Павел Нерлер

Мандельштамовский вечер на мехмате (1965): реконструкция

Источники и загадки

Вечер памяти Осипа Мандельштама в МГУ — яркое событие в посмертной судьбе великого русского поэта. Сухая информационная заметка о вечере вышла в многотиражке МГУ[1]. Вместе с опубликованной в 1970 году в журнале «Грани» стенограммой вечера долгие годы они были единственными источниками информации о нем[2]. Стенограмма была, понятно, не подписана, как не подписана она была и в машинописи, отложившейся в мандельштамовском фонде в РГАЛИ[3]. Эти два текста отличались между собой: журнальный вариант был короче.

Но в XXI веке всплыло несколько новых источников, проливающих дополнительный свет как на само событие, так и на историю возникновения стенограммы. Публикация И. Сиротинской в соединенном выпуске «Граней» и «Тарусских страниц — 2» не только напомнила о старой публикации 1970 года, но и ввела в оборот шаламовский «ракурс» этого вечера. Много ценных сведений и штрихов добавили воспоминания В. Гефтера, главного застрельщика этого вечера[4]. А публикация Е. Голубовским в одесском альманахе «Дерибасовская Ришельевская» аутентичного текста этой стенограммы сняла вопрос и об ее авторстве[5]. Обнаружились и некоторые другие источники, содержащие ценные детали о мандельштамовском вечере 13 мая 1965 года на мехмате МГУ: дневник А. К. Гладкова, письма Н. Я. Мандельштам к Н. Е. Штемпель и др.

Настоящие заметки — попытка реконструкции всего комплекса событий как на самом вечере, так и предшествовавших ему или воспоследовавших за ним. В этом мне чрезвычайно помогли сведения, советы и комментарии Е. Андреева, В. Гефтера, С. Василенко, Е. Голубовского, Д. Зубарева, В. В. Иванова, Г. Суперфина, Р. Тименчика, Б. Фрезинского, Ю. Фрейдина и Б. Шапиро, за что им моя искренняя благодарность.

Об авторе стенограммы

Публикация Е. Голубовского разрешила загадку авторства стенограммы. Он опирался на авторскую рукопись конспекта Генриетты Савельевны Адлер (1903–1997), одесской художницы и жены одесского поэта и прозаика Сергея Александровича Бондарина, в конце войны арестованного на фронте. Именно она, обладая феноменальной скорописью, своим мелким почерком законспектировала этот вечер.

Рукопись долгое время хранилась у них в доме в Москве, пока не была подарена Г. С. Адлер одесскому краеведу Сергею Викторовичу Калмыкову. Последний, разобрав ее микроскопический почерк, распечатал и подготовил тем самым для будущей публикации. Впоследствии Калмыков подарил Голубовскому и саму рукопись: у него в настоящее время она и хранится.

Стенограмма Г. С. Адлер, очевидно, была распечатана и ею самой непосредственно после вечера. Через знакомых она передала машинопись Н. Я. Мандельштам, от которой стенограмма, видимо, и перекочевала в «Грани».

Идея вечера и его подготовка

Осенью 1964 года третьекурсник мехмата Валентин Гефтер, сын историка Михаила Яковлевича Гефтера, целинник-стройотрядовец и культорг курса[6], решил заняться культуртрегерством на своем факультете всерьез. Оттепель еще не кончилась и даже Хрущева еще не сняли, а варшавская студенческая вольница (летом он побывал со студенческой делегацией МГУ в Польше) вызывала зависть и требовала себе как минимум эха.

Вместе с однокурсниками Михаилом Бронштейном[7] и Евгением Андреевым[8] Валентин организовал факультетский «КИВ» — «Клуб интересных встреч». Желаем, мол, проводить у себя на факультете интересные вечера с участием интересных людей или посвященные очень интересным людям — и все тут!

Даже вспышка официального антисемитизма, охватившая страну в начале 1960-х гг., не была помехой: чудесным образом она затронула МГУ меньше, чем другие вузы, а мехмат — меньше, чем другие факультеты. Курс, по свидетельству Е. Андреева, был очень сильный: половина выпускников получила дипломы с отличием[9].

Было им тогда по двадцать лет — что замечательно рифмовалось с хуциевским фильмом. Они были счастливыми читателями самиздата и эренбурговской эпопеи. Отсюда — уверенность в том, что «первое упоминание Мандельштама пришло из книги Ильи Эренбурга “Люди, годы, жизнь”, чтение которой в “Новом мире” было тогда почти ритуалом для интеллигента-шестидесятника»[10].

Поэзия в том поколении котировалась совершенно иначе, чем теперь. И КИВовцы начали со «стениздата» — с вывешивания на 14-м этаже[11] своеобразных поэтических стенгазет с подборками стихов полузапрещенных тогда авторов. Одной из первых была газета со стихами Мандельштама, так что идея провести первым вечер именно его памяти была достаточно логичной.

Но как этот вечер слепить? Кого из лиц, причастных к судьбе и творчеству Мандельштама, знал 20-летний мехматовец-комсомолец? А никого он и не знал — кроме разве что… Эренбурга, напомнившего в 1961 году о Мандельштаме в своих мемуарах.

Отлично! Следующий ход — достать его телефон и позвонить, что и было сделано:

«…Я без особых рекомендаций объяснил его секретарю[12], а потом и самому Илье Григорьевичу цель задуманного, и он пригласил меня к себе для обсуждения плана действий»[13].

К Эренбургу В. Гефтер пошел вдвоем с приятелем Борисом Шапиро[14]. Разговор был недолгим и деловым. Но самое главное — Эренбург оценил студенческие инициативу и напористость и пошел им навстречу, согласился провести этот вечер. От собственного выступления, правда, отказался, но и зачем оно, если вся страна и так читала его мемуары?

Быстро набросали список тех, к кому стоило бы обратиться с предложением выступить на вечере. А дальнейший алгоритм был прост: 1) связаться с людьми из списка, договориться с ними о выступлениях и согласовать дату; 2) получить общее «добро» на факультете и 3) «утрясти» с Эренбургом дату и повестку вечера.

Первый шаг алгоритма вечера был относительно прост.

