Варлам Шаламов

Чеслав Горбачевский

Об одном образе-символе в «Колымских рассказах» В. Т. Шаламова

Очевидно, что бескомпромиссно-правдивое творчество Шаламова внесло свой неоценимый вклад в сохранение в народной и культурно-исторической памяти сравнительно недавних исторических событий, свидетелем которых ему довелось быть. Сам масштаб трагедий тех, кто не по своей воле оказался в сталинских исправительно-трудовых лагерях, а, по сути, в лагерях уничтожения, едва ли возможно адекватно осмыслить без документально-художественной прозы Шаламова.

Сама повествовательная ткань «Колымских рассказов» напрямую связана с такими лейтмотивными составляющими прозаических текстов Шаламова, как образы-символы, которые, в свою очередь, формируют основу поэтики памяти документально-художественного мира писателя.

В своих размышлениях «О прозе» (1965) Шаламов недвусмысленно высказывался о меняющейся шкале требований к литературному произведению:

«Любая пейзажная деталь становится символом, знаком и только при этом условии сохраняет свое значение, жизненность, необходимость. <...> Подробность, не заключающая в себе символа, кажется лишней в художественной ткани новой прозы. <...> Но роль их (деталей и подробностей. — Ч. Г.) гораздо больше в новой прозе. Это — всегда деталь-символ, деталь-знак, переводящая весь рассказ в иной план, дающая “подтекст”, служащий воле автора, важный элемент художественного решения, художественного метода» (4, 358, 359, 366)[1].

Разумеется, эти мысли имеют прямое отношение к тем символическим смыслам, которыми и живет проза Шаламова.

В связи с этим, возникает настоятельная необходимость в выявлении и интерпретации тех образов-символов, которыми пронизаны все тексты «Колымских рассказов», имеющие самое непосредственное отношение как к ключевой проблеме всего творчества Шаламова — проблеме памяти, так и к различным ее аспектам, связанным со сферами лагерного существования арестантов на каторжной Колыме.

К числу наиболее значительных образов-символов, встречающихся в прозе Шаламова, можно отнести: I. Орудия каторжного труда (тачка, кайло, лопата, топор, пила). II. Тюремно-лагерное пространство (камера, барак, верхние нары / нижние нары, пересылка, ОЛП, рудник, столовая, больница, ШИЗО, карцер, караульная вышка, прииск, полигон прииска, штрафной прииск, забой, шахта, приисковое кладбище). III. Хронотоп (Колыма до 1937 года (берзинская), Колыма 1937-1938 гг. (гаранинская), Колыма после 1938-го (военный и послевоенный периоды); сибирская каторга царского времени, библейский хронотоп). IV. Растительный мир (стланик, лиственница, грибы, шиповник, брусника). V. Животный мир (медведь, ласка, белка, утка, собака, кошка). VI. Колымский климат (мороз, ветер, дождь, сырость, снег, резкий перепад температур). VII. Тело человека (глаза, лицо, руки, ноги, пальцы, кожа).

В нашей статье мы акцентируем внимание лишь на одном образе-символе прозы Шаламова, который, появляясь в различных контекстах и приобретая разные смыслы, актуализирует тему памяти о каторжной Колыме. Речь пойдет об образе пальца, через призму которого можно увидеть саму «живую жизнь» Колымы под различными углами зрения.

Во-первых, палец в «Колымских рассказах» бывает: нерабочим / рабочим, полным, толстым, опухшим / тонким, мягким / жестким, отмороженным, замерзшим, стынущим / теплым, грязным / вымытым, мощным / бессильным, удивительным, невнимательным, бескровным, дрожащим, длинным, услужливым, растопыренным, розовым, сложенным трубочкой, отваливающимся, скрюченным, настойчивым, быстрым, решительным, привычным, согнувшимся навеки, отстреленным, нервным, беспрерывно двигающимся, потрескавшимся, тяжелым, крепким[2] и др.

Во-вторых, этот образ наделен следующими символическими значениями, тесно связанными с темой памяти:

1. Он становится символом власти блатаря в лагере. Длинный ноготь мизинца вора — непременный атрибут подземного воровского мира, свидетельствующий о высоком запроволочном статусе его обладателя:

«Новенькая колода карт лежала на подушке, и один из играющих похлопывал по ней грязной рукой с тонкими, белыми, нерабочими пальцами. Ноготь мизинца был сверхъестественной длины — тоже блатарский шик... Что касается ногтей, то цветная полировка их, бесспорно, вошла бы в быт преступного мира, если б можно было в тюремных условиях завести лак. Холеный желтый ноготь поблескивал, как драгоценный камень. Левой рукой хозяин ногтя перебирал липкие и грязные светлые волосы» («На представку»; 1, 9).

