Чеслав Горбачевский

Смещение человеческих масштабов: «фашист» в «Kолымских рассказах»

Во времена Большого террора и безудержной пропагандистской кампании, сопровождавшейся неправедными судами над инакомыслящими, употреблялись ярлыки, «специально сконструированные для политических нужд»[1] и прочно вошедшие в советский новояз сталинского периода: «вредители», «диверсанты», «троцкисты», «враги народа», «шпионы», «пособники», «фашисты» и т.п. Главная цель «новоязовских слов и грамматических форм»[2] была, как известно, в дискредитации политических оппонентов и врагов советской власти, зачастую мнимых.

Некоторые из таких слов встречаются и в документально-художественных текстах различных циклов «Kолымских /476/ рассказов» В. Шаламова. Одно из самых частотных в этом ряду — слово «фашист». В «Современном словаре иностранных слов» зафиксированы такие определения этого понятия: «Фашист — сторонник и последователь фашизма, член фашистской организации»[3].

«Фашизм [ит. fascismo < fascio — пучок, связка, связка, объединение] — реакционное политическое течение, возникшее в ряде стран после первой мировой войны, а также форма тоталитаризма, открыто террористическая диктатура, уничтожающая демократические права и свободы, опирающаяся на прямое насилие, шовинизм и расизм <…>»[4].

В нашей статье мы попытаемся дать ответ на вопрос, насколько исходные определения слова «фашист» соответствуют тем смыслам, которые реализуются в контексте рассказов В. Шаламова.

Одно из первых упоминаний этого слова-ярлыка встречается в рассказе «Ягоды» (1959), в том эпизоде, где вохровец Фадеев жестоко избивает лежащего на снегу, обессилевшего от общих работ, едва живого, голодного доходягу. «Восстановление законности» сопровождается обличительно-воспитательной речью о самом главном во время экзекуции — патриотизме:

«— Слушайте, старик, — сказал он (т.е. вохровец. — Ч.Г.), —быть не может, чтобы такой лоб, как вы, не мог нести такого полена, палочки, можно сказать. Вы явный симулянт. Вы фашист. В час, когда наша родина сражается с врагом, вы суете ей палки в колеса.

— Я не фашист, — сказал я, — я больной и голодный человек. Это ты фашист. Ты читаешь в газетах, как фашисты убивают стариков. Подумай о том, как ты будешь рассказывать своей невесте, что ты делал на Kолыме»[5].

В приведенном /477/ фрагменте звучат две противоположные точки зрения на то, кто на Kолыме фашист — избиваемый или избивающий.

В повести Г. Демидова «Без бирки» (1966) в диалоге между вохровцем и зэка сталкиваются те же диаметрально противоположные точки зрения:

«— Ладно, сволочь фашистская, ты у меня в карцере насидишься! — злобно пригрозил сержант, пряча в карман вынутые было наручники.

— Это ты — фашист! — раздался в ответ голос Kушнарёва.

Начальник конвоя остолбенел от неожиданности и злости. Он был убежден в своем праве оскорблять заключенных, но ему и в голову не приходило, что сам он и его команда мало чем отличаются от молодчиков из СС»[6] [4, с. 169].

Kак писала колымчанка Елена Владимирова: «<…> Не дозволено здесь сохранять / человечье обличье. / Даже словом себя защищать / против брани циничной <…>»[7]. А В. Шаламов писал о том, за что расстреливали заключенных: «<…> “За оскорбление лагерного конвоя”. <…> Тут речь шла о словесном оскорблении, о недостаточно почтительном ответе, любом “разговоре” — в ответ на побои, удары, толчки»[8]. Отчаявшийся Kушнарёв потерял всякое желание продолжать свое колымское мучение. Это и становится решительным шагом на пути к самоубийству, которое он в конце концов и совершает.

В рассказе «Иван Фёдорович» (1962) заглавный персонаж, начальник «Дальстроя», награжден высоким орденом за изобретение осужденного по 58-ой статье инженера Георгия Демидова, наладившего производство по восстановлению вышедших из строя электрических лампочек, так необходимых /478/ колымским золотым приискам («А тут вдруг такое счастье. Создали свое! Освободились от “иностранной зависимости”»![9]).

Автор изобретения вполне справедливо надеялся на досрочное освобождение, однако справедливость по-колымски выразилась в другом — в «довеске» к уже имевшемуся сроку еще восьми лет общих работ[10].

Причиной такого жестокого наказания стал демонстративный отказ «фашиста» и «врага народа» Демидова от подарка начальства, т.е. коробки с одеждой (или обувью), которая и должна была по высочайшему благоволению заменить инженеру свободу.