Второй — гораздо сложнее, особенно, наверное, после смещения Хрущева. Парткомы мехмата и МГУ смущал тогда даже не Мандельштам, а сам Эренбург, которого в это время много и охотно критиковали. На 10-м этаже[15] опасались, как бы этот опасный, как им казалось, оппозиционер не распустил бы на вечере язык. Чтобы «протолкнуть» вечер, Гефтеру потребовались одновременно лукавство и шантаж: с одной стороны, заверения в том, что Эренбург не более чем ведущий, будет объявлять выступающих и, главным образом, помалкивать, а с другой — угроза в случае, если вечер будет запрещен, объявить вслух истинный мотив его запрещения.

Кстати, о технологии подготовки вечера есть и неожиданная шаламовская запись (видимо, он расспросил кого-то из организаторов):

«— А как вы это делаете?

— Да идем в райком комсомола: “Мы хотим вечер провести Олейникова и вечер Мандельштама”. — “А кто такой Олейников?” — “Поэт”. — “А Мандельштам?” — “Тоже поэт”. — “Никогда не слыхал”. — “Эренбург будет проводить”. — “Только поменьше этого... цинизма”[16]. — “Понятно”.

Печатаются пригласительные билеты на стеклографе, как можно бледнее и скучнее: “Уважаемый товарищ! Клуб интересных встреч приглашает Вас на вечер, посвященный творчеству О. Э. Мандельштама”[17]

Третий шаг алгоритма — конкретный сценарий вечера. Судя по сохранившейся в архиве Эренбурга машинописной программе[18], сценарий вечера не слишком отличался от того, что на нем действительно прозвучало:

ПРОГРАММА ВЕЧЕРА О.Э.МАНДЕЛЬШТАМА

ВЫСТУПЛЕНИЯ:

Эренбург И.Г.

3) Степанов Н.Л. Николай Леонидович

5) Тарковский А.А Арсений Александрович

7) Шаламов В.Т. Варлам Тихонович

1) Чуковский Н.К. Николай Корнеевич

Морозов А. ?

Бродская Л.М. ?

ЧТЕНИЕ СТИХОВ:

2) Гарагаш Лилит[19], артист[ка]	“Соломинка”, цикл из 3-х стихотворений Два стихотворения из цикла “Tristia” 2 стиха из цикла “Армения” “Импрессионизм”
4) Борисов Вадим, студент МГУ	2 стиха из книги “Камень” “Ламарк” “Петербург”
6) Лахман Александр, ст. преп. Училища	“Приезжайте ко мне на луну…” “Довольно кукситься”
8) Иванов В.	“Шерри-бренди” “О как мы любим лицемерить…” Андрею Белому “Жил Александр Герцевич…” “Не мучнистой бабочкою белой…” “Я к губам подношу…” “За гремучую доблесть”

Отметим, что в “резерве” у председательствующего были еще Л. Бродская и А. Морозов, но его имя зачеркнуто (по свидетельству Ю. Фрейдина, его просто не было на вечере). Но существенное изменение, пожалуй, лишь одно: приболевшему В. Иванову (Вячеславу Всеволодовичу Иванову) не суждено было завершить этот вечер мандельштамовскими стихами. Впрочем, после шаламовской прозы это было бы все равно невозможно…

Первоначально намечавшаяся дата вечера — 24 апреля 1965 года, четверг. Именно она была проставлена на типографских, на серой бумаге напечатанных пригласительных билетах[20].

Вот их бесхитростный текст:

24 апреля 1965 г.

Аудитория 16–24

Уважаемый товарищ!

Приглашаем на вечер поэзии, посвященный творчеству О.Э. Мандельштама

Начало в 19 часов

Штамп: “Механико-математический факультет

МГУ им. М.В. Ломоносова.

Москва В-234 Ленинские горы телефон АВ 9–29-90

На вопрос, как распространялись эти приглашения вне университета, В. Гефтер отвечает так:

«В основном через знакомых — приглашенных и моих, вернее нашей семьи, плюс их давали тем, кто, прознав про вечер, обращались к нам через уже званных. Видно, в Москве знающих и понимающих, что есть такое Мандельштам и его стихи, было немного. А выживших и помнивших было и того меньше…»[21].

Перед вечером

Механико-математический факультет — один из трех, разместившихся в главном здании МГУ на Ленинских горах. Самый верхний — от 17 этажа и выше — Географический, включая сюда и Музей землеведения. В самом низу — Геологический (этажи с 3 по 8), а посередине — Мехмат (этажи с 12 по 16), ректорат (9–10 этажи) и технический этаж (11-й).

Работа над вторым этапом «алгоритма» была непростой. В результате дату вечера перенесли с 24 апреля, четверга, на три недели, на время после майских праздников, — на 15 мая, субботу. Но и это еще не все.

А 9 мая — новый обзвон: выяснилось, что Эренбург в субботу не может, — так что вечер переносится: на 13 мая, четверг. При этом изменили и место: вместо аудитории 16–24[22] — большого амфитеатра человек на 250 — зарезервирована была аудитория 16–10 — в точности такая же по устройству, но зафиксированная Шаламовым молва развела их далеко от друга: та, которую не дали, была якобы вдвое больше, а другую выбрали из-за ее малости, что должно было «…помешать любым разглагольствованиям о “цинизме“»[23]

Но 13 мая, в день вечера, — еще один обзвон, причем звонили не сами организаторы, а якобы «по их просьбе»!..

«13 мая в шесть часов вечера звонок. Злотников из “Юности”.

— Вечер отменен, просили вам передать. Вечер будет пятнадцатого, как напечатано в билетах.

— Благодарю вас.

Я старый волк, я знаю, что отменить этот полупотаенный вечер, отменявшийся ранее десятки раз, может только тот человек, который пригласил меня на этот вечер и своей рукой исправил дату вечера на тринадцатое мая. Это провокация, где Злотников лишь передатчик неверной информации.

Звоню Надежде Яковлевне. Нет дома. Но и Надежда Яковлевна ничего не знает. Едет к семи.

Мы приезжаем в двадцать минут седьмого. У университета, у главного входа — ни души. Но я уже весь в напряжении, весь в игре. Протискиваюсь сквозь вертящуюся дверь.

