, одни отражения лагерной повседневности.

Как ни отвратительны утратившие человеческий облик вахтеры и начальники, читатель понимает, что только такими могли быть люди, творившие гнусное лагерное дело: человек с совестью не мог быть к нему причастным. Этому служит трагической иллюстрацией рассказ о вольнонаемном геологе Серафиме, который сразу утрачивает «вкус к жизни» и кончает самоубийством, едва ему доводится почувствовать на себе лагерный режим. Он едет развлечься в Магадан, но забывает захватить паспорт, и застава на трассе принимает его за беглого заключенного. Проходит неделя, прежде чем его вызволяет из изолятора начальник, — время более чем достаточное, чтобы Серафим познал на себе, как превращают в лагере человека в бессловесную униженную тварь молодцы с сытыми рожами в белых полушубках. При освобождении ему не возвращают отобранные у него деньги: «А д-деньги? — замычал Серафим, упираясь и отталкивая Преснякова. — Какие деньги? — металлом зазвенел голос начальника. — Две тысячи рублей. Я брал с собой. — Вот видите, — хохотнул начальник и толкнул Преснякова в бок. — Я же вам рассказывал: в пьяном виде, без шапки…

Серафим шагнул на порог и молчал до самого дома. После этого случая Серафим стал думать о самоубийстве. Он даже спросил заключенного-инженера, почему тот, арестант, не кончает самоубийством».

Выстраданной правдой звучит в рассказах Шаламова признание того, что работа превратилась для сотен тысяч заключенных в проклятие и вывешиваемый на воротах всех лагерных поселений обязательный лозунг: «Труд дело чести, доблести и геройства» звучал, как кощунственное издевательство над «тружениками». Страшная обстановка работы на приисках подсказывала один выход: чтобы выжить, нужно было всеми путями и средствами отлынивать от работы, идти на все, вплоть до нанесения себе увечий, но только не попадать в забой. И люди приучались «филонить», симулировать болезнь, обманывать, лишь бы не работать. В рассказах Шаламова не встретишь и намека на тот «трудовой энтузиазм», который на стольких страницах описал Солженицын, рассказывая о своем Иване Денисовиче. Следует сказать, что тому не досталось испить до дна чаши лишений, обид и унижений, какие пришлись на долю колымцев. Будь Шухов в условиях Колымы, и он, возможно, стал бы «шакалить», рыться в отбросах и привык страшиться работы. Мы читаем в рассказе «Дождь»:

«Начальство возлагало большие надежды на дождь, на холодные плети дождя, опускавшиеся на наши спины. Мы давно были мокры, не могу сказать до белья, потому что белья у нас не было. Примитивный тайный расчет начальства был таков, что дождь и холод заставят нас работать. Но ненависть к работе была сильнее…»; «Мы не могли выходить из шурфов, мы были бы застрелены. И мы стояли молча, по пояс в земле, в каменных ямах, длинной вереницей шурфов растягиваясь на берегу высохшего ручья». «За ночь мы не успевали высушить наши бушлаты, а гимнастерки и брюки мы ночью сушили своим телом и почти успевали высушить».

Автора особенно занимают отношения между людьми, поставленными на край ямы: он понял, что бывает такая черта, за которой исчезает в людях все человече­ское, и это заставляет его с каким-то восторгом рассказывать о единичных случаях, когда дружба или честность торжествуют над инстинктом самосохранения и заключенному случается выгородить своего товарища. Обычно бывает иначе: борьба за существование подсказывает думать только о себе, не гнушаться подтолкнуть слабого и перехитрить сильного. Страшно читать такие рассказы, как «Сгущенное молоко», где провокатор подбивает людей к побегу, соблазняя консервами, чтобы выдать затем того, кто попадется на его уговоры. Между тем, так именно и делалось: людям, сидевшим по 58 статье и обвиненным в замышленном побеге, грозил расстрел, «бытовикам» (читай ворам) — увеличение срока. Лагерное начальство старалось выявить заключенных, «склонных» к побегу, и расправлялось с ними беспощадно. Доноса товарища было вполне достаточно, чтобы осудить человека за побег.

Уродливость возникавших между заключенными отношений с драматической силой показана в таких рассказах Шаламова, как «Заклинатель змей» и «Тайга золотая», в них описывается одна из тягчайших бед, какие приходилось терпеть заключенным-«контрикам», т.е. обвиненным по 58 статье, от уголовников, насилия которых не пресекались начальством. «Короли» шпаны безраздельно властвовали в бараках, могли заставить кого угодно чесать им пятки, развлекать, «тиская романы», отдать любую вещь, место на нарах и т.д. Ослушание значило смерть: рассказ «На представку» описывает, как зарезали «фраера», отказавшегося отдать меховой жилет проигравшемуся в карты бандиту.

Следует особо выделить такие рассказы Шаламова, как «Красный крест», «Тифовый[7] карантин», «Татарский мулла и чистый воздух», в которых автор обобщает свой лагерный опыт.

«Мы поняли, что жизнь, даже самая плохая, состоит из смены радости и горя, удач и неудач, и не надо бояться, что неудач больше, чем удач».

«Мы были дисциплинированы, послушны начальникам. Мы понимали, что правда и ложь — родные сестры, что на свете тысяча правд…»

«Мы поняли — это самое главное, что наше знание людей ничего не дает нам в жизни полезного. Что толку в том, что я понимаю, чувствую, разгадываю поступки другого человека. Ведь своего-то поведения по отношению к нему я изменить не могу, я не буду доносить на такого же заключенного, как я сам, чем бы он ни занимался. Я не буду добиваться должности бригадира, дающей возможность остаться в живых… Я не буду давать взятки, искать полезных знакомств. И что толку в том, что я знаю, что Иванов подлец, а Петров шпион, а Заславский лжесвидетель?»

