Варлам Шаламов

Алексей Кунахов

Моральные максимы Варлама Шаламова

Три[1] важнейших события, определивших судьбу поколения Варлама Шаламова, — это революционные события февраля-октября 1917 года, поражение левой оппозиции во внутрипартийной борьбе 1920-х, торжество сталинизма. Судьба моего поколения, родившегося накануне уничтожения СССР, во многом сходна: крах СССР в 1991-м, поражение «анти-ельцинской» оппозиции в 1993-м, тотальное торжество капитализма. Мое поколение столкнулось с этой травмой, так же как и поколение Шаламова столкнулось с травмой сталинизма.

Наследие Варлама Тихоновича интересует меня, в первую очередь, не с художественной точки зрения, а с моральной. Ибо, нельзя не согласиться с его словами: «В этической ценности я вижу единственный подлинный критерий искусства»[2]. Таким образом, наследие Шаламова я рассматриваю не как художественный «текст», а как систему этических максим, среди которых одними из важнейших являются, на мой взгляд, следующие:

1) Акт физического и нравственного сопротивления. Опыт выживания в экстремальных условиях, сродни современной социальной реальности, которая сместила нравственные масштабы самым радикальным образом и выпустила на свободу деструктивные силы преступного мира после 70 лет заточения. Шаламов характеризовал свой лагерный опыт как «извечный русский сюжет» [«Воскрешение лиственницы»; 2, 78][3]. Но, когда еще в русской истории антигосударственный, антиобщественный воровской мир, занимал столь высокое положение как в экономико-политическом плане, так и в культурном?

Для Шаламова сопротивление сталинизму явилось целенаправленным политическим выбором, который был предопределен выбором лучшей и самой волевой части интеллигенции рубежа XIX–XX веков. В его записных книжках на этот счет есть показательная заметка:

«Это младшие братья, сыновья, дочери тех, чьими руками делалась революция. Люди, отставшие от времени по своему возрасту и пытавшиеся догнать время гигантским скачком, располагая только тем разрушительным оружием, c которым шли в бой их отцы. Конечно, это была фантастика из фантастик, по жертвенности превосходящая поколение, делавшее революцию»[5, 314].

Если интеллигенция сегодня не пойдет по пути сопротивления капитализму, если не возникнет нового народничества, нового массового освободительного (безусловно, левого, а не шовинистического, ультраправого) движения то у России нет будущего во всех смыслах. О поэтическом творчестве Шаламов говорил: «Стихи надо писать так, как Павлова танцевала — вытерла подошву и голой кожей касаться земли»[5, 327]. Если сегодня передовые люди отечества голой кожей не почувствуют под собой умирающей страны, то интеллигенция просто выродится. Перефразируя слова Шаламова из рассказа «Перчатка», через двести лет в России уже некому будет помнить плохое.

2) Следующая шаламовская максима, которую я выделяю — это неразрывная связь с философско-политической системой взглядов левой интеллигенции, к которой, безусловно, он принадлежал. Шаламов — это один из наиболее значимых мостов из мира современности в мир революционной интеллигенции, начиная от народовольцев, заканчивая троцкистской оппозицией 1920-х годов XX века. Именно в этой связи, возможно, наиболее важен основной этический постулат Шаламова — «соответствие слова и дела». Если мы хотим кардинальных общественных перемен, то о них следует не столько говорить, сколько двигаться к ним на практике. На этот счет есть интереснейшее высказывание Варлама Тихоновича: «Я перечитывал “Братьев Карамазовых” и думал, как не нужен писателю военный опыт (по Хемингуэю), а вот опыт революции, подполья…» [5, 319].

Личность Шаламова, его моральные ценности были сформированы, прежде всего, на основе культурного и политического фундамента идей революционной интеллигенции середины XIX — начала XX века. Исключать Шаламова из данного контекста по политическим соображениям — значит вырезать самую сердцевину его мировоззрения. Не случайно второй по величине рассказ Шаламова — «Золотая медаль» — посвящен именно этой теме.

Автор «Колымских рассказов» — один из немногих уцелевших в ГУЛАГе, левых политических заключенных, не отказавшихся от юношеских идеалов «лобастых мальчиков невиданной революции» (Павел Коган). Мировоззрение Шаламова — это не просто поветрие романтично настроенной молодежи 1920-х, как это пытаются представить некоторые современные интерпретаторы. Если бы это было так, то троцкистская оппозиция пополнилась бы сотнями тысяч 22-летних романтиков, и сталинизм не стал бы возможен, но о мировой революции мечтали далеко не все молодые люди 1920-х. Шаламов оказался в среде «левой оппозиции» далеко не по велению времени. Он, потерявший на гражданской войне старшего брата-красноармейца, воспитанный отцом — прогрессивным священником, «посвятившим себя высокой цели освобождения России»[4, 52], пошел в политику не потому, что априори «иначе было нельзя», а потому, что к 1920-м годам юный Шаламов — это достаточно цельная личность, с твердыми этическими и политическими убеждениями. Несмотря на то, что и в Бутырской тюрьме и раньше у Шаламова не было преклонения перед идеей троцкистского движения: «Тут много было спорного, неясного, путаного»[4, 154], Шаламов вспоминает:

«Вместе со своим другом прошагал я не одну ночь “по московским изогнутым улицам”, пытаясь понять время и найти свое место в нем. Нам хотелось не только читать стихи. Нам хотелось действовать, жить»[4].

