Чеслав Горбачевский

Патриотизм по-колымски: к технологии трансформации понятия

Бывшие колымские заключённые в текстах воспоминаний часто обращаются к понятию «патриотизм», сформированному в условиях колымской каторги. Это понятие в его специфическом колымском изводе наполнялось весьма своеобразным содержанием и демонстрировало нечто противоположное общепринятому пониманию любви к отечеству, когда человек готов жертвовать собой, а не ближними. «Законы» колымской тайги и каторги перевернули понятие патриотизма с ног на голову, исказили его до неузнаваемости, превратили в ширму, надёжный способ прикрыть жестокость внешне правильными, но в действительности крайне циничными словами. Появление колымской разновидности «патриотизма» происходило в полном согласии с самой логикой выживания на колымской каторге, где

«масштабы смещены, и любое из человеческих понятий, сохраняя своё написание, звучание, привычный набор букв и звуков, содержит в себе нечто иное, чему на материке /150/ нет имени: мерки здесь другие, обычаи и привычки особенные; смысл любого слова изменился»[1].

А. П. Чехов по поводу «законов тайги» писал: «Обычная человеческая мерка в тайге не годится»[2]. Жизнь (т. е. лагерь) изменила суть понятия «патриотизм», хотя, безусловно, прав В. Т. Шаламов, писавший, что «лагерь <...> — мироподобен. В нём нет ничего, чего не было бы на воле, в его устройстве, социальном и духовном»[3]. А, с другой стороны, «неволю не понять, не приложив к ней мерки вольной жизни, пусть хоть самые искривлённые и искажённые»[4]. Нам представляется, что такие «корреляция» и «дихотомия» остаются незыблемыми до сих пор.

Конечно, деформированное понимание патриотизма — явление не новое. В XIX в. П. А. Вяземский, различая два вида ложного патриотизма, писал о градации смысла этого понятия: «Выражение квасной патриотизм, шутя, пущено было в ход и удержалось. В этом патриотизме нет большой беды. Но есть и сивушный патриотизм; этот пагубен: упаси Боже от него!»[5]. Проблему сивушного патриотизма Вяземский затрагивал в то время, когда арестантов на Колыму ещё не отправляли, но в основе своей поэт говорил о явлениях XIX в., типологически родственных ряду явлений века последующего — использовании любви к родине в целях весьма близких к человеконенавистническим. В понятие «квасной и сивушный патриотизм» вдыхается новая жизнь в начале XX в. Стихотворение «Павел» (1908), погибшего зимой 1937 г. на Колыме В. В. Князева, пародирует патриотические настроения черносотенцев начала века:

«Мой приятель Павел, / Патриот по духу, / Выше рома ставил / Русскую сивуху. / Был борцом известным, / Златоустом местным / Русского Союза, / Но ему, о муза, / Выпал тяжкий номер: / От патриотизма, / От алкоголизма — / Помер!»[6].

У Евгения Венского, тоже погибшего в лагере (в 40-е гг.), в стихотворении 1916 г. пародируется ряд шовинистических мыслей Ф. Сологуба: «Ради немца-распрохвоста / Символизм да модернизм / Променял я очень просто / На квасной патриотизм...»[7].

На специфику колымского «запроволочного» патриотизма обращали внимание «враги народа», писавшие о сталинской каторге: О. Л. Адамова-Слиозберг, Г. Г. Демидов, Ю. О. Домбровский, Вернон Кресс, В. А. Ладейщиков, В. Т. Шаламов и др. Нижеприведённые фрагменты текстов названных авторов так или иначе связаны с событиями, происходившими либо в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., либо незадолго до её начала, или вскоре после её окончания. Отголоски войны доходили и до Колымы, где были свои поля сражений и свои нешуточные полигоны.