Дежурный рычит: “Что нужно вам?”

От колонны, из глуби вестибюля — тонкая фигура студента.

— Вы на вечер Мандельштама?

— Да.

— Сколько вас?

— Четверо.

— Идите сюда.

Все четверо мы протискиваемся сквозь вертящуюся дверь, нас ведут на вешалку, и провожатый поднимает нас в лифте на шестнадцатый этаж. Место нашего провожатого у входа в вестибюль уже занял кто-то другой»[24].

О попытках отменить вечер упоминает и А. К. Гладков, записавший в своем дневнике 14 мая 1965 года:

«Вечер вчера состоялся, хотя и была сделана попытка его отменить.

Его организовали студенты Мех<анико>-матем<атического> факультета, в аудитории на 16 этаже нового здания университета.

Я в университете впервые. Мне нравится»[25].

В аудитории

Как бы то ни было, но вечер состоялся в аудитории 16–24.

Продолжает Шаламов:

«В коридорах нас встречают другие студенты и группами по пять человек отводят в зал, в аудиторию номер 10[26]. В пол-седьмого аудитория наполовину полна. Взрослые гости внизу, хозяева, математики, механики — вверху. Стол, над которым доска, покрытая линолеумом, и совсем уходит в потолок карниз, где какой-то циркач из студентов начертал мелом что-то вроде закона Архимеда. “Даешь”, как писали в двадцатых годах, или “Моменто мори”, как писали в десятых. Мел стерся, разобрать ничего нельзя.

За столом — три кресла, а ближе к столу — скамейка запасных, как на баскетболе. Короткая скамейка, как говорят спортсмены, немного сидит участников. Николай Чуковский, Степанов, Тарковский. С портфелями, с папками. Наверное, есть еще чтецы, добровольцы-студенты. Чтецы не относятся к скамейке запасных авторов»[27].

К семи часам весь амфитеатр полон: «Аудитория битком набита и масса непрошедших у входа»[28].

В первом ряду сидели профессора мехмата и, как пишет Гефтер, «разные там кураторы», а выше — гости («пришлые интеллигенты») и студенты, понимающие, что происходит.

Среди гостей — и вдова Мандельштама, которую привезли Александр Гладков и Лев Левицкий[29]. Среди «пришлых интеллигентов» на скамьях — Е. Мелетинский с И. Семенко, Н. Панченко с В. Шкловской-Корди, С. Неклюдов с мамой, С. Маркиш, Ю. Живова, Р. Пшибыльский, Н. Грибанов, А. Сумеркин, Ю. Фрейдин и др.[30]

Наконец, «…приезжает Эренбург, и ровно в семь вечер начинается кратким и теплым словом»[31].

Вечер начинается: Илья Эренбург

Эренбург, приехавший с женой, явно взволнован — не столько историей подготовки вечера, сколько знаменательностью факта «воскрешения» Мандельштама.

Он сказал:

«Мне выпала большая честь председательствовать на первом вечере, посвященном большому русскому поэту, моему другу Осипу Эмильевичу Мандельштаму. Этот первый вечер устроен не в Доме литераторов, не писателями, а в университете молодыми почитателями поэта. Это меня глубоко радует. Я верю в вашу любовь к поэзии, верю в ваши чувства и радуюсь тому, что вы молоды.

Мандельштам только сейчас возвращается к читателям. Правда, в журнале “Москва” была напечатана подборка стихов и статья Н. К. Чуковского. Вчера я получил журнал “Простор”, где опубликован цикл замечательных стихов. Алма-Ата опередила Москву. В жизни много странностей. Начинает Алма-Ата, а не Москва, начинают студенты, а не поэты. Это и странно и не странно.

Что сказать вам о поэзии Мандельштама? Прочувствованных речей я произносить не умею, кое-что о нем как о человеке уже написал.

Хочу сказать, что русская поэзия 20–30[-х] годов непонятна без Мандельштама. Он начал раньше. В книге “Камень” много прекрасных стихов. Но эта поэзия еще скована гранитом. Уже в “Tristia” начинается раскрепощение, создание своего стиха, ни на что не похожего. Вершина — тридцатые годы. Здесь он зрелый мастер и свободный человек. Как ни странно, именно тридцатые годы, которые часто в нашем сознании связаны с другим, годы, которые привели к гибели поэта, — определили и высшие взлеты его поэзии.

Три воронежских тетради потрясают не только необычной поэтичностью, но и мудростью. В жизни он казался шутливым, легкомысленным, а был мудрым.

В 1931 году — прошу не забывать о дате — он написал:

За высокую доблесть грядущих веков… (Читает 16 строк полностью)

Все в этом стихотворении — правда. Вплоть до фразы: “И меня только равный убьет”. Его, человека, убили неравные. Но поэзия пережила человека. Она оказалась недоступной для волкодавов. Сейчас она возвращается. Здесь внизу студенты спрашивали, нет ли лишнего билета, как люди просят стакан воды. Это жажда настоящей поэзии.

Книга стихов давно составлена и ждет. Она прождет еще, быть может, пять лет (меня ничто не удивит), но она выйдет. Теперь это понимают уже все.

День, когда она выйдет, будет праздником. Ведь нельзя вместить не только в эту аудиторию, но и в Лужники всех тех, кто любит стихи Мандельштама.

Я ничего не хочу внести от той горечи, которая в каждом из нас, тех, кто знал его, видел, кто знал, как трагично он умирал.

Пусть стихотворение 1931 года будет в моих устах единственным напоминанием о судьбе большого поэта, который был виноват только в том, что жил во время, созданное для пера бессмертных — как казалось Тютчеву, — в котором были волкодавы, убившие Мандельштама.

Мне радостно, что я председатель, но это, конечно, (нрзб.): председатель может говорить лишь то, что входит в сознание собравшихся людей»[32].

А вот то же самое — в сжатой передаче В. Шаламова:

«— Мне выпала большая честь открыть первый вечер Осипа Эмильевича Мандельштама. Весьма примечательно, что вечер проводят студенты механико-математического факультета в университете, а не в Центральном доме литераторов. Впрочем, так даже лучше. Вот у меня в руках журнал “Простор”, где напечатаны стихи Осипа Эмильевича. В Москве этого еще нет, но я надеюсь, что я еще доживу до дня, когда буду держать в руках сборник стихов Мандельштама. Я твердо в это верю.

