Ирина Галкова

Родион Васьков — герой прозы Варлама Шаламова

Комплекс произведений Варлама Шаламова, объединенных лагерной темой, исключительно насыщен информацией, и потому является уникальным источником для исследования феномена системы ГУЛАГа и ее истории. Но, рассматривая Шаламова в череде других свидетелей, оставивших свои воспоминания, невозможно обойтись без существенных оговорок. Прежде всего нужно отметить, что его тексты создавались не ради свидетельства как такового, и представлять их только как источник сведений — значит существенно занижать их ценность и смысл. Проза Шаламова не повествовательна. Ее строй более сложен, и принцип организации отвечает скорее логике стихотворной формы, чем прозаической. Это справедливо и в отношении всего комплекса «лагерных» произведений (циклы рассказов, антироман «Вишера», воспоминания), который можно рассматривать как единое целое — некий художественно-философский универсум писателя, выстроенный в соответствии с логикой поэтического текста. Он никоим образом не является пересказом событий, изложенных по памяти, однако строится именно из материалов памяти, со всей строгостью отношения к ней. Сам Шаламов говорил о своем методе как о «новой форме фиксации фактов»[1]. Хронологическая последовательность, заданный иерархический строй и прочие внешние признаки объективной реальности, обычно переносимые в рассказ-свидетельство, у Шаламова, как правило, отсутствуют. При этом каждый факт находит в тексте такое /185/ выражение (описание, упоминание), которое обусловлено его глубоким переживанием и анализом. Даже краткое упоминание о человеке или событии, как правило, неслучайно и имеет смысловую ценность как в русле самого текущего повествования, так и в рамках всего комплекса «лагерных» произведений Шаламова. Поэтому особенности того, как обозначен тот или иной персонаж или эпизод, в каком контексте он упомянут, как он встраивается в художественное целое и какую семантическую нагрузку от этого обретает, становятся исключительно важными смыслообразующими частями свидетельства, что и придает ему особую ценность.

В рассказах и очерках Шаламова фигурирует огромное количество персонажей — заключенные, вольнонаемные, сотрудники лагерной администрации. Каждая из этих встреч имела значение в экзистенциальном опыте писателя и обрела свой смысл в создаваемом им пространстве текста. Одному из таких персонажей — Родиону Васькову — посвящена эта статья. Для начала я расскажу о самом Васькове и основных этапах его жизни и карьеры, которые известны нам по документам и свидетельствам других людей.

Родион Васьков был родом из крестьян Курской губернии, образование его ограничивалось четырьмя классами сельской школы. В 1914 г. он был призван солдатом в царскую армию, где к 1917 г. состоял в чине младшего унтер-офицера[2]. Военный опыт, по всей видимости, во многом предопределил род его дальнейших занятий. С 1918 г. он начинает работать в органах ВЧК и быстро продвигается по службе: от секретаря уездной ЧК в своей родной Курской губернии до следователя Президиума ВЧК в Москве — эту должность он занимает уже через два года, в 1920 г. Судя по всему, Васьков обладал немалой практической сметливостью, умением быстро принимать решения, что помогло ему быстро продвинуться по службе в неспокойное время Гражданской войны.

В Москве Васьков работает до сентября 1923 г., после чего его направляют в только что учрежденный Соловецкий лагерь особого назначения. Там он занимает должности секретаря УСЛОН и начальника административного отдела, а затем — уполномоченного по следственной части. В воспоминаниях бывших соловецких узников — И. Зайцева[3], Б. Ширяева[4], /186/ Б. Седерхольма[5], С. Мальсагова[6], А. Клингера[7] — Васьков предстает как ограниченное, жестокое, звероподобное существо. Очевидно, в этом мнении бывших офицеров-белогвардейцев была изрядная доля общего презрения к малограмотным, самоуверенным и жестоким чекистам и ужас от того, что их собственная жизнь теперь находилась в распоряжении таких людей. Однако Васьков в 1920-х годах, как кажется, в немалой степени соответствовал этому стереотипному образу чекиста.