«Невозможность пользоваться известными видами “оружия” делает нас слабыми по сравнению с некоторыми нашими соседями по лагерным нарам…»

«Мы поняли также удивительную вещь: в глазах государства и его представителей человек, физически сильный, лучше, именно лучше, нравственнее, ценнее человека слабого — того, кто не может выбросить из траншеи двадцать кубометров грунта за смену. Первый моральнее другого. Он выполняет “процент”, т.е. исполняет свой главный долг перед государством и обществом, а потому всеми уважается. С ним советуются и считаются… благодаря своим физическим преимуществам он обращается в моральную силу при решении ежедневных многочисленных вопросов лагерной жизни. Притом он — моральная сила до тех пор, пока он — сила физическая».

«Иван Иванович в первые месяцы своей жизни на прииске был передовым “работягой”. Сейчас он не мог понять, почему его теперь, когда он ослабел, все бьют походя — не больно, но бьют: дневальный, парикмахер, нарядчик, староста, бригадир, конвоир. Кроме должностных лиц, его бьют блатари».

Нет надобности комментировать глубину и значение приведенных выдержек: они приоткрывают занавес над целой огромной областью человеческих отношений и философией, порожденной дикими порядками исправительно-трудовых лагерей. Герои Шаламова пытаются, в отличие от Солженицынского, осмыслить навалившуюся на них беду, и в этом анализе и осмыслении заключается огромное значение рецензируемых рассказов: без такого процесса никогда не удастся выкорчевать последствия того зла, которое мы унаследовали от сталинского правления.

Рассказы Шаламова написаны уверенной рукой литератора с несомненным художественным дарованием, человека с огромным опытом, сумевшего его обобщить и, воплотив в литературную форму, сделать этим полезное и нужное дело.

«Легализация» лагерной темы породила огромный поток конъюнктурных произведений, буквально все издательства и журналы завалены творениями людей, которые не прочь «подработать» на модном жанре, ставшем вдобавок, после Солженицына, сенсационным. В газетах уже публикуются литературные подделки, всяческие халтурные отрывки по поводу «культа». Очень страшно, что эта мутная волна, захле­стывающая литературу, потопит те талантливые, выстраданные и умные произведения о страшной народной беде, которые нужны как воздух, чтобы успокоить народную совесть и раз навсегда вбить осиновый кол в это поистине «проклятое прошлое».

Я настоятельно рекомендую издательству опубликовать рассказы Шаламова, не маринуя их в недрах планов, а дать им зеленую улицу, издав за счет издательского резерва. Имеющиеся в рассказах Шаламова недочеты, длинноты, стилистические огрехи, повторения и т.п. незначительны и легко устранимы при редактировании. Я бы посоветовал автору изъять из сборника рассказ «Первая смерть», показавшийся мне слабо написанным, а также тщательно просмотреть частично дублирующие друг друга рассказы, с тем, чтобы в сборнике не соседствовали схожие[8].

Примечания

• 1. Дата отправки зафиксирована в архиве писателя: РГАЛИ, ф. 2596, оп. 3, ед. хр. 370.
• 2. Шаламовский сборник: Вып. 3. Вологда: Грифон, 2002. С. 35–38.
• 3. Косенко П. Юрий Домбровский, хранитель древностей. // Родина. № 2. 2004. С. 79.
• 4. Этому сложному вопросу — различию солженицынского и шаламовского понимания лагеря — посвящено немало текстов. См., в частности: Михайлик Е.В. Кот, бегущий между Солженицыным и Шаламовым // Шаламовский сборник: Вып. 3. Вологда: Грифон, 2002. C. 101–114; Есипов В.В. Варлам Шаламов и его современники. — Вологда, Книжное наследие, 2007. — С. 105–178; Шрейдер Ю.А. Правда Солженицына и правда Шаламова // Время и мы. № 121. 1993. — С. 204–217.
• 5. Полный текст см.: Есипов В.В. Шаламов. М., 2012. С 255.
• 6. Подчеркнуто, видимо, редактором, на полях — вопросительный знак той же черной ручкой.
• 7. Так в тексте. Верное название: «Тифозный карантин».
• 8. Последний абзац ярко свидетельствует о том, что О.В. Волков, так же как и многие, воспринял повторы в «Колымских рассказах» как недостаток редактирования, а не как художественный прием. Хотя в целом он осознавал не только свидетельскую, но и художественную природу рассказов Шаламова. Что интересно, М. Геллер в первом издании «Колымских рассказов» на русском языке (London, Overseas publ., 1978) именно по рассказу «Первая смерть» назвал первый цикл «Колымских рассказов», добавив в него и рассказы из «Воскрешения лиственницы» (конечно, против воли автора)
• 9. Подчеркивания в тексте принадлежат, скорее всего, писателю Ф. Колунцеву (настоящее имя Т.А. Бархударян, 1923–1988), заместителю заведующего редакцией русской советской прозы «Советского писателя». Его виза «В дело» стоит на лицевом листе рецензии Э.С. Мороз. Эти отметки отличаются от пометок на рецензии О.В. Волкова и принадлежат другому человеку.
• 10. Абзац отчеркнут линией слева.