Эренбург читает несколько стихотворений Мандельштама. О веке-волкодаве. Проклиная глухоту, прислушиваюсь»[33].

И Шаламов, и тем более Адлер — тут внеоценочны.

А вот Гладков от оценок не уклоняется. Эренбурга, в частности, он аттестовал так:

«Председательствует И. Г. Эренбург, почти дряхлый и с розовенькими щеками. Он говорит умно, сдержанно и точно, на той крайней границе между нецензурным и цензурным, которую он чувствует, как никто. Показывает № 4 алма-атинского журнала “Простор”, где напечатан целый цикл Мандельштама и в том числе знаменитый “Волк”, которого в прошлом году запретили “Москве”»[34].

Николай Чуковский

«Я встречался с Мандельштамом в течение 17 лет. Не очень часто. Не был с ним очень близок. Всегда знал, что это огромный русский поэт. Всю жизнь восхищался им. И во время войны, когда так особенно нужны стихи, я чаще всего вспоминал стихи Блока и Мандельштама. Я прочту отрывки из моих воспоминаний о Мандельштаме, что были опубликованы в журнале “Москва” (читает). Из поздних стихов знаю только те, в которых отрекается от “Камня”. “Уничтожает пламень сухую жизнь мою, — и я уже не камень, а дерево пою”. Мы, тенишевцы, сидели на деревянных скамьях, а он стоял перед нами: читал торжественно, задирая маленькую голову. Крымские впечатления обосновали необходимость возвращения к эллинизму. Смысл стихов дошел до меня позже. Тогда я был заворожен звуками и буквально задыхался от наслаждения (читает “На страшной высоте блуждающий огонь”).

Второе стихотворение, написанное в Крыму при Врангеле. (Далее Н. К. читает описание комнаты Мандельштама, говорит о «безбытности» его и читает «Соломинку»).

Мандельштам был полон чувства собственного достоинства и самоуважения и очень обидчив. В Евгении он изобразил себя, это он и был “самолюбивый пешеход”. Точно написал об этом в стихотворении “Леди Годива”.

Литературную деятельность он начал вместе с акмеистами, потом отошел. Стихи ему удавалось печатать редко. Вот последний сборник “Стихотворения”, изданный в 1928 году тиражом в 2000 экземпляров. В “Звезде” был напечатан цикл стихов об Армении. Его стихи переписывались от руки. Читатель этих стихов — только из среды образованной интеллигенции. Он был лишен великого счастья — говорить языком подлинной поэзии и вместе с тем обращаться к миллионам. Этим счастьем в указанную эпоху оказались наделены только Блок и Маяковский.

Мандельштам был великим русским поэтом для узкого круга интеллигенции. Он станет народным, это неизбежно, когда весь народ станет интеллигентным (смех, аплодисменты). Он находился в тревожном, нервном состоянии духа, испытывал душевную угнетенность, помню его с горкой пепла на левом плече. Последний раз видел его у Стенича, там была и Ахматова. Мандельштам был в сером пиджаке, рукава были длинные. Этот пиджак накануне подарил ему Ю. П. Герман. (Надежда Яковлевна — «Это были брюки, а не пиджак. Ахматова читала тогда “Мне от бабушки татарки...”). С тех пор я на всю жизнь запомнил стихотворение: “Жил Александр Герцевич...”»[35].

А вот — «стенограмма» В. Шаламова:

«Появляется Чуковский, вынимает аккуратно рукопись и читает — свою статью, напечатанную в журнале “Москва”. Ничего лучше Чуковский не придумал. Статья в “Москве” была хороша стихами Мандельштама, а не тем, что удержала память Чуковского. Чтение статьи перемежается чтением стихов Мандельштама. Статья большая»[36].

Аттестация А. Гладкова: «Н.Чуковский (поверхностно и почти пошловато)».

И. Г. Эренбург и Н. Я. Мандельштам

Своей репликой о брюках Надежда Яковлевна невольно напомнила ведущему о себе. После чего Эренбургу стало уже неудобно делать вид, что ее нет в зале:

«Когда я открывал вечер, я не сказал и не знаю, одобрит ли мои слова Надежда Яковлевна, которая в этом зале. Она прожила с Мандельштамом все трудные годы, поехала с ним в ссылку, она сберегла все его стихи. Его жизни я не представляю без нее. Я колебался, должен ли я сказать, что на первом вечере присутствует вдова поэта. Я не прошу ее выйти сюда... (слова заглушает гром аплодисментов, они долго не смолкают, все встают).

Надежда Яковлевна, наконец, тоже встает и, обернувшись к залу, говорит: «Мандельштам писал: “Я к велич[ан]ьям еще не привык…”. Забудьте, что я здесь. Спасибо вам. (Все еще долго хлопают)»[37].

И на это есть полустенограмма-полукомментарий Шаламова:

«— Я забыл сказать, что в зале присутствует жена Осипа Эмильевича Мандельштама, его подруга и товарищ, сохранивший для нас стихи и мысли Осипа Эмильевича. Надежда Яковлевна Мандельштам хотела остаться неузнанной здесь, но я считаю, что вам приятно знать, что она присутствует на нашем вечере.

Начинается овация, и Надежда Яковлевна встает.

— Я не привыкла к овациям, садитесь на места и забудьте обо мне»[38]

Комментарий В. Гефтера:

«Честно говоря, я плохо помню и многих выступавших, и, тем более, их слова.

Видно, общее волнение за ход вечера и оргмоменты, с ним связанные, перевесили во мне возможность, и так не очень большую, запечатлеть на “внутренней” пленке памяти содержание происходившего. Вспоминаются только несколько моментов, которые и перескажу.

Первый был связан со вступительными словами ведущего, который упомянул про присутствие в зале Надежды Яковлевны Мандельштам, которую практически никто (и я в том числе) тогда не знал в лицо и не был предупрежден о ее приходе. Аудитория в едином порыве, как пишут в плохих романах или в газетах, встала и долго аплодировала самому этому факту»[39].