Борис Ширяев вспоминает эпизод своего прибытия на остров вместе с большой партией заключенных и процесс их поименной переклички. В ходе такой переклички, когда заключенные по одному должны были выходить из строя и переходить в группу «учтенных», начальник лагеря Ногтев обычно убивал из карабина одного или двух не понравившихся ему арестантов. Васьков участвовал в этой «церемонии», хотя сам и не стрелял. Но именно он зачитывал вслух списки заключенных[8].

Возглавляя следственный отдел лагеря, Васьков имел огромную власть над судьбами людей. В его ведении оказывались вопросы о пересмотре сроков и наказании за провинности — в известный изолятор на Секирной горе заключенных отправляли именно по его распоряжению. Иван Зайцев свидетельствует, что Васьков был грозой Соловков. Ему самому пришлось побывать на Секирной горе по воле Васькова — за посещение церкви без полученного разрешения[9]. Борис Седерхольм пишет, ссылаясь на слух, что Васьков и личную свою жизнь устраивал, используя административный ресурс. Он женился якобы на своей секретарше, бывшей заключенной, которая отбывала небольшой срок вместе с мужем — мужа ради этой цели потребовалось обвинить в невыполнении порученных ему работ и отправить в штрафной изолятор[10]. Слух этот показателен в отношении того, каким представал начальник следственной части перед заключенными. Он, однако, не соответствовал действительности — Васьков в самом деле женился в первый год своего пребывания на Соловках на сотруднице лагерной администрации, которая, впрочем, /187/ никогда не была заключенной или женой заключенного. В 1924 г. там же у него родился сын[11].

Соловецкий «разгул» лагерной администрации, как известно, продолжался недолго. С начала 1930-х годов лагеря из мест концентрации и наказания заключенных преобразуются в поставщиков рабочей силы для гигантских индустриальных проектов и освоения новых земель. Начальникам лагерей отныне было необходимо руководить работами и быть рачительными хозяевами. С расширением Соловецкого лагеря Васьков перебирается на материк, работает в структурах ОГПУ в Вичуге и Кинешме, с 1930 г. он — начальник Учетно-распределительного отдела Управления Вишерских лагерей ОГПУ. Из разнузданного чекиста Васьков постепенно превращается в «хозяйственника» — об этой трансформации писал Джордж Китчин, заключенный СевЛОНа в 1930 году. Васьков описан у него довольно комично, как человек, утративший свою беспредельную власть и не умеющий толком отчитаться перед начальством[12]. Однако вскоре он, видимо, проявил свою хозяйственную сметливость и умение наладить дело. Еще Ширяев, писавший о соловецком периоде, отмечал склонность Васькова окружать себя знающими людьми и доверять им решение сложных вопросов[13]. Об этом же свидетельствует и Китчин — причем причина, по которой осужден тот или иной нужный ему специалист, как кажется, вовсе не беспокоит Васькова. Показателен такой эпизод: по распоряжению Когана (нового начальника ГУЛАГа), приехавшего с проверкой, с руководящих должностей были сняты все осужденные по контрреволюционным статьям. Но после отбытия начальства эти специалисты были вновь восстановлены на своих местах Васьковым.

К этому времени относится период знакомства Васькова с Варламом Шаламовым, который, отбывая свой первый срок в Вишерском лагере в 1929–1931 гг., некоторое время работал в Учетно-распределительном отделе в должности инспектора.

Васьков входил в число ближайших помощников Эдуарда Берзина, в то время начальника Вишерского ЦБК и лагеря при нем, подолгу сам исполняя его функции по лагерю. После назначения Берзина директором Дальстроя (треста по освоению Дальнего Севера) Васьков отправился вместе с ним на Колыму. Там он был назначен начальником СВИТЛага — лагерного /188/ управления, снабжавшего Дальстрой рабочей силой. Магаданский период был, наверное, пиком административной деятельности Васькова. На Колыме кроме руководства лагерем он занимал должности начальника управления по дорожному строительству и председателя колонбюро, возглавлял общество краеведов Дальнего Севера[14].

