Лора Клайн

Варлам Шаламов: последний пророк

С самого начала своего существования Человек трансформирует свою жизнь в повествования, или мифы, которые облагораживают ее и придают ей смысл. Древние народы разработали языческие (т. е. анимистические и политеистические) мифологии для объяснения мира. Эти мифы постепенно развивались, отвечая на новые реалии жизни. На смену языческим мифологиям пришли монотеистические. Потом во многих частях современного мира традиционные мифы, в том числе и монотеистические, были отвергнуты новым научным пониманием реальности и мифотворчество было вытеснено разумом и логикой[1]. В своей работе «Портал шамана» Стивен Ларсен отмечает, что сегодня, впервые в истории, «Миф, изъятый из своей проекции на общую внешнюю среду и больше не связанный с распространенными в культуре формами, <...> стал <...> ответственностью человека»[2]. Историк Карен Армстронг предполагает, что писатели и художники пытаются заполнить этот пробел[3]. Уже в XIX веке мифы, созданые писателями и философами, играли важную роль в России. А в XX веке, после Освенцима, Колымы и Хиросимы, старые мифы перестают восприниматься — они все меньше отвечают реалиям жизни. Варлам Шаламов понимал свою жизнь в контексте мифов, основанных на мифах более ранних, монотеистических, языческих и даже литературных. Первый миф, который относится к его детству и юности, опирается на образ героя-революционера; а второй, сформированный во время его прибывания на Колыме, соотносится с его особым пониманием поэта.

В юности Шаламов начитался приключенческих романов и биографий русских революционеров. Он особенно увлекался террористами партии социалистов-революционеров, которые жертвовали собой во имя высшей цели, во благо народа. А для Шаламова достижение этой цели имело лишь второстепенное значение; главным для него являлось стремление жить так, как того требовала традиция русской интеллигенции. Он восторгался именно такими личными качествами эсеров, как самоотверженность и самопожертвование.

Следуя своему довольно романтическому увлечению героями русского революционного движения, Шаламов стремился проявить себя в жестких/251/ условиях. Считая, что «Русская интеллигенция без тюрьмы, без тюремного опыта — не вполне русская интеллигенция»[4], он примкнул к «левой оппозиции» и радовался своему первому аресту в 1929 году. Время, проведенное им в тюрьме, сталo реальной жизненной опорой для мифа о себе как наследнике традиций русских революционеров.