Еще одно свидетельство — в дневнике у Гладкова: «И. Г. объявляет о присутствии Н. Я. Ей устраивают овацию, и все встают»[40]. Ему вторит и Юрий Фрейдин: «Все встали и зааплодировали»[41].

Артистка N. (Лилит Гарагаш)

«Артистка N. посредственно читает стихи из армянского цикла и “Тристиа”»[42].

Николай Степанов

«Мандельштам в моей памяти остался, как Поэт с большой буквы в несколько романтическом представлении. Он совсем не похож на тех разбитных, ловких, оперативных литераторов, которые готовы откликнуться на самый последний крик моды. При этом для меня Мандельштам при всем различии масштаба сходен в чем-то с Хлебниковым. Это впечатление сложилось с первой встречи, с 1922–1923 года. Я тогда писал стихи грамотные, не очень оригинальные и даровитые. Блока уже не было, единственный человек, который мог мне сказать, писать мне стихи или нет, был Мандельштам. Я приехал в Москву, пришел в Дом Герцена и спросил беспечно и развязно первого встречного “Где живет Мандельштам?”. Он ответил: “Это я”. Я вручил ему благоразумно четыре стихотворения, он их прочел. Неважно, как он отнесся к ним (смех), во всяком случае, с большей демократичностью, чем вы (снова смех). Он стал со мной говорить о поэзии, о Пастернаке и Тихонове. Видимо, он воспринял мои стихи, как подражание Тихонову. Прямо так он не сказал, но дал понять. С тех пор я стихов не писал.

У него не было заданной поэтической позы, было подлинное величие поэта. Прав Н. Чуковский — у Мандельштама есть детали обстановки, но это не быт. “Мне так нужна забота, и спичка серная меня б согреть смогла...” Быт отходит от бытового звучания. В нескольких словах охарактеризовать его невозможно. Ему, без сомнения, принадлежит большое будущее. Он уже определил во многом пути нашей поэзии. Можно наметить 2–3 темы, этапа. Поэзия “Камня” — архитектура пропорций внутренней сдержанности. Он во многом напоминает Батюшкова, Державина — по роскошному поэтическому рисунку (читает “Адмиралтейство”). Дальше в “Тристии” намечается новая, большая тема, может быть одна из центральных — гуманистическая, эллинистическая, узнавание всечеловеческой гармонии, к которой он стремился, и прообраз которой он видел в Элладе. Стих становится прозрачнее, он как бы просвечен фоникой античности (читает из статьи о русском языке). Звучащая плоть слова, насыщенность языка музыкой, — и не только звуковые повторы, — свойство поэзии Мандельштама. Весь строй, лад его стихов противостоял и противостоит спешной, небрежной, газетной недоработке, тому, что так часто наблюдается в современной поэзии. Как ювелир слова он один из самых замечательных. Третий этап — 30-е годы. В стихах этих лет есть, конечно, и автобиографические элементы, но главное, как всегда у Мандельштама, общее. Трагические испытания, которые выпали на долю не только ему, но всему народу. И в этих трагических стихах звучит эллинская музыка, но по-новому. При всей тяжести, которая давит на поэта, он сохранил веру в красоту и справедливость мира (“Я должен жить, хотя я дважды умер”).

По своему совершенству, по конденсированности, по поэтичности трудно что-либо поставить рядом. Он лирик прежде всего, не случайно не писал поэм»[43].

В передаче В. Шаламова:

«Чуковский устраивался справа от Эренбурга. Сейчас он вернулся на скамейку, а встал Степанов. Открыл портфель, разложил многочисленные бумаги, книги Мандельштама и добросовестно доложил собранию о «Камне», о «Тристиа», о теоретических трудах Мандельштама. Цитаты стихотворные и прозаические аккуратнейшим образом нанизывались на гладкую безулыбчатую речь».

А вот и аттестация А. Гладкова: «Н. Л. Степанов (вяло ораторски, но умно, хотя и академично)».

Дима Борисов

На программке вечера, служившей Эренбургу шпаргалкой для его ведения, имя Борисова вписано от руки[44]. Возможно, студент-историк был введен в программу вечера в самую последнюю минуту.

«Студент МГУ Борисов — читает подряд, великолепно, на одном дыханье:

1. Бессонница, Гомер, тугие паруса;

2. Я не слыхал рассказов Оссиана;

3. На страшной высоте блуждающий огонь;

4. Я вернулся в мой город, знакомый до слез;

5. Ламарк»[45].

Услышав то, как стихи Мандельштама прочел Вадим Борисов, Н. Я. Мандельштам из зала послала Эренбургу записку:

«Эренбургу (лично). Илья Григорьевич! По-моему такой уровень и такое чтение, как читал этот черный мальчик, в тысячу раз выше, чем могло бы быть в Союзах всех писателей. Скажи мальчику, как он чудно читал. Надя»[46].

В унисон и оценка Гладкова: «Читают стихи О.Э. Лучше всех студент-историк Борисов»[47] .

Устроители прежде всего хотели, чтобы на вечере звучали стихи Мандельштама — как можно больше и как можно лучше. Тем удачнее, что чтение Вадима Борисова стало одной из кульминаций вечера. Как писал Валентин Гефтер:

«Затем прошло несколько выступлений друзей и знатоков (вроде как Николая Харджиева среди них не было, хотя мы с ним несколько раз обсуждали список выступающих[48] — как мне и рекомендовал Эренбург), а потом настала очередь чтения стихов О.Э.

Хотелось, чтобы это прозвучало, а не только прочиталось на стендах, которые мы заранее выставили в коридоре. Удалось, по-моему и не только моему мнению, это вполне. Читал Вадим (Дима) Борисов, тогда студент истфака МГУ, с которым меня познакомили общие друзья. Позднее его имя стало известным благодаря его подвижничеству, связанному с деятельностью Солженицына, когда он стал как бы литературным душеприказчиком последнего при и после советской власти. До своей ранней смерти в 90-е он одно время даже возглавлял «Новый мир» или был там одним из движителей по литературной части.

Его чтение произвело большое впечатление на всех, даже на Эренбурга, который отметил это по окончании вечера по дороге к машине»[49].