«Игра вверху кончилась. Черноволосый человек с усиками и большим ногтем на левом мизинце перевалился к краю нар... — Ты думаешь жить? — спросил его негромко Федя, вращая мизинец с отрощенным грязным ногтем перед глазами Платонова» («Заклинатель змей»; 1, 81).

Впрочем, высокий запроволочный статус блатаря сохраняется и на воле в кругу других воров помельче:

«– Ты кто? — Он выставил грязную руку с длинными ногтями. Отвечать было необходимо. <...>
— Я знаю его. — На свет появилась новая фигура, вовсе мне незнакомая. У меня была великая память на лица. Но этого человека я не видел никогда.
— Ты? — палец с длинным ногтем описал полукруг.
— Да, он работал на Кудыме, — сказал неизвестный. — Говорят, человек. Помогал нашим. Хвалили.
Палец с ногтем исчез.
— Ну, иди, — злобно сказал вор. — Мы подумаем» («Поезд»; 1, 605).

Блатарские шутки в полной мере соответствуют менталитету представителей этого «подземного ордена» — они зловещи, а когда нужно предельно прямолинейны и циничны:

«– Взорвут тебя когда-нибудь <...>. Заложат аммонит под койку, шнур подпалят и туда... — Грек (бригадир блатарей. — Ч. Г.) показал пальцем вверх. — Или голову пилой отпилят. Шея-то у тебя толстая, долго пилить придется» («Артист лопаты»; 1, 411).

2. Свидетельствует о грубом и / или жестоком обхождении с людьми в лагере:

«Сейчас она (Анна Павловна. — Ч. Г.) лежала перед нами мертвая, удавленная пальцами человека в военной форме (приискового следователя Штеменко. — Ч. Г.), который растерянно и дико озирался вокруг» («Первая смерть»; 1, 92-93).

Многосрочник-убийца, видный блатарь Кононенко имеет свой «авторский почерк» — душит свои жертвы полотенцем, и пальцы у него жесткие и крупные («Кусок мяса»; 1, 296).

Правила лагерного обхождения вместе с лагерной иерархичностью распространяются и на обыденные жизненные события и обстоятельства, как, например, свадьба начальника одной из колымских больниц для заключенных Сударина, к которому приехал его друг и почетный свадебный гость в одном лице — начальник санотдела другого колымского лагеря Черпаков:

«Одна из самых зловещих фигур Колымы» (1, 331), чекист и политотдельщик доктор Доктор любит распоряжаться и командовать: «– Вот это та самая контрреволюция, о которой я тебе внизу говорил, — показывая на меня пальцем, громко говорил доктор Доктор. — Все собирался снять, не успел» («Начальник больницы»; 1, 336).

У одного из крупных колымских начальников — Ивана Фёдоровича Никишёва — холеный, белый палец, который вдруг превращается в перст и упирается в того, на кого хозяин пальца рявкает:

«– Эй, как тебя, — перст Ивана Фёдоровича уперся в халат начальника больницы. — Слушаю, товарищ начальник» («Иван Фёдорович»; 1, 215).

У известного своей жестокостью полковника Гаранина «мягкий холеный палец» («РУР»; 1, 417). Отполированы ногти у начальника-щеголя, экзекутора и пьяницы Богданова («Богданов»; 1, 418). Аккуратные, подпиленные ногти наряду с роговыми очками и ежедневным бритьем внушают безграничное доверие у местного населения к зэка-беглецу Павлу Михайловичу Кривошею — «умнице и хитрецу» («Зеленый прокурор»; 1, 537, 542).

У коменданта четвертого отделения СЛОНа на Вишере Нестерова — длинные белокожие руки, с короткими толстыми пальцами, густо заросшими черными волосами («Зеленый прокурор»; 1, 549). Волосы на пальцах рук свидетельствуют о жестокости их обладателя; у арестантов возникает даже иллюзия того, что и на ладонях «у него (Нестерова. — Ч. Г.) растут волосы» (1, 549). Избивающий заключенных Нестеров появляется и в рассказе «Первый зуб»: «Принимать этап вышел комендант Нестеров — начальник с волосатыми кулаками» (1, 576). «– А ты, — волосатый перст (Нестерова. — Ч. Г.) дотронулся до моей груди. — Ты почему неразборчиво отвечаешь? Хрипишь что-то» («Первый зуб»; 1, 576).