Журналист Валерий Ладейщиков, проведший на Колыме двадцать лет за «антисоветскую агитацию» и участие в сопротивлении сталинскому режиму, писал в «Записках смертника» о двух совершенно разных типах патриотов, а следовательно, и патриотизма:

«Изменения (во время войны. — Ч. Г.) коснулись также вольнонаёмных кадров — от руководителей верхнего эшелона Дальстроя и НКВД до начальников приисков, лагпунктов и ниже. На смену отожравшимся в тылу патриотам, видевшим патриотизм в истреблении людей, приходили фронтовики, хлебнувшие /151/ горя и поражений, испытавшие радость побед, завоёванных ими. Это мы ощущали и в простых бойцах»[8].

В рассказе Шаламова «Ягоды» (1959) из цикла «Колымские рассказы» показателен диалог между вохровцем Фадеевым, бравирующим своим патриотизмом, и еле живым, истощённым от голода и общих работ «врагом народа», которого «патриот» воспитывает:

«— Слушайте, старик, — сказал он (т. е. вохровец. — Ч. Г.), — быть не может, чтобы такой лоб, как вы, не мог нести такого полена, палочки, можно сказать. Вы явный симулянт. Вы фашист. В час, когда наша родина сражается с врагом, вы суёте ей палки в колёса.

— Я не фашист, — сказал я, — я больной и голодный человек. Это ты фашист. Ты читаешь в газетах, как фашисты убивают стариков. Подумай о том, как ты будешь рассказывать своей невесте, что ты делал на Колыме»[9].

Этот диалог заканчивается рядовым проявлением «колымского патриотизма» — избиением беззащитного «старика-фашиста» за недозволенный словесный выпад в адрес представителя власти.

О проявлениях «патриотизма» в колымском лагере Бутугычаг Ладейщиков писал:

«Лагерь представлял из себя два больших двухэтажных здания, где нижний уходил в сопку, затем столовая, вышки. <...> Казалось, надзиратели и охрана, всё начальство люто ненавидят клеймённых номерами людей. Били без повода, чем попало, сбивали с ног и пинали, хвалясь друг перед другом — мы патриоты! Вот только почему-то не рвались на фронт»[10].

Об этой же разновидности патриотов, «не рвавшихся на фронт», говорит и рассказчик шаламовского рассказа «Ягоды». Нельзя не отметить те исключительно негативные смыслы, связанные со словом «патриотизм», которые другой колымчанин — Георгий Демидов — вкладывал в уста своих персонажей. Возникающие негативные коннотации в текстах Демидова связаны с тем фальшивым, лицемерным явлением, о котором Шаламов свидетельствовал: «Сталин писал статью “Головокружение от успехов” и тут же усиливал колхозную эскалацию, объявлял себя гуманистом и тут же убивал»[11]. В «Письме старому другу» по поводу февральского процесса 1966 г. над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем Шаламов, обращаясь к рубежу 40–50-х гг., говорит, по сути, об аналогичном явлении: «В то время, когда усиленно цитировалась сталинская цитата 30-х годов об антисемитизме как о худшем виде национализма, подручные Сталина убивали Михоэлса»[12]. Приведённые примеры в ряду многочисленных других описывают атмосферу каторжного колымского пространства, в котором формировалось понятие «колымский патриотизм».

В рассказе «Без бирки» (1966) Демидов фокусирует внимание на тех «патриотических» мероприятиях, которые помогают в лагере уничтожать закоренелых и нераскаянных «врагов народа»:

«В одном из КТР (каторжный трудовой лагерь. — Ч. Г.) почти всех его каторжников переморозили, затянув им выдачу зимнего обмундирования почти на два месяца <...>. На другом достигли почти такого же результата, не давая в лагерь топлива. И всюду ненавистных предателей и изменников морили голодом. Всё это в дополнение ко всему, что предписывал официально /152/ свирепый режим каторги. <...> Настилы для барачных нар делали из горбыля, “обзолом” вверх (матрасов никаких, конечно, не полагалось. — Ч. Г.). Все эти патриотические мероприятия не замедлили принести плоды. Почти все каторжане “первого привоза” погибли или стали инвалидами уже в первую зиму. Успех был явный...»[13].