А вот Шаламов этого качества не отметил, более того, он принял и артистку за студентку:

«Студенты читали стихи — каждый держал не книжку, а пачку листков на машинке. Чтецов было трое, и каждый прочел по нескольку стихотворений. Многое — из “Воронежских тетрадей”»[50].

Арсений Тарковский

«Арсений Тарковский (начинает, как бы с середины фразы):

...У Мандельштама никогда не будет такой эстрадной славы, как у Есенина и Маяковского, и, слава Богу, что не будет, нет ничего ужаснее такой славы (аплодисменты). Он был сложившимся поэтом в традиции Пушкина, Овидия, Батюшкова. Когда он резко изменился, изменил поэтику, в его стихах звучало иное время, иное пространство. Там, где он был поэтом старого русского акмеизма, где слово было однозначным, там оно стало многозначным. Слову теперь предоставлена большая власть над миром и поэтом. Работа — уже не описание мира, оказалось, что лучше подчиниться словесной системе. У Мандельштама прекрасное зрение, возможность выражать, удивительная по тонкости метафорическая система. Он не выносил мелочной лирики, излияния ни холодных, ни горячих чувств. Он не любил стихов, похожих на него, любил, например, стихи Берендгофа[51] (Надежда Яковлевна, с места: “Чепуха!”). В его поэзии пересекались дарование и время. Он труден для невнимательного понимания. Когда читается “Век-волкодав”, то ведь это век, который давит волков и попутно наваливается на плечи поэту. Идея социального переустройства мира была ему очень близка, — он весь в пафосе первых пятилеток. Он очень не любил снобистских мальчиков, ему казалось, что жизнь важнее. Вершина поэзии Мандельштама — “Стихи о неизвестном солдате”. Мандельштам один из основоположников того нового мироощущения, с которым связаны теория относительности, открытия Резерфорда, живопись Пикассо, фильмы Чаплина. В поэзии он первый разрабатывал стихию нового мироощущения. Самое важное — его связь со словарем со всем богатством русского языка. Он далек от расхожего романса. Его известность в литературе близка известности другого великого русского поэта — Баратынского (аплодисменты)».

А. Гладков Тарковского хотя и упомянул, но о нем отмолчался.

Из «стенограммы» Шаламова, где, кажется, слышны и тезисы Степанова:

«После Степанова — Тарковский. У этого не было портфеля, только бумаги с каким-то глухим текстом.

— У Мандельштама была слава такая, которую нельзя поставить в один ряд со славой Есенина и Маяковского. Но у Мандельштама была другая слава — большая. Мандельштам — поэт сложный, поэт для интеллигентного читателя, но его будут читать все, когда каждый станет интеллигентом».

Из комментария Е. Андреева:

«После выступления Степанова и гениального чтения стихов Борисовым выступление Тарковского прошло почти незамеченным. Я бы его не запомнил, если бы не реплика Надежды Яковлевны. Моя соседка даже сказала, что Тарковский завидует Мандельштаму».

Свое стихотворение «Поэт» Тарковский, судя по всему, читать не стал.

«Студент» Щукинского училища Александр Лахман

Студент[52] Щукинского училища читает стихи (удивительно пошло и развязно) «Я люблю эту бедную землю, потому что иной не видал»[53].

Из комментария Е. Андреева:

«Лахман начал что-то читать и оборвал в середине. Голос из зала “А дальше?”. Он улыбается и говорит что-то вроде “У меня в тетради дальше не записано. Это богатые люди (кивок на президиум) могут покупать антикварные оригиналы”. Шум в аудитории, и Лахман садится. Его не то что бы освистали, но почти».

Варлам Шаламов

«Варлам Шаламов (бледный, с горящими глазами, напоминает протопопа Аввакума, движения некоординированы, руки все время ходят отдельно от человека, говорит прекрасно, свободно, на последнем пределе — вот-вот сорвется и упадет[54]):

Я прочитаю рассказ “Шерри — бренди”, написал его 12 лет тому назад на Колыме. Очень торопился поставить какие-то меты, зарубки. Потом вернулся в Москву и увидел, что почти в каждом доме есть стихи Мандельштама, Его не забыли, я мог бы и не торопиться. Но менять рассказ не стал. Мы все свидетели удивительного воскрешения поэзии Мандельштама. Впрочем, он никогда не умирал. И не в этом дело, что будто бы время все ставит на свои места. Нам давно известно, что его имя занимает одно из первых мест в русской поэзии. Дело в том, что именно теперь он оказался очень нужным, хотя почти и не пользовался станком Гуттенберга. О Мандельштаме говорили критики, что будто бы он отгородился книжным щитом от жизни. Во-первых, это не книжный щит, а щит культуры. А во-вторых, это не щит, а мы. Каждое стихотворение Мандельштама — нападение. Удивительна судьба того литературного течения, в рядах которого полвека назад Мандельштам начинал свою творческую деятельность.

Принципы акмеизма оказались настолько здоровыми, живыми, что хотя список участников напоминает мартиролог — мы говорим не только о судьбе Мандельштама, известно, что было с Гумилевым, Нарбут умер на Колыме, материнское горе, подвиг Ахматовой известны широко — стихи этих поэтов не превратились в литературные мумии. Если бы этим испытаниям подверглись символисты — был бы уход в монастырь, в мистику. В теории акмеизма здоровые зерна, которые позволили прожить жизнь и писать. Ни Ахматова, ни Мандельштам не отказывались от принципов своей поэтической молодости, не меняли эстетических взглядов. Говорят, что Пастернак не принадлежал ни к какой группе. Это неверно, он был в “Центрифуге” и очень горько сожалел об этом. Ни Мандельштаму, ни Ахматовой ничего не пришлось пересматривать. Давно идет большой разговор о Мандельштаме. Здесь лишь миллионная часть того, что можно сказать. В его литературной судьбе огромная роль принадлежит Надежде Яковлевне. Она не только хранительница стихов, она самостоятельная и яркая фигура (читает рассказ “Шерри-бренди”)»[55].