Шаламов отмечает: «Моя оппозиция, мое сопротивление уходит корнями в самое раннее детство»[4, 45]. После февральской революции, в возрасте 10–11 лет он активно увлекается революционной художественной литературой Кравчинского, Кропоткина, Войнич. И особенно книгами автора, который «оказал сильнейшее влияние на формирование и укрепление моего главного жизненного принципа, соответствия слова и дела, — определили мою судьбу на много лет вперед. Этим автором был Борис Викторович Савинков» [4, 93-94].

Шаламов продолжает: «Для меня он и его товарищи были героями, и мне хотелось только дождаться дня, чтобы я сам мог испытать давление государства и выдержать его, это давление. Тут вопрос не о программе эсеров, а об общем моральном климате, нравственном уровне, которые создают такие книги» [4, 95].

Порою самые значимые черты характера писателя обнаруживаются не в «Колымских рассказах» зрелого мужчины, а в воспоминаниях о детстве в родной Вологде.

«Вологда была вся в живой борьбе. Укрепляла свои силы мышцами традиций поисков смысла жизни, решения вечных вопросов. <…> Вологду в ее живом, реальном виде составляли всегда ссыльные и по моральным, и по физическим причинам. Именно ссыльные вносили в климат Вологды категорию будущего времени, пусть утопическую, догматическую, но отвергающую туман неопределенности во имя зари надежд» [4, 16, 19].

Очень важная деталь мировоззрения Шаламова кроется в воспоминании о лекции одного из деятелей революционного, социалистического движения, переводчика Карла Либкнехта и Августа Бебеля. Шаламов замечает:

«Во время моей юности я слушал лекцию Владимира Александровича Поссе — тоже одного из праведников прошлого столетия. Сама лекция его так и называлась: “В чем смысл жизни?”. Поссе был только одним из тысяч других. Традиции города в этом смысле были чрезвычайно плодотворны. Не лекция Поссе заставила меня задуматься над смыслом жизни — Поссе немного опоздал» [4, 19].

Но и по прошествии десятков лет — в 60-х — 70-х, Шаламов по-прежнему увлечен освободительным, левым движением: он зачитывается биографией Че Гевары, ставя его выше известного романа другого латиноамериканского социалиста Габриэля Маркеса — «100 лет одиночества». Интересуется связью Есенина с революционным подпольем и работами анархистского теоретика России Григория Максимова, следит за «новыми» западноевропейскими левыми (Маркузе и т.п.).

3) Третья максима Шаламова — это кодекс чести воина (пожалуй, воина освободительного движения, прежде всего). Об отношении Шаламова к воинской проблематике свидетельствуют не только яркие стихотворения, такие как: «Я был неизвестным солдатом», «Судьба у меня двойная», «Речь Кортеса к солдатам перед сражением», «Рыцарская баллада», сколько мужество в конфронтации с представителями репрессивного аппарата сталинизма и особенно уголовным миром. Современный интеллигент, подобно шаламовскому Кристу, не должен пресмыкаться перед современными блатарями ни физически, ни нравственно, ни политически. Причем, необходимо заметить, что особенно яростно Шаламов относится к «элите» блатного мира — ворам: «Любой убийца, любой хулиган — ничто по сравнению с вором. Вор тоже убийца и хулиган плюс еще нечто такое, чему почти нет имени на человеческом языке» [«Жульническая кровь»; 2, 30.].

Показателен и афоризм генерала Гурко из очерка «Павловский», который автор охарактеризовал как «безусловно, помогающий жить»: «Солдаты! Не говорите, что вы ляжете костьми и враг перейдет только через ваши трупы. Пусть ляжет он, а перейдете — вы!» [«Вишера. Антироман»; 4, 226]. Показательны высказывания Шаламова из его записных книжек: «Нам не нужны писатели, которые приходят в мир как писатели (вроде Хемингуэя), как наблюдатели, соглядатели. Нам нужны бойцы» [5, 297].

Но, если значение Шаламова до сих пор понято недостаточно, то это относится не только к пониманию его лагерного опыта, но и к пониманию Шаламова как представителя левой интеллигенции в контексте не столько культурной, сколько политической истории России ХХ века. В его записных книжках есть две любопытнейшие заметки на этот счет. Первая: «Я из тех классических студентов, которые бунтовали»; во второй Шаламов, обращаясь к дочери, пишет: «Как бы тебе получше объяснить — отец твой был передовой человек, но очень обыкновенный» [5, 314].