Этот фрагмент рассказа Демидова повествует о второй половине 40-х гг., когда на Колыме значительная часть рабсилы была брошена на строительство спецлагеря (Берлага) для особо опасных государственных преступников, многие из которых в действительности таковыми не были. В другом месте этого же рассказа повествователь акцентирует внимание на зловеще-карикатурном рвении местного начальства проявить способности в ликвидации ненавистных «врагов народа»:

«Но самое худшее, возможно, состояло в том, что разбухавшая по свойству всякой бюрократии, генеральская и полковничья верхушка Главного лагерного управления требовала деятельности, чинов и орденов. И в этом своём стремлении она придумывала для себя всё новые объекты ложно патриотической и верноподданнической деятельности»[14].

Нечего и говорить о том, что увеличение количества наград и привилегий находилось в прямой зависимости от результатов строек «колымского социализма» на костях человеческих.

В рассказе Демидова «Классики литературы и лагерная самодеятельность» (19??) названы популярные песни, исполнявшиеся самодеятельным хором и входившие в обязательную, патриотическую часть хоровой программы: «Могучая, кипучая, никем непобедимая...», «Катюша», песня про трёх танкистов, «Если завтра война»[15]. Наверное, нетрудно понять, что в пределах лагерной зоны с её специфическими правилами и карательным отношением к человеку эти музыкальные композиции звучали весьма комично, если не сказать зловеще.

Официальные идеи запроволочного патриотизма органично сочетались с тем пропагандистским шумом, о котором Демидов писал в повести о 1937-м г. «Фонэ квас» (1964)[16], акцентируя внимание на переполненных и зловонных тюремных камерах внутренней тюрьмы НКВД. В этих условиях, «сравнимых с гноищем библейского Иова»[17], «многие научились сопоставлять политическую действительность с официальной пропагандой и скептически переосмысливать то, что привыкли прежде воспринимать почти бездумно»[18].

В повести Демидова «Под коржом» (1966) после того, как в нафталитовом дыму угорела целая бригада каторжан-горняков, заведующая санчастью рудника попыталась обратить внимание главного инженера Артеева на опасность применения токсичной взрывчатки в подземных выработках. Эта по сути своей здравая мысль для слуха Артеева звучит предательски антипатриотично. Он

«резко напомнил ей в присутствии посторонних, что сейчас война и не время заниматься нежностями. После артобстрела на фронте в укрытиях бойцов и не такой ещё, наверно, газ бывает! А у нас тут тот же фронт — добыча стратегического сырья! Подобная аргументация считалась в те годы совершенно неотразимой. Особенно модной она была среди колымского каторжанского начальства, никогда не видевшего фронта и гарантированного от него на будущее. Возможно, что некоторым из этого начальства даже импонировало ощущение, что и они руководят фронтом, на котором /153/ гибнут люди, а не каким-нибудь мирным хозяйством. Это усиливало эффект сопричастности к всенародному делу, достигаемый, как это нередко бывает, целиком за чужой счёт»[19].

А. И. Солженицын писал о патриотизме «за чужой счёт» в лагерях военных лет: «Любой проходимец в погонах, скрывающийся от фронта, тряс пальцем и поучал: “А на фронте как умирают?.. А на воле как работают? А в Ленинграде сколько хлеба получали?..”»[20]. В рассказе Демидова «Люди гибнут за металл» (1973) начальник колымского лагеря с говорящим именем-голофразисом «Тащи-и-не-пущай» поучает едва живых работяг прииска — «скелетообразных фигур, обвешанных рваным тряпьём»[21]: «— Ленинградские рабочие в сорок втором на ста двадцати пяти граммах производственный план выполняли! <...>. — Будешь и дальше так филонить — в карцер посажу с выводом...»[22]. Такой «патриотизм» начлага свидетельствовал об одном — «меркантилизме работорговца и человеконенавистнической философии палача»[23].