Подробнейший автопересказ приводит, естественно, и сам Варлам Шаламов:

«Потом прочел я рассказ “Шерри-бренди”, стараясь в предисловии дать надлежащий “градус” вечеру, не зная, что я выступаю последним.

Мы с вами — свидетели удивительного явления в истории русской поэзии, явления, которое еще не названо, ждет исследования и представляет безусловный общественный интерес.

Речь идет о воскрешении Мандельштама. Мандельштам никогда не умирал. Речь идет не о том, что постепенно время ставит всех на свои истинные места. События, идеи и люди находят свои истинные масштабы. Нам давно уже ясно, что нет русской лирики двадцатого века без ряда имен, среди которых Осип Мандельштам занимает почетное место. Цветаева называла Мандельштама первым поэтом века. И мы можем только повторить эти слова.

Речь идет не о том, что Мандельштам оказался нужным и важным широкому читателю, доходя до него без станка Гуттенберга. Говорят, что Мандельштам — поэт книжный, что стихи его рассчитаны на узкого ценителя, чересчур интеллигентного и что этим книжным щитом Мандельштам отгородился от жизни. Но, во-первых, это не книжный шит, а щит культуры, пушкинский щит. И, во-вторых, это не щит, а меч, ибо Мандельштам никогда не был в обороне. Эмоциональность, убедительность, поэтическая страстность полемиста есть в каждом его стихотворении.

Все это верно, важно, но не самое удивительное.

Удивительна судьба литературного течения, поэтической доктрины, которая называлась акмеизм, более пятидесяти лет назад выступила на сцену и на этом вечере как бы справляет свой полувековой юбилей.

Список зачинателей движения напоминает мартиролог. Гумилев погиб давно. Мандельштам умер на Колыме. Нарбут умер на Колыме. Материнское горе Ахматовой известно всему миру.

Стихи этих поэтов не превратились в литературную мумию. Ткань стиха Мандельштама и Ахматовой — это ткань живая. Большие поэты всегда находят нравственную опору в своих собственных стихах, в своей поэтической практике. Акмеизм вошел в русскую литературу как прославление земного, в борьбе с мистикой символистов. В этой литературной теории оказались какие-то особые жизненные силы, которые дали стихам бессмертие, а авторам — твердость в перенесении жизненных испытаний, волю на смерть и на жизнь.

Мы верим в стихи не только как в облагораживающее начало, не только как в приобщение к чему-то лучшему, высокому, но и как в силу, которая дает нам волю для сопротивления злу.

Не трудно угадать, что было бы с символистами, если бы тем пришлось подвергнуться таким же испытаниям, как Мандельштаму и Ахматовой.

Символисты поголовно ушли бы в религию, в мистицизм, в монастыри какие-нибудь. Да так ведь и было: Вячеслав Иванов принял католичество.

Акмеисты же в собственном учении черпали силы для работы и жизни. Вот это и есть “подтекст” всего сегодняшнего вечера.

И еще одно удивительное обстоятельство. Ни Ахматова, ни Мандельштам никогда не отказывались от своих ранних поэтических идей, от принципов своей поэтической молодости. Им не было нужды “сжигать то, чему они поклонялись”.

Один из молодых товарищей, присутствующих здесь, когда я рассказывал об этих соображениях своих по поводу поэтических принципов акмеиста Мандельштама, сказал: “Да, а вот Пастернак не был акмеистом или кем-либо еще. Пастернак был просто поэтом”. Это совсем не так. Пастернак в молодости был активнейшим участником футуристических сборников “Центрифуги”. (Кстати, Сергей Бобров, вокруг которого группировалась “Центрифуга”, еще жив и может дать материал для Клуба интересных встреч).

Именно Пастернак сжег все, чему поклонялся, и осудил свою работу двадцатых годов. Этот перелом и составляет главное в предыстории его романа “Доктор Живаго”, что не одним исследователем даже не отмечается. Но это — особая тема. Пастернак осудил свою работу ранних лет, написав с горечью, что он растратил огромный запас своих лучших наблюдений на пустяки, на пустозвонность и хотел бы перечеркнуть свое прошлое.

Ни Мандельштаму, ни Ахматовой ничего не пришлось осуждать в своих стихах: не было нужно.

И еще одно. Мы давно ведем большой разговор о Мандельштаме. Все, что сказано мной сегодня, — а это тысячная, миллионная часть того, что необходимо сказать и что будет сказано в самое ближайшее время об Осипе Эмильевиче Мандельштаме, — все это в равной степени относится и к Надежде Яковлевне Мандельштам. Бывает время, когда живым тяжелее, чем мертвым. Надежда Яковлевна не просто хранительница стихов и заветов Мандельштама, но и самостоятельная яркая фигура в нашей общественной жизни, в нашей литературе, истории нашей поэзии. Это — также одна из важных истин, которые следует хорошо узнать участникам нашего вечера.

Теперь я прочту рассказ “Шерри-бренди”. Рассказ написан в 1954 году, когда я писал его, я не знал, что Мандельштама все знают и так. Возможно, теперь я написал бы этот рассказ по-другому.

А теперь — сам рассказ.
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой...»[56]

А вот и гладковская оценка: «…Варлам Шаламов, который читает свой колымский рассказ “Смерть поэта” и исступленно, весь раскачиваясь и дергаясь, но отлично говорит»[57].

Из комментария Е. Андреева: «Я твердо помню, что на меня Шерри-бренди произвело тяжелое впечатление. Теперь я могу оценить, что воспринял его как кровавую сцену в кинохронике».

Из комментария В. Гефтера:

«Но апофеоз вечера наступил (для меня, во всяком случае), когда пришла очередь Шаламова, который не очень-то был известен тогда даже в писательских кругах, не говоря уж о более широкой публике. Он вышел, как и все выступавшие к столу лектора и на фоне учебной доски читал свой знаменитый рассказ о гибели поэта в пересыльном лагере (на Второй речке?).