Отбывание срока в лагерях Вишеры оказало глубокое влияние на Шаламова. Несмотря на сравнительно мягкие условия, он считал, что был подвергнут испытанию достаточно суровому, чтобы проверить свои силы: «Образ тюрьмы в шаламовском жизнеописании может показаться даже привлекательным. Для него это был действительно новый и, главное, посильный опыт, вселявший в его душу уверенность в собственных силах и неограниченных возможностях внутреннего духовного и нравственного сопротивления»[5]. Если Шаламов и остался доволен своим поведением, то был разочарован товарищами по заключению, среди которых не было ни одного из тех великих революционеров, которыми он так восхищался с юности. К тому же оказалось, что жизнь в лагерях была не героическим, а обыденным делом и работа там не соответствовала ни его талантам, ни его интересам. Из-за своего разочарования в лагерном опыте Шаламов отвернулся от политики и посвятил себя карьере и новой семье. Шестилетний перерыв между первым и вторым сроками, по всей видимости, является единственным периодом в его жизни, когда он не сильно увлекался мифотворчеством. Все изменилось в 1937 году, когда его снова арестовали. В этот раз он, как ветеран тюрьмы, был уверен в собственных силах и опыте, и его даже назначали старостой камеры. Но по прибытии на Колыму он сразу понял: «Нас привезли сюда умирать»[6]. Четырнадцать лет он вынужден был выносить холод, голод, побои, истощение и болезни. Четырнадцать лет он был свидетелем страданий и смерти своих солагерников. В этом последнем кругу ада старый миф о герое, о самоотверженном революционере, перестал служить нужной парадигмой для понимания мира. В сталинских лагерях неуважение к человеческой жизни и достоинству было настолько велико, что нельзя было оказать реального сопротивления. К тому же возможность изменить политическую систему и создать лучший мир для человечества путем самопожертвования уже была немыслима в контексте тоталитарного режима. Поэтому Шаламов заключает: «“Колымские рассказы” — это судьба мучеников, не бывших, не умевших и не ставших героями»[7]. Сталинская система принципиально изменила представления Шаламова не только о лагере, но и о самом мире. Если может быть установлен такой гнетущий режим, разрушающий жизни десятков миллионов людей, главная проблема не в режиме как таковом, а в природе мира, допускающего подобные мерзости. Кроме того сталинский режим оказался не исключением: по тому же шаблону были созданы и немецкие концлагеря, и Хиросима. Таким образом, мировоззрение Шаламова коренным образом меняется после его /252/второго ареста, и с этим связана кардинальная трансформация мифа, которым он руководствовался первую половину своей жизни. Из нового мифа образ героя исключается, а на его место выдвигается поэт. Важно отметить, что герой и поэт в шаламовском понимании имели общие черты. Оба находятся вне общества, которое они, как судьи, обличают за нарушение человеческих прав. Оба храбры, талантливы, готовы к самопожертвованию ради высшей цели, и обоим свойственно глубокое понимание мира и людей. Стержнем системы ценностей обоих является нравственная ответственность, а отличаются они в первую очередь своими ролями. Как и в классическом мире, поэт воспевает подвиги героя: герой действует, а поэт оценивает и фиксирует. Герой творит историю, а поэт ее записывает, наделяя и героя, и связанные с ним события бессмертием. Различен и контекст, в котором они появляются. Герою нужен мир, где, несмотря на несправедливость и всеобщие страдания, есть высший порядок, универсальное понятие добра и зла и надежда на светлое будущее. Герой не может существовать там, где нет возможности совершать великие подвиги, где человеку совершенно нечем жертвовать, где главой целью становится не борьба во имя добра, а борьба за личное выживание, да и это удается немногим. В «Колымских рассказах» есть только один такой персонаж, который соответствует образу героя-революционера — это майор Пугачёв. Но он с трудом втискивается в рамки колымской вселенной. Бывший военный, недавно оказавшийся на Дальнем Севере, он еще не дошел до уровня унижения и дегредации других зеков. К тому же его единственный подвиг — это смерть на свободе, чем подчеркивается безнадежность и безысходность этого мира. В таком мире может жить только поэт.

Как и для многих представителей романтического направления, для Шаламова поэт — это человек особого призвания, особой судьбы, вестник правды. Но Шаламов расходится с романтиками в том, что, по его мнению, судьба поэта обязательно должна быть трагична, он должен пройти через боль и страдания: «Без чистой крови нет стихотворений, нет стихотворений без судьбы, без малой трагедии»[8]. Поэтическое зрение не просто так дается богом или вселенной, а обретается с горьким опытом, и это похоже на процесс становления пророка или шамана. В Ветхом Завете пророки были призваны Божьим голосом[9] и пророки пережили тяжелый духовный кризис, как Авраам: «При захождении солнца крепкий сон напал на Аврама, и вот, напал на него ужас и мрак великий»[10]. Шаламов был призван голосами мертвых и страдающих на Колыме, а мрак и ужас великий — это темный и страшный колымский мир. И шаман, предшественник пророка, проходит через великие страдания и предсмертный опыт, который обычно включает в себя приобщение к другому, невидимому миру. Впоследствии у шамана появляется глубина зрения, недоступная другим. Шаламов тоже спустился в другой мир, в последний круг ада, где приобщился к тайному знанию о мире.

Конечно, Шаламов не единственный, кто спускался в глубины колымского ада, но он был среди тех немногих, кто не давал болезненным воспоминаниям/253/ угаснуть и, с криками и рыданиями, погружался в них, для того чтобы их записать. А сам процесс создания «Колымских рассказов» имеет близкое сходство с пророчеством. Еврейский философ Маймонид пишет:

«...в момент произнесения пророчества конечности дрожат, тело становится слабым, и [пророк] теряет контроль над своим потоком сознания. Все, что остается в его сознании, это ясное понимание чувств, что он испытывал в то время...»[11].