Имя Васькова было очень своеобразно увековечено в Магадане: внутренняя тюрьма СВИТЛага на протяжении многих лет была известна как «дом Васькова». При этом здание, обладавшее мрачной славой, строилось уже в то время, когда Васькова в Магадане не было[15], и имя первого начальника было приписано ему задним числом[16]. Васьков на Колыме пробыл недолго — всего два года, после чего отправился в долгосрочный отпуск, и из него на прежнюю должность уже не вернулся. Варлам Шаламов, который стал колымским заключенным в 1937 году, уже не мог пересечься здесь со своим знакомым по Вишере, однако в тюрьме, носившей имя Васькова, ему побывать пришлось. Здание «Дома Васькова» в Магадане сохранилось до сих пор. Сейчас в нем располагается администрация Магаданской области, и оно до неузнаваемости изменено облицовкой и пристроенными сверху двумя этажами.

Сам же Васьков в 1935 г. был назначен начальником отдела трудовых поселений и мест заключения УНКВД по Красноярскому краю. В 1937 г. он возвращается в Москву и с этого момента уже не имеет непосредственного отношения к лагерям, а работает как начальник Административно-хозяйственного управления НКВД в Москве. На этой должности с некоторыми вариациями Васьков оставался до 1952 г., пока в результате некоего конфликта (подробности неизвестны) не был уволен с формулировкой «по фактам, дискредитирующим высокое звание офицера». В январе 1953 г. Васьков был осужден «за злоупотребление служебным положением» и приговорен к пяти годам лишения свободы в исправительно-трудовом лагере. Проведя в лагере всего несколько месяцев, он был освобожден по амнистии; умер через десять лет в 1963 г. В 1988 г. по заявлению сына реабилитирован.

Судьба Родиона Васькова неотделима от истории лагерной системы. Он работал в органах ОГПУ-НКВД-МГБ с 1923 по 1952 гг., то есть с момента зарождения — еще не ГУЛАГа, а только самой идеи о нем — и почти /189/ до момента его упразднения. Это человек, создававший лагеря и во многом ими же сформированный. Он знал изнутри все тонкости и слабости ГУЛАГовской администрации, по всей видимости, прекрасно понимал все опасности, заложенные в системе, и умел их обходить. И, тем не менее, в итоге сам не смог избежать участи жертвы.

Шаламов посвящает Васькову отдельную главу в антиромане «Вишера», несколько раз упоминает его в «Колымских рассказах». Магаданская тюрьма не единожды появляется в рассказах, эссе из цикла воспоминаний о Колыме озаглавлено «Дом Васькова». Во многих случаях образ дома заслоняет собой собственно личность протагониста, и о нем говорится, как кажется, лишь для того, чтобы объяснить необычное название тюрьмы. В строгом смысле в качестве героя повествования Васьков появляется только в «Вишере», в остальных случаях речь идет скорее о кратких упоминаниях, которые, впрочем, стоят того, чтобы на них остановиться.

Мне показалось нужным говорить об этих упоминаниях не в последовательности происходивших событий, а в хронологии написания текстов. В рамках шаламовской прозы как целого Васьков как будто проявляется постепенно, от косвенных упоминаний до полноценного портрета.

Впервые имя Васькова появляется в рассказе 1962 г. «Заговор юристов». И речь там идет не о нем самом, а о «доме Васькова». Главного героя рассказа (прототипом которого, как и в большинстве случаев, является автор) вырывают из тяжелой, но привычной обыденности лагеря и на протяжении всего рассказа, ничего не объясняя, куда-то везут, и разные конвоиры сдают его с рук на руки. Пытаясь понять, что его ждет, герой по ряду признаков осознает, что, вернее всего, впереди смерть. Финальной точкой его пути оказывается «дом Васькова». Шаламов объясняет, что это такое:

«Вскоре мы добрались до “дома Васькова”, как называется местная тюрьма. Васьков был заместителем Берзина, когда строился Магадан. Деревянная тюрьма была одним из первых магаданских зданий. Тюрьма сохранила имя человека, который строил ее. В Магадане давно построена каменная тюрьма, но и это новое, “благоустроенное” здание по последнему слову пенитенциарной техники называется “Домом Васькова”» [1; 201].