В этом вывернутом наизнанку каторжном мире и после смерти продолжают действовать подземные законы лагерного бытия. Так, живых зэка исключительно из утилитарных соображений интересует статус погребенного, а именно, в каком белье похоронен покойник и пригодно ли оно для дальнейшего использования? Ведь одежда — это то, что способно хоть как-то продлить жизнь колымского доходяги. Снятое с покойника белье можно обменять у товарищей на табак и хлеб. В рассказе «Ночью» двое доходяг (Глебов и Багрецов) снимают рубашку и кальсоны с недавно похороненного человека, большой палец ноги которого был вовсе не похож на пальцы пришедших «на дело» фитилей. Отличие состояло в том, что «ногти на этом мертвом пальце были острижены, сам он был полнее и мягче глебовского» (1, 15). Следовательно, покойник при жизни был на какой-то привилегированной лагерной должности, поэтому Глебову с Багрецовым несказанно повезло.

3. У обыкновенного зэка (доходяги, фитиля) в отличие от блатаря, «придурка» или начальника ногти на пальцах, как правило, грязные, обломанные, обкусанные и/или перевязаны тряпками (см. рассказы «Сухим пайком» (1, 36), «Шерри-бренди» (1, 61, 62, 65), «Хлеб» (1, 73), «Тайга золотая» (1, 104), «Заговор юристов» (1, 149) и др.). Многочисленные примеры символизируют крайне тяжелое состояние каторжанина, находящегося на грани жизни и смерти, изнуренного непосильной работой, болезнями, холодом, голодом и внутрилагерным террором. Такие пальцы — символ слабости истощенного до предела арестанта:

«– Фраерюга, — прохрипел разочарованно человек (т. е. вор. — Ч. Г.), закрывая лицо Голубева одеялом. — Фраерюга. Нет людей.
Но Голубев, отогнув одеяло бессильными своими пальцами, поглядел на человека. Этот человек знал Голубева, и Голубев знал его» («Кусок мяса»; 1, 294-295).

4. Пальцы свидетельствуют об отморожениях, и таких примеров несчетное множество в колымской прозе Шаламова:

«В ушах звенело, и отмороженные в начале зимы пальцы рук давно уже ныли знакомой тупой болью» («Кант»; 1, 34).

«Похожие на бечевку мускулы рук и ног ныли, отмороженные пальцы зудели» («Домино»; 1, 120).

«Остеомиелит четырех пальцев ноги после отморожения <...>» («Домино»; 1, 125).

«<...> ярко-розовые кончики отмороженных пальцев потемнели: тончайшая кожица, покрывавшая их после того, как лопнул пузырь отморожения, чуть загрубела <...>» («Тифозный карантин»; 1, 169).

«Не заживали только большие пальцы обеих ног — там отморожение захватило и костный мозг, оттуда понемногу вытекал гной» («Тифозный карантин»; 1, 170).

«Я гладил стетоскоп отмороженными пальцами, и пальцы не понимали — дерево это или железо. Однажды из мешка <...> я на ощупь вынул стетоскоп вместо ложки. И в этой ошибке был глубокий смысл» («Необращенный»; 1, 231-232).

«Грубой, еще приисковой кожей отмороженных пальцев моих провел по корешку, не чувствуя ни формы, не величины книги» («Необращенный»; 1, 236).

«Сергей Михайлович сидел на табуретке и листоновскими щипцами срывал помертвевшие ногти с отмороженных пальцев скорченного грязного человека. Ногти один за другим падали со стуком в пустой таз. Сергей Михайлович заметил меня. — Вчера вот полтаза таких ногтей набросал». («Потомок декабриста»; 1, 258).

«Пальцы ног, отмороженные, кровоточащие, стыли нестерпимо» («Мой процесс»; 1, 298).

«Но краем глаза в ночном полусне я увидел бледное грязное лицо, заросшее густой рыжей щетиной, провалы глаз, глаз неизвестного цвета, скрюченные отмороженные пальцы, вцепившиеся в дужку закопченного котелка. <...> В световом пятне качалось лицо, искаженное голодом, грязные скрюченные пальцы нашаривали на дне котелка то, чего нельзя было поймать ложкой. Пальцы, даже отмороженные, нечувствительные пальцы, были надежнее ложки — я понял суть движения, язык жеста» («Букинист»; 1, 337)

и т. д.