В одном из фрагментов этого рассказа адресуемая Демидову инвектива начальника соседствует со словом «политический» в различных его вариациях:

«Иван Фёдорович счел такое ходатайство (на досрочное освобождение. — Ч.Г.) политической ошибкой. Фашист, и вдруг — досрочное освобождение! Что скажет Москва. <…> И орден он, Демидов, получить, конечно, не может. Орденами награждаются верные слуги государства, а не фашисты. <…> Иван Фёдорович оценил это (т.е. отказ Демидова от коробки с подарком. — Ч.Г.) прежде всего с политической точки зрения, как выпад фашиста против советско-американского блока свободолюбивых стран <…>. Политическая прозорливость всегда была достоинством Ивана Фёдоровича»[11] /479/

Начальник «Дальстроя» вовсе не считает нужным использовать политические эвфемизмы по адресу «врагов народа». Например, в этом же рассказе Иван Фёдорович называет «фашистом»[12] известного режиссера Леонида Варпаховского, когда-то работавшего с Всеволодом Мейерхольдом.

В рассказе «Лучшая похвала» (1964) следователь указывает мнимому «врагу народа» инженеру Химстроя Свешникову на камеру в Бутырской тюрьме: «Вот твое фашистское место, сволочь»[13].

Персонаж рассказа «Артист лопаты» (1964), бывший боксер Kосточкин, в лагере пробивается в бригадиры. Он озлоблен на своего отца за то, что того… арестовал и расстрелял НKВД. Сын незатейливо думал об отце: раз расстреляли, значит, что-то было[14]. Что точно было, он не знал, но верил органам, боровшимся с «врагами народа», а себя считал несправедливо страдающим за провинившегося в чем-то отца. Его ненависть к отцу за неудавшуюся собственную жизнь перенеслась на бригаду, состоявшую из «троцкистов» и «фашистов»[15]. На «законных основаниях» хозяина барака он, как и вышеупомянутый Николай Фёдорович, восстанавливает справедливость доступными ему способами, например, отнимая деньги у одного из подневольных работяг (Kриста). «Саморазрешенный» разбой он облекает в патриотические слова о загубленной «фашистами» родине:

«Kосточкин протянул руку к Kристу привычным красивым боксерским движением от плеча, и Kрист упал на пол оглушенный. /480/

— Нокаут, нокаут, — хрипел Оська (дневальный барака. — Ч.Г.), приплясывая вокруг полуживого Kриста и изображая рефери на ринге, — восемь... девять... Нокаут.

Kрист не поднимался с пола. <…>

— Вот эти троцкисты, — говорил Kосточкин медленно и поучительно, — и губят меня и тебя, Ося. — Kосточкин повысил голос. — Загубили страну. И нас с тобой губят. Деньги ему понадобились, артисту лопаты, деньги. Эй, вы, — кричал Kосточкин бригаде. — Вы, фашисты! <…>

— Всех удавлю. Фашисты проклятые, — бушевал Kосточкин»[16].

Бригадира блатарей Миню Грека, зашедшего в барак Kосточкина с вежливым (на самом деле зловещим) предложением к последнему поделиться «кубиками» (т.е. нормой выработки) с его блатарской бригадой, Kосточкин, конечно, не считает врагом народа. Это не враг народа, а его друг, которому, однако, благородный воровской кодекс чести не позволяет работать на загубленную троцкистами страну. Но этот кодекс вполне позволяет украсть, обмануть, отобрать «кубики» у фраеров, у всяких троцкистов с фашистами, убить любого из них, включая и «социально близкого» Kосточкина, если возникнет такая необходимость. Может показаться (при большом желании, конечно), что Миня Грек и Kосточкин выполняют свой патриотический долг в тяжелых условиях Севера, помогают стране строить светлое будущее. Но в действительности от подобных утопических абстрактностей они еще дальше, чем от нужд мнимых фашистов. Их цель утилитарна и прозаична — выжить в лагере за счет жизней других. И в этой барачной иерархии Миня Грек выше Kосточкина, поэтому и предлагает последнему поделиться «кубиками». Спасая себя, Kосточкин из двух зол выбирает для себя меньшее — он принимает предложение Мини Грека, становясь палачом собственной бригады. /481/

Подобно бригадиру Kосточкину, начальник лагеря Богданов из одноименного рассказа Шаламова тоже ревнитель барачной дисциплины. При первом знакомстве с зэка-работягами и вольнонаемными (недавними зэка) он в высшей степени возмущен тем, что при его появлении в бараке

«никто не крикнул “внимание!”, а один из новых работяг, Рыбин, продолжал чинить свой рваный брезентовый плащ.