Далее речи о Васькове нет — только о «доме» его имени. Этот дом по всем признакам не обещает ничего хорошего, однако развязка рассказа неожиданно благополучна: становится известно, что начальник, выписавший ордер на арест, арестован сам, и все, «кто по его ордерам», из тюрьмы выпускаются. Ощущение невнятной, зыбкой, тревожной реальности — основная нота повествования, оно нарастает на всем протяжении пути и рассказа. «Дом Васькова», как конечный пункт путешествия, /190/ казалось бы, должен внести ясность, пусть и страшную, в происходящее. Но на деле он оказывается средоточием этой зыбкости и невнятности, где арестант и судья в течение суток неожиданно уравниваются в положении. Думается, что Шаламов не случайно останавливается на том, кто такой Васьков (заместитель Берзина, человек, заложивший основы реальности, в которую брошен его герой) и на необычайной цепкости прозвища, перекочевавшего со старого здания на новое. «Дом Васькова» — воплощение непредсказуемого и ничем не обусловленного рока, который управляет судьбами всех, кто втянут в этот смертоносный круг, независимо от роли и статуса. Ощущение постоянной близости этого рока характерно для лагерной реальности вообще, а здесь предстает в своем апогее.

Через два года в рассказе «Как это началось» Шаламов уделяет некоторое место в рассказе уже самому человеку и его судьбе — правда, опять-таки, на уровне упоминания. Шаламов не знал о том, что в 1935 г. Васьков был переведен в другое место и потому счастливо избежал репрессий, обрушившихся на начальство Дальстроя. Как и многие колымчане, он думал, что Васьков погиб в ходе чисток 1938 г. Рассказ посвящен событиям именно этого года, много изменившего в лагерной жизни. Сам вопрос, вынесенный в заголовок, звучит в нем постоянным рефреном, за которым всякий раз следует описание перемен, превративших колымские лагеря в столь страшное место.

«Директор Дальстроя, открыватель лагерной Колымы Эдуард Берзин, был расстрелян как японский шпион в конце тридцать седьмого года. Вызван в Москву и расстрелян. С ним вместе погибли его ближайшие помощники — Филиппов, Майсурадзе, Егоров, Васьков, Цвирко — вся гвардия “вишерцев”, приехавшая вместе с Берзиным для колонизации Колымского края в 1932 году» [1; 426–427].

Здесь же Шаламов приводит небольшую зарисовку из того, что ему запомнилось о Васькове на Вишере:

«На Вишере Васьков — человек одинокий — проводил выходные дни всегда одинаково: садился на скамейку в саду или в лесочке, заменявшем сад, и стрелял целый день по листьям из мелкокалиберной винтовки»[17].

Сама форма повествования, где идущие друг за другом фрагменты перемежаются одной и той же фразой: «Как это началось?» создает ощущение /191/ процесса свершающейся катастрофы, детали которой вписываются в общее лавинообразное движение. «Открыватели Колымы» гибнут в ходе происходящих перемен, и их гибель не связана ни с их виной, ни с чьей-то местью, а только со слепой мощью некоего пришедшего в движение смертоносного маховика. Сам механизм обезличен, скрыт от сознания и обозначен как «это»: «это началось». Смерть от «этого» так же бессмысленна, как бессмысленна стрельба Васькова по листьям в Вишерском лесочке — ни на кого не направленная трата патронов. Люди, раскрутившие маховик, сами стали его жертвами; их деятельность в ретроспективе таких событий делается абсурдной, и эпизод стрельбы в листья от скуки всплывает как главное, что автор находит нужным сказать о Васькове. Столь же бессмысленно выпущенная пуля убила, как думал Шаламов, и самого героя.

