Борис Завьялов

Расчеловечивание и возвращение к человеческому в антропологии Варлама Шаламова

В последние годы было издано наиболее полное собрание сочинений В.Т. Шаламова [1][2][3], увидела свет добротная биографическая работа о нем В.В. Есипова[4], появились публикации, связанные с философским и социально-антропологическим осмыслением наследия писателя[5]. Наконец, консолидирующую роль в разноплановом анализе наследия писателя играет сайт Shalamov.ru. Все сказанное свидетельствует о выходе на новый уровень исследований творчества, места и роли В.Т. Шаламова не только в истории русской литературы, но и в идейных, философско- антропологических и социально-политических дискуссиях ХХ века. Среди этих дискуссий особое место занимает проблема расчеловечивания, возможности его преодоления и описания.

Опыт сталинских лагерей, пережитый В. Шаламовым, не уникален. Этот опыт в нашей стране в ХХ веке стал уделом многих. Он и отображен был многими в исторических, мемуарных и художественных дискурсах. Но лишь некоторым, таким, как В. Шаламову, удалось в своих свидетельствах о ГУЛАГе достичь сдержанной и неотразимой правды. Только, пожалуй, один он воплотил эти свидетельства в особый строй прозы, в жесткую, созвучную времени антропологию.

Топология расчеловечивания (нечеловеческого), как она представлена у В. Шаламова, многомерна. С точки зрения личной судьбы — это место для мученической смерти, место, где отбирается энергия жизни, где происходит унижение личности, растление человеческой души и нравственная деградация. Социально-исторически — это ГУЛАГ и Колыма как его предельное выражение: «сталинский спецлагерь уничтожения», «Освенцим без печей» [6]. Это набор мест, которые «находятся в вечном грозном движении, оставляя после себя братские могилы и карцеры»[7]. Гуманизм Х1Х века, как в России, так и в мире, оказался бессильным перед новым злом. «Хиросима, кровавая война и концентрационные лагеря, и средневековые пытки и растление душ — предательство — как нравственное достоинство — устрашающая примета тоталитарного государства»[8]. Растление душ в этом государстве, как считает В. Шаламов, было длительным процессом, «лагерь — финал, концовка, эпилог»[9]. В нашей стране сначала были Беломорканал и Вишера, после которых «решили, что с человеком все сделать можно, границы его унижения безмерны, его физическая крепость безмерна», и тогда «лагеря охватили весь Советский Союз»[10]. Наконец, еще одно измерение нечеловеческого — вселенское, эпическое или библейское, при котором его расположение — не подземелье Плутона, а «этажом ниже»; не ад, а «ниже ада» [11]. Там, ниже адского дна — место не для мертвых, а для теней мертвых.

Немыслим, трудно представим для стороннего наблюдателя опыт жизни, а точнее сказать, выживания (умирания) в этом пространстве нечеловеческого. Если этот опыт нельзя забыть, то как о нем можно рассказать «другому», какими словами? Как остаться достоверным, будучи этим опытом инфицированным? Вот задача, груз которой взял на свои плечи бывший «зэка» В. Шаламов.

Для описания неописуемого, для блокирования любой, даже невольной, лжи о человеке в нечеловеческих обстоятельствах писателю В. Шаламову понадобилась особая «антропологическая оптика». В этой оптике следует различать: выбор дистанции (позиции), фотографическую достоверность (фактографичность), опору на телесную память и символизацию.

В выборе дистанции существенно связаны два смысла: выбор линии поведения в лагерных условиях и выбор точной дистанции для наблюдения (заметить, запечатлеть). Первый выбор вполне определенно и недвусмысленно обозначен самим В. Шаламовым, как в воспоминаниях, так и в рассказах. Быть не над теми, кто рядом, а с ними, в их числе. Противоположное позиционирование выглядит так: я здесь случайно, по недоразумению, а остальные действительно за дело. Позиция, которую выбирает В. Шаламов, предполагает и запрет перехода на сторону официальной системы насилия (стать, например, бригадиром, «стукачом», быть при начальстве или прислониться к блатной иерархии, стать «шестеркой» в их среде). Это выбор человеческий, без которого трудно быть правдивым в описании лагерного опыта. Второй выбор — дистанции — обсуждается В. Шаламовым в воспоминаниях и заметках в терминах: писатель-материал. Дистанция, которую в этом случае выбирает автор колымских рассказов, — это, с одной стороны, отказ от метафизической, исторической или религиозной высоты в рассмотрении человека, а с другой — запрет на такое приближение к нему, когда безосновательно начинают разговор о «внутреннем человеке», то есть о мотивах, эмоциональных состояниях, душевных страданиях «другого». Данная дистанция позволяет отказаться от поучений и назиданий, претензий на создание образцов человеческих действий, поступков, линии поведения, что, однако, не означает размывания границ между добром и злом. Они заданы и реализованы выбором линии поведения, выстраданы лагерной судьбой В. Шаламова.

Фотографическая достоверность (фактографичность). Главная особенность фотографии — референтность («это так и там было»), удержание мига, констатация факта существования, — ведет на путь достоверности, которая заключена в остановке интерпретации[12]. Именно к этому стремится в своем описании человека В. Шаламов (о фотографии не говорят, ее рассматривают). Приближение литературного описания к фотографичности будет означать наложение на него ряда ограничений, а именно: максимальный отказ от оценочных, а тем более назидательных, суждений; ограничение историй персонажей, как правило, событиями настоящего; уклонение в описании от сложных мотивировок поведения; наконец, внутренний эмоциональный мир не раскрывается в таком тексте. Так достигается фотографическая достоверность свидетельствования о Колыме — фактография В. Шаламова.