Значимость лагерной темы в творчестве Варлама Тихоновича признается практически всеми. В то время как политические идеи (неразрывно связанные и с культурно-нравственными идеалами), двигавшие средой, породившей Шаламова, подвергаются яростнейшему оклеветанию со стороны «либеральной» интеллигенции: яркий пример — сериал «Завещание Ленина», в котором представители революционного движения и товарищи Шаламова по левой оппозиции выведены явно карикатурно. Перефразируя Шаламова, их целью является отсечение от русской истории ее революционного этапа в XIX –начале XX века. Варлам Тихонович активно выступал против этой среды, уже в 60-х — 70-х, провидчески распознав ее сущность и роль в холодной войне. Это четвертая максима Шаламова — непримиримость к идеям либеральной интеллигенции: «Символ «прогрессивного человечества», — внутри-парламентской оппозиции, которую хочет возглавить Солженицын — это трояк» [5, 363]. «ПЧ состоит наполовину из дураков, наполовину — из стукачей, но дураков нынче мало»[5].

Та интеллектуальная среда, которая господствует в средствах массовой информации на протяжении последних двадцати лет, и которая выступила главным учителем моего поколения (все, что мы узнавали о русской истории исходило именно от «либералов» в прессе, на ТВ, в школьных учебниках) еще за 20 лет до ее «звездного часа» в 1991, характеризовалась Шаламовым как «худшая людская прослойка нашей интеллигенции» [5, 328].

Шаламов подчеркивает:

«У меня нет долгов <…> перед “прогрессивным человечеством” и их заграничной агентурой. <…> Я устоял на ногах от “кровопускающих” ударов немецкой волны и не намерен поддерживать никаких “либеральных знакомств”» [5, 336].

«Ни одна сука из “прогрессивного человечества” к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом» [5, 332].

«Неужели по моим вещам не видно, что я не принадлежу к “прогрессивному человечеству”? Даже рассказы: “Лучшая похвала”, “Необращенный”. “Необращенный” специально написан на эту тему» [там же].

В «Лучшей похвале» Шаламов с большой симпатией рассказывает о встрече в Бутырской тюрьме с генеральным секретарем общества политкаторжан, бывшим эсером Александром Андреевым. А «Необращенный» посвящен, по сути, отрицанию поисков религиозных ответов на самые сложные вопросы мирского бытия. И, несмотря на отца-служителя церкви, а также уважительное отношение Шаламова к нравственной стойкости верующих в лагере, о его отношении к религии ярко свидетельствует другая запись в личных тетрадях: «Мир, в котором священник — праведник, не располагает к религии» [5, 303].

По отношению к «прогрессивному человечеству» Шаламов тверд, нехарактерно для себя эмоционален и груб (таким Шаламова мы знаем, в основном, по его взглядам на блатной мир). Но, эта эмоциональность и грубость мужчины, который на собственном экстремальном опыте убедился, что без данных качеств невозможно сохранить себя ни в борьбе за существование против деструктивных лагерных сил (в первую очередь, «блатарей»), ни в политических коллизиях, на фоне «холодной войны».

Все эти максимы в совокупности являют нам такой тип личности, который, с одной стороны, наиболее адекватен по отношению к российским реалиям начала XXI века. Но с другой, парадоксальным образом, практически не представлен в современной русской культуре и особенно — в литературе.

Последовательное отстаивание его наследия означает не только сохранение памяти о Шаламове-художнике. Возможно, в первую очередь, это относится к сохранению памяти о Шаламове как Гражданине; сбережению всего корпуса традиций (этических, культурных, философских, политических) левой интеллигенции середины XIX — начала XX века, вне которых нельзя анализировать жизнь и творчество Шаламова. Отрицать их — значит избавляться от истоков творчества и самой личности Шаламова. Именно этой традиции сегодня грозит забвение.

Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник трудов международной научной конференции. Сост. и ред. С.М.Соловьев. М.: Литера. 2013. С.321-325.

Примечания

  • 1. Доклад был прочитан в другой день конференции, но фактически относится к теме круглого стола «Шаламов и идеологии», поэтому публикуется в сборнике в этом разделе. Полемика по этому докладу в значительной степени повторяет дискуссию вокруг доклада М.К. Рыклина, поэтому здесь не приводится. – Сост.
  • 2. Шаламов В.Т. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М.: Эксмо, 2004. С. 146.
  • 3. Здесь и далее даются ссылки на следующее издание: Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2004-2005. Вначале в скобках указывается номер тома, затем — номер страницы.
  • 4. Шаламов В.Т. Новая книга. С. 107.
  • 5. Сиротинская И.П. Долгие, долгие годы бесед… // Шаламовский сборник. Вып. 1. Сост. В.В. Есипов. Вологда, 1994. С. 137.