Варлам Шаламов
<<Назад | Содержание | Вперёд>>

Михаил Выгон

Части 6 — 10

Часть 6

Михаил Выгон. 1935
Михаил Выгон. 1935

После убийства Кирова в стране прошла волна массовых репрессий, сопровождаемая бурной пропагандой бдительности по отношению к классовым врагам, шпионам и вредителям из лагеря троцкистско-зиновьевского блока. Любая критика действительности воспринималась как выступление против генеральной линии партии Ленина-Сталина. Я полностью отошел от лекторской деятельности. Но в институте многие знали меня как активного общественника и заставили включиться в комсомольскую работу, избрав сперва комсоргом группы, а затем секретарем бюро факультета. После первого курса понял, что профессия инженера электрика-связиста меня не увлекает и подал заявление на вечернее отделение исторического факультета Московского государственного университета на второй курс. Был допущен к экзаменам. Мне объявили, что если сдам сессию хорошо, буду принят в университет. Таким образом, я был полностью загружен учебой сразу в двух высших учебных заведениях. Жил вместе с сестрой Дорой и ее сыном Левой в Среднекисловском переулке. К тому времени с мужем сестра развелась. Жили трудно: она работала лектором в музее Ленина, а я — студент с мизерной стипендией, но мы не паниковали. Младший брат Гриша заканчивал школу в Перми и готовился к переезду в Москву для поступления в Московский институт философии и литературы. Никто меня не тревожил, и о происшедшем конфликте на канале Москва-Волга я даже не вспоминал.

Часть 7

15 января 1937 года, примерно в час ночи, я еще не спал, читал Максима Горького. В этот вечер в театре Вахтангова я смотрел спектакль «Егор Булычев и другие» с Борисом Щукиным в главной роли. Постановка произвела на меня огромное впечатление, особенно игра Щукина. Я лежал на кушетке в своей комнате и перечитывал пьесу, откладывал ее, задумывался о жизни персонажей, переживал вместе с ними. Мои размышления прервал резкий звонок. Не представляя, кому в такой поздний час понадобилось к нам прийти (сестра Дора с сынишкой уже давно спали у себя), я подошел к двери и спросил: «Кто это?» Получил ответ: «Управдом. Откройте, срочное дело».

Я открыл, и в прихожую буквально ворвались три человека, а вслед за ними действительно вошел управдом. Грубо спросили: «Фамилия, имя, отчество?» Я ответил. Тогда приказали показать, где моя комната, и тут же втолкнули в нее. Никакого ордера на обыск мне не предъявили, а мне и в голову не пришло спросить его. Управдома отослали и заперли дверь. Безо всяких понятых начался обыск. Просмотренные вещи, книги, учебники, бумаги с остервенением бросали на пол. Так разворотили всю комнату. Пораженный происходящим, я, как во сне, наблюдал за этим со стороны.

Ничего не найдя, задали мне наконец первый вопрос: «Где оружие?» Вот оно что! У меня был браунинг. Летом меня посылали в командировку в Харьковскую область, я там даже какое-то время был помощником начальника политотдела крупного совхоза. И местный райотдел НКВД выдал мне (сказали: так положено) браунинг и свидетельство на право его приобретения и хранения. Браунинг лежал в письменном столе в комнате Доры. Меня туда не пустили — побежали и забрали сами. Старший наряда был очень обрадован находкой и велел записать в протокол крупно: «Незаконное хранение оружия», а сам уже для проформы продолжал обыск. Тогда я подошел к писарю и показал ему свидетельство о праве хранения оружия. Тот записал текст справки в протокол и прикрепил ее скрепкой. Тем временем обыск закончился. Старший просмотрел протокол, обнаружил справку и тут же разорвал ее на мелкие клочки, но забыл приказать вычеркнуть ее текст из протокола. Впоследствии это спасло мне жизнь, так как не позволило внести в модную тогда графу «террорист».

Довольные успешно проведенным захватом «преступника», они приказали мне одеться, вытолкнули из дома и запихали в «черный ворон», стоящий у подъезда.

Часть 8

Все это происходило как в дурном сне. Ошарашенный происшедшим, я не вымолвил ни одного слова. Быстро куда-то приехали. Завели в коридор, приказали сесть на скамейку против дверей одного из кабинетов и не двигаться.