5. Отрубленные пальцы зэка-саморубов — один из символов безысходности обездоленного человека в забытом всеми колымском инфернальном мире. Кроме того, отрубленные пальцы — символ памяти о прежних ощущениях и прежней доколымской жизни. Для того чтобы не попасть в золотой забой или на другие общие работы, каторжане «из двух зол выбирают меньшее» — готовы лишить себя какой-либо части тела, чем умереть на ненавидимой ими непосильной работе. Отсюда крайняя степень жестокой абсурдности всего происходящего, связанного с отношением в лагере к человеку. Смещение человеческих масштабов на колымской каторге становится едва ли не нормой этого «параллельного мира». В связи с подобными «нормами», счастье главного персонажа с говорящей фамилией Коля Ручкин (рассказ «Бизнесмен») «<...> началось с того дня, когда ему “отстрелило” руку (т. е. “отстрелил” он ее сам, чтобы выжить. — Ч. Г.). Почти сыт, почти в тепле. <...> Коля чувствовал ее всю: пальцы кисти согнуты, сложены в то самое положение, в котором кисть застыла на прииске — по черенку лопаты или рукоятке кайла, не больше и не меньше. Ложку такой рукой трудно было держать, но ложка и не была нужна на прииске — все съедобное можно было выпить “через борт” миски: суп и кашу, кисель и чай. В этих согнувшихся навеки пальцах пайку хлеба можно было удержать. Но Ручкин отрубил, отстрелил их к чертовой матери. Так почему же он чувствует эти согнутые по-приисковому, отстреленные пальцы?» (1, 398). Технологию самострела Коля Ручкин не скрывает от фельдшера Павла Павловича: «На производстве, пока наша бригада инструмент получала, берем головешку из печки, отходим за отвал. Встали теснее, все трое за капсюль держимся — каждый своей правой рукой. Подожгли шнур, чик — и полетели пальцы в сторону» (1, 399–400).

Другой пример умышленного членовредительства описан в рассказе «Сухим пайком»:

«Он (Савельев. — Ч. Г.) положил левую руку на бревно, растопырил пальцы и взмахнул топором.
Десятник закричал визгливо и пронзительно. Федя бросился к Савельеву — четыре пальца отлетели в опилки, их не сразу даже видно было среди веток и мелкой щепы. Алая кровь била из пальцев» (1, 47).

6. Пальцы и дома, не давая покоя бывшему каторжанину, напоминают о полигоне прииска: «Много еще лет пройдет, пока пальцы эти заживут у Андреева. Много лет после заживления будут напоминать они о северном прииске ноющей болью при малейшем холоде» («Тифозный карантин»; 1, 170). Разбирая повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», Шаламов писал автору повести: «Сразу видно, что руки у Шухова не отморожены, когда он сует пальцы в холодную воду. Двадцать пять лет прошло, а я совать руки в ледяную воду не могу» (4, 442).

Память о ручках тачки остается в пальцах, коже и костях зэка навечно:

«И вот я через много лет снова берусь за ручки тачки, за машину ОСО — две ручки, одно колесо. Я — старый тачечник Колымы. Я обучен в тридцать восьмом году на золотом прииске всем тонкостям тачечного дела. Я знаю, как нажимать на ручки, чтоб упор был в плечо, знаю, как катить пустую тачку назад — колесом вперед, ручки держа вверх, чтобы отливала кровь. <...> Я — профессор тачечного дела» («Начальник больницы»; 1, 335).

Память пальцев о приисковой работе с кайлом и лопатой тоже остается надолго: «Конечно, пальцы, намертво, навсегда обнявшие черенок лопаты или кайловище, — не разогнутся в один день легкой работы — на это нужно год или больше безделья» («Любовь капитана Толли»; 1, 431).

7. Ветки и листья на деревьях персонифицируются, становясь похожими на пальцы человека: «Лиственницы протягивали тонкие пальцы с зелеными ногтями, вездесущий жирный кипрей покрывал лесные пожарища» («Кант»; 1, 31). Желтый пятипалый кленовый лист, залетевший в комнату, напоминает вернувшемуся после долгих лет заключения журналисту отрубленную кисть человеческой руки. Пятипалый кленовый лист символизирует потерянные в лагере лучшие годы, закат жизни и трудность приспособления к жизни после колымского ледяного ада («Академик»; 1, 222).

Собственные пальцы обнаруживают сходство с северной таежной природой, являя собой одновременно горный пейзаж и кольца на срезе дерева. Такое видение возникает в гаснущем сознании умирающего на пересылке поэта-заключенного:

«Долгие часы он лежал неподвижно и вдруг увидел недалеко от себя нечто вроде стрелковой мишени или геологической карты. Карта была немая, и он тщетно пытался понять изображенное. Прошло немало времени, пока он сообразил, что это его собственные пальцы. На кончиках пальцев еще оставались коричневые следы докуренных, дососанных махорочных папирос — на подушечках ясно выделялся дактилоскопический рисунок, как чертеж горного рельефа. Рисунок был одинаков на всех десяти пальцах — концентрические кружки, похожие на срез дерева» («Шерри-бренди»; 1, 64).