О типологически близком демидовскому Артееву проявлению «патриотизма» писал Ф. Диамант:

«Среди состава горнадзора прииска Котов (начальник смены прииска “Октябрьский”. — Ч. Г.) слыл кровожадным пиратом и садистом. Ему ничего не стоило загнать бригаду в шахту, ещё заполненную аммонитными газами после отпалки, при убожестве кустарной маломощной вентиляции; заключённые харкали кровью и теряли сознание: тряпки, пропитанные мочой, через которые они дышали, мало помогали.

Способен был Котов на любую пакость»[24].

В повести Демидова «Оранжевый абажур» (1964–1968), посвящённой массовым арестам 1937 г., Костя, сын арестованного «врага народа», пытается узнать в школе, что такое троцкизм, за который арестовали его отца, награждённого в Гражданскую войну орденом Красного Знамени и именным оружием. Спустя два месяца после ареста отца арестовали и мать Кости:

«Он попробовал получить от учительницы истории сколько-нибудь внятные разъяснения о конкретных преступлениях Троцкого. Возмущённая до глубины души учительница, как истинная патриотка, немедленно сообщила “куда следует”, что Костя Фролов, видимо, достойный сын своего отца и что яблоко от яблони недалеко падает. И уже через два дня Костя оказался в одной из камер следственной тюрьмы»[25].

В конкретные преступления Троцкого учительница истории, вероятнее всего, и не вникала, не было в этом никакой необходимости, поскольку сверху уже было спущено указание о Троцком как «отщепенце и предателе». Поэтому Косте всё же пришлось ответить за отца вопреки пропаганде, по которой следовало, что «сын за отца не в ответе».

В «Оранжевом абажуре» энкавэдэшник Пронин типологически близок небезызвестному Павлику Морозову. Ещё учась в школе, «рыцарь пионерского долга» Пронин во имя патриотической идеи и без всякого зазрения совести сдал органам собственную мать:

«Отец Пронина, рабочий-грузчик, не вернулся с гражданской войны, на которую ушёл с красными частями. Мать, выбиваясь из сил, кормила четверых ребят, работая уборщицей и подрабатывая стиркой белья. Отчаянно пытаясь как-то облегчить тяжёлую вдовью жизнь, она решилась заняться тайным изготовлением самогона для продажи. <...> Старший сын, пионер, донёс на мать в милицию /154/. При обыске он показал место, где она хранила самогонный аппарат и готовую продукцию. <...> Будущему чекисту было тогда четырнадцать лет, и он учился уже в седьмом классе школы-семилетки»[26].

Усердие Пронина росло по мере поощрения его незамысловатых, но весьма востребованных талантов, и после ряда подобных поступков карьера мальчика пошла вверх, а законченных семи классов вполне для этого хватило. Пронин

«обнаружил, что есть беспредельная для его таланта и весьма благодатная область — наблюдение за состоянием умов и нравов. Начав с доносов на курящих в уборной ровесников, он постепенно стал прислушиваться к разговорам товарищей, следить за их встречами, выпытывать сведения о родственниках»[27].

Ю. Домбровский устами Зыбина в романе «Факультет ненужных вещей» (1964–1975) говорит о школьном товарище доносчике Эдинове, некоем

«чудовищном гибриде будущего кандидата педагогических наук Передонове с Павликом Морозовым — тоже ещё на свет не родившимся (писатели двадцатых годов ещё не были так умудрены, как их знаменитые и увенчанные коллеги тридцатых и пятидесятых годов). Во всяком случае, <...> был весь обращён в будущее. И на Павлика, пожалуй, походил не по прямой, а какой-то очень-очень косвенной линии»[28].