О своем личном знакомстве с Васьковым Шаламов рассказывает только в «Вишере» — произведении, которое сам автор назвал «антироманом». Большая часть его написана позже основного массива лагерной прозы (рассказов), в начале 1970-х гг. При этом описанные в «антиромане» события отсылают к самому началу — впервые испытанным аресту и пребыванию в лагере. Первый опыт столкновения с тюремной и лагерной действительностью предстает в свете грядущего многолетнего колымского опыта, на момент написания «антиромана» не только пережитого автором, но и осмысленного и формализованного. Поэтому содержание «антиромана» — не только рассказ о собственно вишерских событиях, но и осмысление всего того, чему они стали предвестием.

Одна из глав «Вишеры» посвящена Васькову и озаглавлена его фамилией. Васьков в 1930 г. был начальником Учетно-распределительного отдела Вишерского лагеря, и именно он помог Шаламову устроиться на должность инспектора в этот отдел. Судя по всему, Васьков был благосклонно расположен к новому сотруднику — это не удивительно, поскольку о его умении окружать себя умными людьми, которым можно доверить серьезное дело, упоминали еще Ширяев и Китчин. Шаламов выполнял многие обязанности самого Васькова — например, ездил с инспекцией на лесозаготовки в Чердынь (чему посвящена отдельная глава). Трений между ними как будто не возникало, хотя общение с Васьковым, конечно, не выходило за рамки служебных формальностей. Не слишком привлекательный образ начальника УРО выписан Шаламовым, пожалуй, с нотой сочувствия:

«Васьков был красный, плотный, подвижной человек с высоким звенящим тенором — признаком великого оратора вроде Жореса или Зиновьева. Оратор был Васьков никакой. К заключенным он относился неплохо, большого начальника из себя не строил. Мучился он катаром желудка, кабинет весь был заполнен бутылками какой-то минеральной воды» [4; 232]. /192/

Далее Шаламов замечает, что «человек он был суждений самостоятельных, не глядел в рот ни Берзину, ни Филиппову». При этом, конечно, самостоятельность суждений Васькова не выходила за рамки выполняемой им функции, и вступаться за неблагонадежного заключенного Васьков, разумеется, не стал бы. Когда самого Шаламова уволили из УРО распоряжением начальника лагеря, он был искренне расстроен утратой толкового сотрудника, который, на беду, оказался «троцкистом». Самый факт «троцкизма» Васькова нисколько не смущал, и эпизод, в котором он простодушно матерился и причитал о том, как не везет инспектуре УРО — опять искать нового человека! — описан Шаламовым с беззлобной иронией:

«Васьков был огорчен чрезвычайно, взволнован, а когда Васьков волновался, матерные слова прыгали с языка непрерывным потоком:

– Не везет, блядь, инспектуре, блядь, один, блядь, украл, блядь, другой, блядь, троцкист, блядь.

Украл — это Вася Шольд, которого блатари заставили выкрасть пропуска и которого я сменил несколько месяцев назад» [4; 250].

Эти эпизоды дополняет уже знакомый нам штрих о стрельбе по листьям: «Васьков не читал ни книг, ни газет, и все свои выходные дни проводил одинаково: набрав в сумку патронов от мелкокалиберки, садился в саду около вольного клуба и стрелял в листья целый день» [4; 232].

Однако и в «Вишере», где Васьков уже один из героев повествования, рассказ о нем самом предваряет упоминание о его «доме». И, начиная говорить о Васькове, Шаламов находит нужным пояснить, что это — «тот самый Васьков, именем которого названа магаданская тюрьма — дом Васькова» [4; 232]. А еще раньше, в главе «Дело Стукова», Шаламов вспоминает «дом Васькова» в связи с судебным разбирательством, происходившим в Березниковской командировке. И это упоминание, как кажется, является ключевым для понимания того, почему Васькову здесь посвящена отдельная глава и зачем автору вообще нужно раз за разом возвращаться к образу дома и его создателя.