Когда-то еще в детстве какой-то китаец увидел в этом срезе, отобразившегося в кисти руки будущего поэта, счастливый знак: «Китаец случайно взял его за руку, за другую, вывернул ладони вверх и возбужденно закричал что-то на своем языке. Оказалось, что он объявил мальчика счастливцем, обладателем верной приметы» (1, 64). Но времена круто изменились, и впереди поэта ждало не счастье, а обыкновенная участь многих и многих тысяч бесправных каторжан.

Дактилоскопический рисунок в сознании ряда персонажей «Колымских рассказов» соотносится как с деревом, так и с явлениями природы и лагерного быта. Квадратик дактилоскопического оттиска в личном деле Михаила Степановича Степанова похож «на срез миниатюрного деревца» («Эхо в горах»; 1, 580). А шелушащаяся и слетающая от пеллагры легкими пластинками кожа зэка Криста имеет сходство с дактилоскопическими оттисками в личном деле арестанта («В больницу»; 1, 506). Но эти никому не нужные улики к личному делу, конечно, никем не подшиваются.

Саму процедуру дактилоскопии в тюрьме называют красочно: «игра на рояле» («Комбеды»; 1, 269).

По лиственницам зэка определяют, когда лучше совершить побег: «Едва лишь ногти лиственниц покроются изумрудом — беглецы идут» («Зеленый прокурор»; 1, 533).

У пойманного и застреленного беглеца (как впоследствии окажется не умершего) молодой ефрейтор Постников топором отрубил обе кисти руки, «<...> чтобы учетная часть могла сделать отпечатки пальцев» («Зеленый прокурор»; 1, 558).

8. Пальцы и бегающие глаза — символ одновременной отчаянной решительности и трусости в рассказе «Магия»:

«– Есть, спрашиваю, среди вас те, кто раньше работал в органах? В органах!
Из задних рядов, расталкивая пальцами соседей, энергично продирался худощавый человек <...> с бегающими глазами.
— Я работал осведомителем, гражданин начальник.
— Пошел прочь! — с презрением и удовольствием сказал Стуков» (1, 278).

И напротив, теплые пальцы и темные смеющиеся глаза Ольги Томасовны в контексте другого рассказа ассоциируются с добрыми чувствами, пониманием бед и несчастий обездоленных людей («Необращенный»; 1, 238).

9. Палец в условиях лагеря удобное подручное средство и орудие еды:

«Мы научились обходиться без вилки и ножа еще в следственной тюрьме. Давно мы были обучены приему пищи “через борт”, без ложки — ни суп, ни каша никогда не были такими густыми, чтобы понадобилась ложка. Палец, корка хлеба и язык очищали дно котелка или миски любой глубины» («Домино»; 1, 121).

Лагерь в «Одном дне Ивана Денисовича», в котором заключенные едят ложками, Шаламов называет «чудным» (4, 442).

10. О благополучном положении фельдшера в сравнении с другими рядовыми обитателями лагеря свидетельствуют «растопыренные, розовые, вымытые пальцы с остриженными ногтями» («Тифозный карантин»; 1, 164). Между тем розовый цвет кожи пальцев может иметь и противоположное значение — свидетельствовать о крайне тяжелом состоянии человека, например, у доходяги «ярко-розовая кожа пальцев так и оставалась розовой, легко ранимой» («Сентенция»; 1, 359).

Конечно, приведенные примеры символических значений одного из образов «Колымских рассказов» не являются сколько-нибудь полными и, тем более, исчерпывающими. Задачей статьи была попытка показать принципиальную важность этого лейтмотивного образа-символа в ряду других не менее значимых во всем документально-художественном мире писателя, каждая черта которого не только «пощечина по сталинизму» (4, 371), но и напоминание о настоятельной необходимости знать и помнить трагические уроки прошлого.

Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник трудов международной научной конференции. Сост. и ред. С.М.Соловьев. М.: Литера, 2013. С. 271-277.

Примечания

  • 1. Здесь и далее в скобках даются ссылки на следующее издание: Шаламов В. Т. Собр. соч. в 4 т. М.: Художественная литература, 1998. Первая цифра в скобках — номер тома, затем указываются номера страниц.
  • 2. Здесь и далее курсивом выделено автором статьи.