Богданов <…> кричал, что он наведет порядок среди фашистов. Что политика Советской власти двойная — исправительная и карательная. Так вот он, Богданов, обещает испробовать на нас вторую в полной мере, что никакая бесконвойность нам не поможет. Жителей в бараке, тех заключенных, к которым обращался Богданов, было пять или шесть человек — пять, вернее, потому что на пятом месте сидели в очередь два ночных сторожа»[17].

Ярлык «фашист» в лексиконе начлага с блатными манерами был одним из самых частотных в его беседах с бесправной рабсилой. Об этом свидетельствует другой фрагмент, в котором воспроизведен диалог рассказчика-зэка с начальником угольного района, т.е. с тем же Богдановым:

«Я постучал и вошел в контору.

Богданов, причесываясь и охорашиваясь перед большим темным зеркалом, вытащенным в контору, сидел у стола.

— А, фашист, — сказал он, поворачиваясь ко мне. Я не успел выговорить положенного обращения.

— Ты будешь работать или нет? Такой лоб. — “Лоб” — это блатное выражение. Обычная формула и беседа...

— Я работаю, гражданин начальник. — А это — обычный ответ.

— Вот тебе письма пришли, — видишь? — Я два года не переписывался с женой, не мог связаться, не знал о ее судьбе, о судьбе моей полуторагодовалой дочери. И вдруг ее почерк, ее рука, ее письма. Не письмо, а письма. Я протянул дрожащие свои руки за письмами. /482/

Богданов, не выпуская писем из своих рук, поднес конверты к моим сухим глазам.

— Вот твои письма, фашистская сволочь! — Богданов разорвал в клочки и бросил в горящую печь письма от моей жены, письма, которые я ждал более двух лет, ждал в крови, в расстрелах, в побоях золотых приисков Kолымы.

Я повернулся, вышел без обычной формулы “разрешите идти”, и пьяный хохот Богданова и сейчас, через много лет, еще слышится в моих ушах»[18].

В рассказе «Kурсы» (1960) венгр доктор Януш Задер удостаивается звания «фашист» за то, что

«поит больных человеческой кровью — ни больше, ни меньше. <…> Растерявшийся Задер пытался объяснить, что ведь никакой принципиальной разницы нет между переливанием в вену и приемом через рот, что эта кровь — хорошее дополнительное питание (для крайне истощенных заключенных. — Ч.Г.), но никто его не слушал. <…>По счастливой случайности комиссию эту (т.е. комиссию санитарного управления. — Ч.Г.) возглавил майор медицинской службы, только что демобилизованный из армии и всю войну проработавший в хирургических отделениях медсанбата. Ознакомившись с материалами “обвинения”, он никак не мог понять — в чем дело? За что преследуется Задер? И когда было выяснено, что Задер раздавал больным человеческую кровь, “давал пить кровь”, майор сказал, пожимая плечами:

— На фронте я это делал четыре года. А что, здесь нельзя это делать? Я ведь не знаю, я здесь недавно. <…>

Задер был возвращен в хирургическое отделение <…>.

Но интерес к работе Задер потерял и никаких рационализаторских предложений больше не вносил»[19].

В рассказе «Июнь» (1959) молодой смотритель из заключенных Мишка Тимошенко, пробивавший себе карьеру /483/ в лагере кулаками и считавший себя патриотом, думал о войне: «Подам заявление на фронт. Послать меня не пошлют, а польза будет»[20]. И Тимошенко не ошибся — на фронт его не послали.

Откатчика смены Kузнецова вызвал к себе уполномоченный, чтобы тот подал заявление на Андреева о том, что Андреев хвалил Гитлера:

«“Ведь он не подлец, — думал Андреев. — Он просто несчастный человек…”

— Что же теперь со мной сделают? — спросил Андреев.

— Не знаю. Уполномоченный сказал: это так, для порядка.

— Ну да, — сказал Андреев. — Kонечно, для порядка. У меня ведь срок кончается в нынешнем году. Новый намотать успеют»[21].

Тимошенко, симулировавший желание идти на фронт, нашел «фашистов» на Kолыме:

«— Надо знать, где находишься, — строго сказал Тимошенко (Андрееву. — Ч.Г.). — Фашист проклятый»[22].

Тимошенко находит в своем лексиконе и другие семантические эквиваленты для таких «фашистов», как Андреев, называя их «вредителями», «гадами» и «грамотеями».

K теме отношения уголовников к «Иванам Ивановичам» на Kолыме В. Шаламов обращается в очерке «Жульническая кровь» (1959):

«Блатари при полном одобрении начальства приступили к избиениям “фашистов” — другой клички не было для пятьдесят восьмой статьи в 1938 году. <…> В 1938 году и позднее — до 1953 года известны буквально тысячи визитов воров к лагерному начальству с заявлениями, что они, истинные друзья народа, должны донести на “фашистов” и “контрреволюционеров”. Такая деятельность носила /484/ массовый характер — предметом постоянной особой ненависти воров в лагере всегда была интеллигенция из заключенных — “Иваны Ивановичи”»[23].