Сам текст вместе с перекореженным от эмоционального напряжения и приобретенного им в Гулаге нервного заболевания лицом произвели на слушателей/зрителей потрясающее впечатление. Вряд ли можно было сильнее и трагичнее передать все, что связано было для людей 1965 года с судьбой Мандельштама и всей страны. Культ не культ, а убийцами были многие… Так воспринималось нами то, что сделали все еще властвовавшие нами (прошло лишь 12 лет со смерти Сталина) и “их” время с Поэтом и культурой вообще. И не в последнюю очередь с нашими душами, отравленными воздухом той жуткой и одновременно героической эпохи. <…>

На шаламовской ноте и закончился вечер. И не только потому, что был исчерпан список выступающих, а еще из-за того, что после него сказать было нечего. Дальнейшее — молчание…»[58].

Илья Эренбург: записку в карман и заключительное слово

Уже в начале шаламовского слова Эренбург получил из зала записку, которую спокойно развернул, спокойно прочел и спокойно положил в карман. Может быть, это было требование кого-то из сидящего в зале начальства прекратить это безобразие, а может быть, и нет[59].

В любом случае Эренбург «это безобразие» не прекратил.

Но на том, что кульминацией вечера, продлившегося два с половиной часа, был именно Шаламов, сошлись, кажется, все — от автора проигнорированной Эренбургом записки до главного устроителя.

Закрывая вечер, Эренбург сказал:

«Наш вечер окончен. По-моему, он был очень хорошим. Пусть не обижаются мои товарищи писатели, но для меня самым лучшим был студент МГУ, который чудесно читал стихи. Может быть, как капля, которая, все-таки съест камень, наш вечер приблизит хоть на день выход той книги, которую мы все ждем. Я хотел бы увидеть эту книгу на своем столе. Я родился в один год с Мандельштамом. Это было очень давно. Впрочем, со времени того периода, который называется периодом беззакония, тоже прошло уже много времени. Подростки стали стареть. Пора бы книге быть.

Товарищи, вечер окончен. Спасибо вам!»[60]

А у Шаламова же о завершении так:

«Эренбург встал, поблагодарил участников, устроителей, слушателей и сказал: “Я считаю, что вечер был удачным”.

Было 9-30 вечера».

После вечера

Выступление и проза Шаламова были, видимо, неожиданностью и для устроителей, и для председательствующего.

Валя Гефтер вспоминает:

«Реакция на произошедшее была симптоматична. Лица части сидящих в первом ряду были бледными — то ли от страха за мехмат и себя, то ли от неприятия услышанного, того, что перечеркивало их мир с собственной совестью и советской властью заодно с правопорядком. Но вот, что Илья Григорьевич будет в шоке, предвидеть было сложнее. Тут же, в лифте он с упреком сказал мне: “Что ж вы меня не предупредили о том, что будет читать Шаламов!”. Видно, только что сказанное выходило за пределы допустимого — даже при его опыте, умудренном всеми тонкостями подсоветского выживания. А, может, именно благодаря этому опыту…»[61].

Но, продолжает Гефтер,

«…оргпоследствий после вечера Мандельштама, как мне помнится, не последовало. По крайней мере, известных мне. Не помню даже, был ли “разбор полетов” на комсомольско-партийном уровне, а тем паче — на административном»[62].

Из комментария Е. Андреева: М. Бронштейн ему «рассказывал, что ехал с Эренбургом в одном лифте и слышал его ответ на вопрос о Степанове: “Немного литератор, немного литературовед, немного редактор, но очень приличный человек”».

А вот Надежда Яковлевна торжествовала и праздновала эту победу «у себя», то есть у Шкловских в Лаврушенском. Тут «председательствующим» был Гладков:

«После едем к Шкловским. Я покупаю водку “Горный дубняк” (другой не было), колбасы, апельсины. Устраиваем пир. Н.Я. возбуждена и счастлива. Сидим долго. Коля читает стихи. Еду ночевать к Леве. Н.Я. по телефону благодарит И.Г. Странно, он с женой Л.М. на “вы”, а она с ним “на ты”. Слышать это удивительно почему-то. […]

Рад за Н.Я. Она, кажется, осенью получает кооперативную квартиру»[63].

Вскоре после вечера Н. Я. Мандельштам напишет о нем Н. Е. Штемпель:

«Наташенька! 13/V был вечер Оси в МГУ — на мех-мате. Председатель Эренбург. Выступали Коля Чуковский (дурень), Степанов, Тарковский, Шаламов. Народу масса… Все отлично, хотя Чуковский и Тарковский несли чушь»[64].

Так прошел первый в СССР вечер Осипа Мандельштама. Зиновий Зиник называл его «ключевым эпизодом литературного инакомыслия той эпохи» и «увенчавшейся успехом политической акцией»[65].

Так это или не так, но глотком свежего и поэтического воздуха для нескольких сотен людей, собравшихся в мехматовской аудитории, он безусловно стал.

ЛИТЕРАТУРА

[Б. п.]. Памяти поэта: [Вечер на мех.-мат. фак.] // Моск. ун-т. 1965. 21 мая.
[Б. п.]. Вечер памяти Мандельштама в МГУ // Грани. 1970. № 77. С.82-88.
1965 г. Первый вечер Осипа Мандельштама. Их архива Варлама Шаламова: Запись В.Т.Шаламова. Выступление В.Т.Шаламова. Запись неустановленного лица / Публикация И.П.Сиротинской // Грани. 2003. № 205-206 / Тарусские страницы. Литературно-художественный иллюстрированный сборник. Вып. 2. С.65-71.
[Адлер Г.С.] «Поэзия пережила человека" (к 120-летию О.Э.Мандельштама и И.Г.Эренбурга) / Публ. и вступит. заметка Е. Голубовского // Дерибасовская-Ришельевская. 2011. № 44. С..255-262. URL: http://www.odessitclub.org/publications/almanac/alm_44/alm_44_255-261.pdf (дата обращения: 25.08.2013)
Гефтер В. Как начиналось… К истории первого вечера памяти О. Мандельштама в СССР // Сохрани мою речь. Мандельштамовский альманах. Вып. 5. Часть 2. 2011. С.646-652.
Нич Д. Московский рассказ. Жизнеописание Варлама Шаламова. М.: Личное издание, 2011. URL: http://imwerden.de/pdf/nich_moskovsky_rasskaz_zhizneopisanie_shalamova_v_60–80_gody_2011.pdf (дата обращения: 25.08.2013).

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.