Начальство одной из Вишерских командировок, строящегося химкомбината в Березниках, было обвинено во вредительстве. Люди оказались заключенными того самого штрафного изолятора, который был построен по их приказам. Здесь Шаламов вновь, как в упомянутых выше рассказах, отмечает регулярное уравнивание карающих и караемых, которое обессмысливает саму идею правосудия и проявляет реальность некой абстрактной силы, которой одинаково подвластны те и другие. Эта сила иррациональна; в рассказах «Заговор юристов» и «Как это началось» ее мифологическая непостижимость обозначена самой формой повествования. В «Вишере» же к теме мифа автор обращается эксплицитно: /193/

«Обычно, когда завершается какое-нибудь важное для государства строительство тюремное, какая-нибудь особенно хитрая тюрьма, ее строитель погибает в самих же этих застенках. Тут есть мистика, легенда, цветок, ежегодно поливаемый свежей кровью, легенда, уходящая в глубокую древность. Спасение требует жертв, как в океанской катастрофе. Строители, создатели лагеря на Адамовой горе сами обновили свою тюрьму. Позднее Васьков умер в Магадане в “доме Васькова”» [4; 210].

Упомянув о легенде, Шаламов тут же транслирует один из колымских мифов — а именно, что Васьков закончил свой путь узником в доме, носящем его собственное имя. История о Васькове, умершем в доме Васькова, по всей видимости, передавалась в тридцатые-сороковые годы из уст в уста на Колыме как один из лагерных слухов. Скульптор Зинаида Лихачева, бывшая заключенная СВИТЛага, приводит этот миф в своей автобиографической повести «Деталь монумента»: «Тюрьму окрестили именем ее строителя. Кстати, он и обновил ее <…> Говорят, Васьков повесился в одиночке»[18].

История напоминает миф о Дедале — строителе лабиринта и пленнике царя Миноса (который, по некоторым вариантам этой легенды, держал его именно в лабиринте после убийства Минотавра)[19]. Она заставляет вспомнить об обычае принесения строительной жертвы, когда для успокоения агрессивного духа — «хозяина» нового дома — в его фундамент замуровывали живого человека[20]. Легенда о «доме Васькова» выстроена по такому же принципу и в той же мере рождена мифологическим сознанием, в какой и известный античный миф, и языческий обряд.

В «дом Васькова» люди попадали на переследствие, для выяснения всплывших обстоятельств их дела, или заподозренные в чем-то уже во время заключения. Особенно страшной славой он стал пользоваться в конце 1930-х годов, во время повальных арестов, когда причину попадания в число его узников нельзя было предугадать, а выйти живым из него удавалось немногим[21]. «Дом Васькова» приводил в ужас своей смертоносностью и произвольностью отбора жертв — качествами, присущими скорее мистическому дурному месту, чем месту, где свершается правосудие или хотя бы его подобие. Слухи, ходившие о нем, наделяли дом /194/ признаками одушевленного монстра. Евгения Гинзбург, ставшая узницей «дома» в 1949 году, писала:

«Еще за год до второго ареста меня приводило в трепет само название “дом Васькова”. Когда о человеке говорили: “Он был в доме Васькова” — это значило, что он прошел более высокий, нам неизвестный круг ада. Слова “дом Васькова” могли сравняться по своему зловещему звучанию только со словом “Серпантинка” — таежная тюрьма»[22].

Слух об уничтожении в недрах «дома» самого его создателя вполне отвечал тому ужасу, который вызывало его название, и сообщал этому названию дополнительный смысл, окончательно его обусловливал. Как всякий миф, вымышленная история «дома Васькова» не лишена некоторой реальной основы: последователь Васькова Филиппов, при котором здание тюрьмы и было построено, действительно был в ней заключенным и умер — по одним версиям, от инфаркта, по другим, совершив суицид[23]. Что касается самого Васькова, то и его судьба отчасти перекликается с этим мифом.