Память тела. Воссоздание атмосферы лагерной жизни, ее фактологическое развертывание предполагает работу с памятью. В таком случае опорой для воспоминающего становится память тела, запечатленный в нем колымский опыт. «Мы не исследуем души, — писал В. Шаламов, — мы измеряем тело»[13]. Образы деталей лагерного быта, ощущения холода, голода и физического изнурения от многочасовой работы запускаются следами отморожений и цинги, привыкших к ручкам тачки и кайла кистей рук, последствиями алиментарной дистрофии, привычками телесных действий и поведения — всей физиологией тела. Телесные рубцы, «тавро Колымы» воскрешают психо-эмоциональные, душевные состояния пережитого опыта. Но на этой границе писатель В. Шаламов останавливается. Он остается твердым и холодным как северный камень и предлагает читателю пережить самому лагерный опыт «другого» как свой возможный опыт, примерить этот опыт к себе.

Символизация у В. Шаламова органично дополняет фотографичность (фактографичность), поскольку открывает возможность разнообразия интерпретаций. Она же связывает его поэзию с прозой. Обращение к символизации, во-первых, позволяет «не жестко» осуществить обобщение индивидуально-конкретного лагерного опыта, а, во-вторых, дает читателю возможность самостоятельно осуществить аналогичную работу. Сопротивление расчеловечиванию может быть разным. И это не только смерть (самоубийство, гибель в результате вызова системе государственного или блатного насилия), но и выбор жизни в данных обстоятельствах, но без предательства, распоряжения жизнью других, услужения лагерному начальству или блатным. Главным символом борьбы за жизнь в антропологии В. Шаламова становится стланик. Этому колымскому дереву посвящено стихотворение, написанное в 1949 году на ключе Дусканья. Потом стланик появляется в рассказе «Кант»[14]. В этом, всегда живом, дереве, в его умении сохранить себя, чтобы снова подняться, намечен путь к жизни в колымском пространстве мертвых. К этому символу выживания В. Шаламов снова возвращается в одноименном рассказе. Как он отмечает: «Стланик» нужен не как пейзажная информация, а как состояние души, необходимое для боя»[15] — за жизнь, за воскрешение. Стланик — это символическое обобщение не исчерпанной еще возможности остановится, удержаться у пределов жизни, у пределов расчеловечивания. В нем выражена важнейшая антропологическая установка В. Шаламова для заброшенных в ад мучеников — наперекор судьбе выжить. Но как бремя этого выбора, так и способы его воплощения — дело индивидуального усилия и испытания себя. Усилия и испытания человека не имеют алиби. «Не-алиби-бытие», понятие, введенное М.М. Бахтиным в его философии поступка, вполне применимо к антропологии В. Шаламова. Если дело (поступок), а не внутренние богатства души, тонкости мотиваций и словесные завесы определяют индивида здесь и сейчас, причем неповторимым образом, то это как раз и выбирает писатель в качестве исходной характеристики человека.

Борьба за жизнь, ее возможности, условия, границы и цена определяют единство колымской эпопеи В. Шаламова. Он повествует о кругах испытаний в «колымском аду». Рассказ «По снегу», открывающий первый колымский сборник, задает главную парадигму движения по кругам колымского ада: «...каждый, даже самый маленький, самый слабый, должен ступить на кусочек снежной целины, а не в чужой след» — сделать свой выбор, пройти свой путь испытания. Столь же символично у автора и завершение «первого круга», (рассказ «Тифозный карантин»), когда среди других живых мертвецов, «арестантского шлака, который выбросили прииски», Андреев (персонаж рассказа) неожиданно переживает первое «воскрешение» — «он выиграл битву за жизнь». Но все надо начинать сначала, он снова едет на прииск: «Грузовик, тяжело пыхтя, взбирался на перевал Яблонового хребта»[16].

Дальнейшая борьба за жизнь и сопротивление расчеловечиванию составляет содержание последующих сборников рассказов и воспоминаний В. Шаламова. И на этом пути будет еще много кругов. От смерти телесной его лично спасут врачи и работа фельдшером. Но для возвращения к человеческому потребуется еще долгий и нелегкий путь, который для каждого выжившего в колымском лагере будет свой и не всегда удачный. Путь В. Шаламова — литературное творчество. В этом он видит свой личный долг. Если символ тропы (пути) в «Колымских рассказах» — это, прежде всего, индивидуальная неповторимость личности в испытаниях, необходимость индивидуального усилия в борьбе за жизнь, то в сборнике «Воскрешение лиственницы» тропа (рассказ «Тропа») символизирует воскрешение и неповторимую магию творчества, необходимость своеобразия на творческом пути. Такое смысловое обогащение делает возможным переход на новый уровень символизации в эссе «Графит» и «Воскрешение лиственницы».

Графит — это не просто орудие письма, а измеритель жизни и служба смерти. Участвуя в круговороте земном, он метит связь времен, «связь библейской тайны с современностью». Он оставляет след, который вечен. Он символ памяти и бессмертия[17]. Смыслы, которые задает «графиту» В. Шаламов, соединяют лагерный опыт (опыт жизни и смерти, умирания и воскрешения) и работу писателя как опыт памяти и правды. Символ лиственницы — единства жизни и смерти, возможности воскрешения, родовой памяти и преемственности жизни — оставляет надежду на преодоление последствий расчеловечивания[18]. Но будем помнить: опыт расчеловечивания, о котором свидетельствует В. Шаламов, необратимо травматичен для человеческого тела и души. Он вопиет, он предупреждает о хрупкости человеческого в человеке.

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.