Такой подход к жизни «гибрида», в сущности, был не нов, о нём писал ещё Ф. М. Достоевский в «Бесах».

В «Записках мелкого хулигана» (опубл. 1990) Домбровский пишет о таком популярном жанре словесного творчества, как донос, стиль которого автор определяет как патриотический. В этом контексте в одном аксиологическом ряду оказываются такие стилистические черты доноса, как «велеречивый, подлый и неграмотный»[29].

Как известно, хорошим подспорьем для превращения в «патриотов» не только вохровцев, но и следователей явился новый государственный курс: «...впервые в науке о праве появилось понятие “активное следствие”, а спецпрокурорам была спущена шифровка — в пытки не верить, жалобы на них не принимать»[30]. В объяснительной записке заключённого Зыбина на имя начальника внутренней тюрьмы НКВД есть такие строки:

«На Ваш второй вопрос: “Что заставило вас представлять советское правосудие как великую инквизицию?” — объясняю: не что, а кто — мой следователь Хрипушин. Он обещал сделать из меня “свиную отбивную” и сказал, что ему в этом патриоты помогут — “их у нас знаешь сколько?”»[31].

Зыбин и не сомневается в том, что в инквизиторской системе «патриотов» хватит на всех.

В романе колымчанина Вернона Кресса «Зекамерон» (1969–1979?) дубинки «лагерных придурков» наделены несомненными «патриотическими» свойствами:

«Никакой техники, кроме кайла, лома и лопаты, вкупе с тачкою, на строительстве трассы не применяли, если не считать основного инструмента, благодаря которому артерия Дальстроя росла с поразительной быстротой — громадной дубинки: она в умелых руках бригадира, дорожного мастера, надзирателя и других начальствующих лиц ежеминутно убеждала зеков в том, что именно каторжный труд является их патриотическим долгом»[32]. /155/

Философ и фронтовик Г. С. Померанц, размышляя над понятиями гордости и стыда, связывал их с понятием истинного (не «колымского») патриотизма. В статье, посвящённой творчеству Шаламова и Демидова, Померанц писал:

«...патриотизм — это единство гордости и стыда. Гордость нашей страны — неслыханное напряжение сил народа, выдержавшего на своих плечах тяжесть четырёх лет войны. И стыд — то, что почти всё население страны закрывало глаза на аресты и расстрелы ни в чём не повинных людей, на разрушения, вызванные террором в гражданском и военном управлении — и послушно повторяло сказки о врагах народа. Стыд нашей страны, что она поверила в Сталина, чуть не впустившего немцев в Москву, как в архитектора победы, поверила со страху, боясь подумать, сопоставить факты, поверила в чудовище, питавшееся ароматом человеческих страданий, поверила как в бога, обожествила одно из самых полных и подлых воплощений дьявольского в человеческом образе»[33].

Подводя итог вышесказанному, отметим, что акцентирование внимания на патриотической шумихе 30-х гг. и более позднего времени стало одной из отличительных особенностей документально-художественных текстов бывших колымских заключённых. В «параллельном мире» (т. е. в неволе) авторы мемуаров увидели прямо противоположное тому, что звучало с высоких трибун. Это противоречие вымысла и действительности нашло своё отражение в мемуарах и художественных текстах, написанных сразу после освобождения колымских узников из заключения или спустя какое-то время:

«Но если в эти годы ты честно думал, смотрел, понимал и можешь рассказать обо всём людям, ты им нужен, потому что в сутолоке жизни, под грохот патриотических барабанов, угроз и фимиама лести они не всегда могли отличить ложь от правды»[34].

Несомненно, что термин «патриотизм», отражающий давно закрепившиеся в языке и хорошо известные каждому значения, деформировался вследствие политической конъюнктуры, неминуемо приобретая противоположные смыслы. Ярким примером такой деформации явился вывернутый наизнанку «колымский патриотизм» времён культа личности./156/

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.