В 1953 г., как уже говорилось, Васьков действительно оказался узником той самой системы, которой служил до этого без малого тридцать лет. Конечно, судьба его сложилась далеко не столь трагично, как могла бы, останься он на Колыме еще на два-три года. Благодаря амнистии Васьков провел в лагере всего несколько месяцев, а в 1938 г. неизбежно бы в нем погиб.

Подлинной судьбы Васькова Шаламов, конечно, не знал. Однако он наверняка отдавал себе отчет в том, что имел дело с легендой. То, как рождаются и циркулируют лагерные слухи и сколь сильно искажается в них порой действительность, было ему, конечно, известно. Но, как кажется, в данном случае писателю важна была не столько подлинность фактов, сколько подлинность в глубинном, сущностном смысле. Порой мифологический конструкт может сказать о действительности больше, чем рассказ о реальных событиях. «Дом Васькова» со всем комплексом смыслов, которым его наделили за время существования тюрьмы, становится у Шаламова метафорой самой сути лагерной действительности, того безымянного и бездумного «нечто», в зависимость от которого попадают все обитатели лагеря. Потому тень «дома» маячит за каждым упоминанием Васькова в шаламовских текстах, и, кажется, во многом обусловливает необходимость разговора об этом герое. Пассажи, посвященные самому Васькову, лишь выявляют глубочайший контраст, несоответствие обычности, ограниченности, приземленности человека и эсхатологического ужаса места, названного его именем. /195/

У Шаламова есть эссе, которое озаглавлено именно так — «Дом Васькова». В нем нет ни слова о магаданской тюрьме и о первом начальнике СВИТЛага. Оно состоит из кратких зарисовок и констатаций, идущих одна за другой без какого бы то ни было объяснения и порядка. Это своего рода панорама колымского ада, состоящая из многочисленных штрихов — описания существующих в его рамках неписаных правил, привычек, обычаев, выражений, складывающихся ситуаций. Символический «дом Васькова» выстроен из этих пассажей как из кирпичиков и предстает детальным воплощением того мира, к которому автор принадлежал поневоле, а Родион Васьков — добровольно и деятельно.

Васьков весьма активным образом участвовал в созидании лагерной действительности, но о подлинном смысле ее вряд ли когда-нибудь задумывался. Его усилия в основе своей столь же бездумны, как и стрельба на лавочке вишерского сада. Действительность оказалась куда более чудовищной, чем он мог ее помыслить, и куда более могущественной. Личные качества Васькова не имели к ней отношения, и он в ней вовсе не был хозяином: он ей принадлежал, и принадлежал в несравненно большей мере, чем заключенный Шаламов. Присвоение магаданской тюрьме имени Васькова было данью его должности, а не фиксацией памяти о нем как о человеке. Никаких следов Васькова нет в «доме Васькова», он даже построен без его ведома и участия. Уже в этом смысле дом поглощает того, в честь кого он был назван, уничтожает его самим своим существованием.

Образ Васькова, рисуемый Шаламовым (в отличие от персонажа, описанного свидетелями-соловчанами), не вызывает ни ненависти, ни неприязни. Васьков обычен, человечен — это простодушный и верный слуга системы, перемолотый ее же жерновами. Страшен дом, а не его мнимый создатель. Однако именно он (и тысячи подобных ему) своим бездумным трудом и службой обеспечили существование ужасного Нечто…

Возвращаясь раз за разом к образу дома как воплощению жуткой лагерной действительности, лишенной самых важных для человеческого духа опор, автор постепенно и как бы из его тени выводит, проявляет, делает видимым самого Васькова. Обыденность, пассивность, недалекость творца на фоне мистического ужаса, внушаемого творением, приводят к тому, что поначалу его образ совсем теряется, и для него почти не остается места в тексте. Но, как по мере утихания боли приходит постепенное осмысление ее причины, так и в шаламовских текстах только после того, как кошмар, обозначенный домом Васькова, описан, формализован, зафиксирован — он уступает место в повествовании человеку. /196/

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.