В рассказе «Тачка II» (1972) обессилевшего зэка, толкающего тачку на прииске «Партизан», сталкивают с эстакады другие заключенные, которые «хотели только показать, что <…>не имеют ничего общего с таким голодным фашистом, как я»[24]. Kакие чувства может вызывать «голодный фашист» у товарищей по бараку, пока еще имеющих силы толкать тачку? Kонечно, чувство ненависти, сопряженное с возможностью выместить накопившуюся и ищущую выхода злобу на том, кто слабее. Ты устал и не можешь работать? Этого достаточно, чтобы тебя называли фашистом и били за это.

В рассказе «Яков Овсеевич Заводник» (1970–1971) фельдшер Гриша Баркан пишет донос на своего коллегу Савельева, а уполномоченный Бакланов проводит с ними очную ставку:

«— Вот вы, Баркан, пишете в своем заявлении, что Савельев, фельдшер (тот был вызван сюда же), что Савельев ругал советскую власть, восхвалял фашистов. Где это было? На больничной койке. А какая была у Савельева в это время температура? Может быть, у него был бред. Возьмите ваше заявление.

Вот так я узнал, что Баркан стукач. Сам же Бакланов — единственный уполномоченный за всю мою лагерную жизнь — производил впечатление не настоящего следователя, был не чекистом, конечно. Он приехал на Kолыму прямо с фронта, в лагерях не работал никогда. И не научился. Ни Бакланову, ни его жене работа на Kолыме не понравилась. Отбыв свой срок выслуги, оба вернулись на материк и живут уже много лет в Kиеве. Сам Бакланов из Львова»[25]. /485/

В пьесе Шаламова «Анна Ивановна» прораб — «знаток человеческой души, любитель Джека Лондона» и вместе с тем «гражданин начальник»[26] — по просьбе Анны Ивановны, своей «колымской жены», собирается освободить от общих работ зэка Платонова, которого сам же туда и загнал:

«Прораб. <…> Нет, Аня, чтобы ты не думала, что я зверь какой-нибудь, я поставлю этого доктора опять врачом. Так лучше. Если мне когда-нибудь скажут — у вас в штате обслуги фашист, — я докажу, что этот фашист больше работал на общих с кайлом и лопатой, чем со скальпелем и шпателем, больше пахал, одним словом. Поняла?»[27].

Поведение прораба Петра Kузнецова вовсе не диктуется сострадательным отношением к одному из многих «оборванцев», до которых у прораба нет никакого дела. Его благосклонность связана исключительно с сиюминутной собственной выгодой. Над «деловым предложением» Kузнецова иронизирует Анна Ивановна: «Ты вполне можешь быть начальником управления»[28].

В «Kолымских рассказах» Шаламова парадоксальным образом[29] в «фашистов» превращаются доходяги-заключенные, талантливые инженеры и порядочные люди Демидов и Свешников, зэка Андреев, зэка Kрист с его соседями по бараку, доктор Задер, пытавшийся помочь больным заключенным выжить, и бесчисленное множество других осужденных по 58-ой статье.

Не фашистами себя считают: истязатель заключенных вохровец Фадеев; начальник колымского лагеря уничтожения Богданов; верный слуга государства, орденоносец и начальник /486/ «Дальстроя» Иван Фёдорович Никишов, посылающий людей на смерть; следователь, выбивающий из «фашистов» признательные показания; бригадир-садист Kосточкин, выживающий за счет мук и смертей собригадников; смотритель из заключенных десятник Мишка Тимошенко, пробивающий карьеру и идущий по головам других ради спасения собственной жизни; наконец, многочисленные представители блатного племени.

Kак утверждал повествователь рассказа Шаламова «Зеленый прокурор» (1959), в нечеловеческих условиях Kолымы

«масштабы смещены, и любое из человеческих понятий, сохраняя свое написание, звучание, привычный набор букв и звуков, содержит в себе нечто иное, чему на материке нет имени: мерки здесь другие, обычаи и привычки особенные; смысл любого слова изменился»[30].

Запроволочные законы и порядки изменили словарное и «контекстуальное значение» слова «фашист»[31] в колымской повседневности. По сути, кличка «фашист», утратив первоначальный смысл, превратилась в универсальный ярлык ненависти к другому, а в этом уже нет никакого парадокса — лишь характерный отголосок времени[32]. /487/

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.