Шаламов держал открытым окно в этот другой мир, в ад на земле, до конца своей жизни и, как пророки и шаманы[12], оставался верным тому, другому миру, а не этому. Ученый Эдвард Поллард отмечает, что «в давние времена поэт и пророк соединялись в одном и том же человеке», указывая на то, что Платон называл поэтов «пророками муз» и что «еврейские пророки были обычно поэтами»[13]. Он перечисляет общие для поэтов и пророков черты: оба служат в первую очередь истине, обоих волнуют вопросы вечные, а не преходящие, и оба они — провидцы, которые ясно видят суть вещей, скрытую под внешними проявлениями. Оба интерпретируют человеческую историю и передают ее в метафорической форме. Наконец, оба протестуют «против любой власти, которая душит и губит»[14]. Шаламов сам понимал связь между поэзией и пророчеством: «На нем [стихотворении] всегда лежала нагрузка какого—то освещения мира, какого-то пророчества, если угодно. <...> Пророчества — это ее [поэзии] второй источник»[15]. Поэтому второй и последний миф Шаламова — это миф «поэта» или «поэта-пророка». В шаламовском понимании, для поэта первостепенное значение имеет нравственность. Пристальное внимание к этой проблеме сближает его с интеллигенцией и пророками Ветхого Завета и выделяет на фоне даже самых отчаянных романтиков. Хотя они, как и Шаламов, с ужасом смотрели на жестокость мира и судьбы людей, их волновал вопрос о нравственности бога в отношении к человечеству или общества в отношении к индивидиуму. А для Шаламова актуальнее всего было именно умение человека оставаться верным нравственным ориентирам несмотря ни на что. Шаламов старался соблюдать принципы морали героя-революционера даже в таких условиях, когда не было надежды ни на политическую и социальную трансформацию, ни на личное спасение. В ГУЛАГе он мог оказывать сопротивление угнетению и злу только в совершенно иных, чем раньше на свободе, масштабах: отказываясь от стукачества, отказываясь от кражи чужого хлеба... А тем не менее, и в таких условиях Шаламову удавалось жить согласно своим принципам: «И физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, — в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса»[16]. Во многих, если не во всех, рассказах Шаламова о Колыме главное внимание уделено именно нравственным вопросам. В своей работе «Травма сталинизма: Рассказы, Природа, Излечение» Юрий Друми доказывает, что в основе «Колымских рассказов» лежат/254/ Десять заповедей[17]. Даже решение писать колымскую прозу основано на убеждении Шаламова в своем нравственном долге перед пострадавшими и погибшими.

Шаламовское понимание поэта совмещает в себе роли романтического поэта, русского интеллигента и пророка божьего. Поэты-романтики часто видели себя изгнанниками и мятежниками, которые смотрели на общество извне и хорошо понимали его пороки. Русский интеллигент очень близок к этому; он тоже судья общества, особенно государства, о котором он должен провозглашать правду, даже рискуя собственной свободой и жизнью. И пророк — также голос извне, голос правды от бога, который осуждает зло и беззаконие в мире. Для Шаламова поэт-революционер в божьем царстве, который упрекает в трагедии мира в первую очередь бога. Отношение Шаламова к богу было неоднозначным. Он писал, что был атеистом с детства, но в своих произведениях не рассматривал вопроса о боге до второго ареста в 1937, и само заявление об атеизме было написано уже после его возвращения с Колымы. Это, скорее всего, объясняется тем, что раньше для него этот вопрос был не таким актуальным; но после лагерей и до конца своей жизни он искал на него ответ. Для Шаламова дилемма о боге заключалась в противоречии между христианским понятием бога как совершенного, всемогущего и морального, с одной стороны, и глубоко несовершенным, порочным миром, созданным богом, с другой стороны. В раннем варианте рассказа «Букинист» Шаламов пишет, что «мир — вечное свидетельство торопливости [бога], незаконченности, несовершенности...»[18]. Такое понимание мира находит отражение и в рассказе «Детские картинки», где Шаламов передает северную легенду о боге, который ребенком создал тайгу, но позже «закидал снегом таежное свое творенье и ушел на юг навсегда»[19]. А в колымской вселенной бог не только отсутствует; он предал человечество капризам мелких богов, таких, как, например, «всемогущий бог лагерей», которому Голубев в рассказе «Кусок мяса» приносит в жертву свой аппендикс[20], и бог огня, который упоминается как «один из первых богов человечества» в рассказе «Плотники»[21]. Эти боги, ограниченные, непредсказуемые и равнодушные к судьбам людей — еще одно проявление несовершенства мира. Это несовершенство привело Шаламова к выводу, о том, что бог сам, по словам Францишека Апановича, «поверженный, бессильный, лишенный власти и славы»[22]. «Колымские рассказы» адресованы в первую очередь поверженному создателю нашего несовершенного мира. По словам Евгения Полищука: «“Колымские рассказы” — честный отчет перед богом... Похоже, что он [Шаламов] вообще не обращается к читателю; прежде всего и главным образом он обращается к богу»[23]. Но наиболее резко Шаламов критикует бога не за бесчеловечные страдания людей на земле, а за то, что страдания и смерть/255/ не приносят искупления грехов, вопреки всем обещаниям христианства. Даже для «святых» Колымы нет никакой надежды на спасение:

«Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, обыкновенной человеческой морали, и девяносто девять процентов людей этой пробы не выдержали. Те, кто выдерживал, — умирали вместе с теми, кто не выдерживал, стараясь быть лучше всех, тверже всех — только для самих себя...»[24].

Как поэт-пророк Шаламов провозгласил горькую правду не только богу, но и человечеству. Его рассказы, несомненно, самый мрачный отчет о ГУЛАГе, позволили миру узнать о страшной судьбе миллионов невинных жертв от руки ближнего. Роль, которую сыграл Человек в трагедии ГУЛАГа, указывает на весьма несовершенную природу человечества. Да и сами невинные в экстремальных условиях деградируют, лишаясь всего, что отделяет их от животных: индивидуальности, нравственности, сложных мыслительных процессов. В отличие от многих русских мыслителей, утверждавших, что страдание облагораживает, Шаламов с горечью замечает «чрезвычайную хрупкость человеческой культуры, цивилизации. Человек становился зверем через три недели — при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях»[25]. Как пишет Сергей Григорянц, «...Шаламов, подобно немногим человеческим гениям, обнажил совершенно другую природу человека. Того, что показал он, просто не существовало в понимании человека о самом себе»[26]. Шаламов заключает: «Человек стал человеком не потому, что он божье созданье... А потому, что был он физически крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому»[27]. Таким образом, в шаламовской вселенной Человек с самого начала — несовершенен. Не было никакого грехопадения, так же как не было никакого сада Эдемского, и, следовательно, ни о каком спасении не может идти и речи. И в этом Шаламов обвиняет не Человека, а бога. Поэтому, в отличие от традиционных пророков, шаламовский поэт-пророк не учит, не призываeт людей к моральному возрождению, а только обличает бога. А если мир божий несовершенен и человечество обречено, зачем же Шаламов так настаивает на морали и нравственности? По его мнению, человек должен вести себя достойно в первую очередь для самого себя; никакой бог, грозящий адом или соблазняющий обещаниями рая, не нужен. Нравственная система Шаламова не зависит от бога и не ставит человека в гармонию с ним; наоборот, она — своего рода бунт против глубоко порочной высшей реальности и отказ от нее и ее создателя.

Шаламовский поэт не только своего рода мятежник против бога; именно он, а не бог, — создатель главного повествования о нашем мире, о человечестве. История, человеческая судьба, личная исповедь, записанная пером, является той нитью, которая связывает прошлое и настоящее с будущим. Так прошлое влияет на будущее, и будущее сквозь призму литературного слова судит прошлое. Не случайно Шаламов называл писателей «судьями времени»[28]./256/

Шаламовские поиски смысла в контексте собственной искалеченной жизни и трагедии двадцатого века привели его к полному отрицанию божественного мира и понятия человека, созданного по образу божьему. Но даже описывая одну из самых темных страниц истории человечества, Шаламов не отрицал того, что человек сам отвечает за свое поведение, и никогда не колебался в своем убеждении, что моральный долг человека — жить «по десяти заповедям»[29]. Чрезвычайная важность темы нравственного поведения человека нитью проходит через оба его мифа, связывая героя-революционера, который действует в соответствии с нравственными принципами, с поэтом-пророком, который видит, судит и записывает. Последний миф выдвинул на первый план роль нравственного человека после краха религии и цивилизации, и, таким образом, придал особое значение трагической судьбе Шаламова. Более того, этот миф является призывом к моральному возрождению и служит нравственным ориентиром в нашем несовершенном мире./257/

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.