Оцепенение медленно проходило. Мозг будоражил один вопрос: «Что сделал плохого, когда и с кем говорил о политике с отрицательным уклоном, то есть так, чтобы меня не поняли? Может, встречался с кем-то, впоследствии репрессированным?» Ответа не находил и был в полном недоумении. Перед кабинетом я сидел один, никто меня не охранял. Так продолжалось около двух часов. За дверьми горел свет, туда входили и выходили сотрудники, не обращая на меня никакого внимания. Наконец меня вызвали. За письменным столом сидел один из производивших обыск — тот, что разорвал мое свидетельство на право хранения оружия. Перед столом стояла топорной работы табуретка. Следователь посмотрел на меня с явным презрением и громко сказал: «Садись!» Перед ним лежала папка-дело с моей фамилией, в скобках: «троцкистская деятельность». Начался допрос. Следователь предложил признаться, что, начиная с 1935 года, среди молодежи и студентов я вел агитацию против советской власти, восхваляя белогвардейского полковника в кинокартине «Чапаев», сомневался в правильности обвинения Зиновьева и Каменева в организации убийства С.М.Кирова. От этих диких обвинений я пришел в себя, обозвал следователя провокатором и ответил категорическим «нет» на его домыслы. С матерной бранью он выскочил из-за стола, ногой сбил меня с табуретки и приказал увести. До утра я простоял в коридоре — сесть не разрешили — а рядом сидел охранник. Утром в закрытой машине привезли во внутренний двор на Лубянку, сдали конвою и определили в одну из камер подвального помещения.

В камере был я сперва один, но через каждые 20-30 минут туда вталкивали новых людей с очумелым видом и отсутствующим взглядом. Никто никого ни о чем не спрашивал, новички испуганно садились на кончики нар. Так нас набралось девять человек. Камера была небольшая, и мест для сидения уже не было. Последние стояли. Рано утром приоткрылась задвижка в двери и конвой позвал подходить за едой. На это никто не откликнулся и не двинулся с места. Такая реакция очень конвоира удивила. Но до еды ли было нам в эти первые часы душевного погрома? В мозгу сверлили мысли: что случилось, почему, за что, кто мог придумать такое? Поздно вечером всех вывели, усадили в «черный ворон» и куда-то повезли. Машина была с кузовом зеленого цвета без окон.

Внутри на болтах закреплена одна широкая лавка. Вдоль кузов был разделен перегородками — каждый арестованный сидел отдельно — а поперек кузов надвое делила решетка, за ней охрана из трех человек, один старший.

В полном молчании ехали минут сорок. Машина остановилась. Старший вылез с папкой в руках, некоторое время отсутствовал, затем появился и скомандовал: «Выходи по одному !» С кузова спустили железную лесенку, и перед нашим взором оказались массивные железные двери мрачного серого здания. Это был вход в знаменитый Бутырский каземат. Рассмотреть что-либо возможности не было, даже повернуть голову не разрешали. Завели в большую бетонную комнату, заполненную молчаливыми, сторонящимися друг друга людьми. По очереди вызывали в другую бетонную, хорошо освещенную смотровую, где два надзирателя приказали раздеться догола. Один занялся тщательной проверкой одежды, а другой заставлял нагибаться и внимательно рассматривал зад — не засунуто ли чего-нибудь в задний проход. Эта процедура была унизительной и омерзительной. Выходили из смотровой комнаты еще более подавленными. Были отобраны ремни, шнурки от ботинок и срезаны железные пуговицы на брюках. Затем в другой комнате составили специальную анкету — «тюремный формуляр» — и скопом погнали в баню.

Баня, отдельное одноэтажное каменное здание, находилась во дворе. В предбаннике нам приказали раздеться и сложить свою одежду в отдельные деревянные ящики. В «мыльне» — банном помещении около 30 квадратных метров — был установлен десяток душевых стояков, включаемых одним краном. Каждому выдали кусочек хозяйственного мыла размером с половину спичечного коробка. На мытье было отведено 10 минут. Банщик повернул кран, из душа потекли тоненькие, чуть теплые струйки, смывавшие с нас всю прежнюю жизнь. После помывки опять повторилась та же унизительная процедура личного осмотра.

Команда «на выход», и, придерживая, чтобы не спадали штаны (ремни у всех отобрали), мы двинулись в другую жизнь. Потом отобрали и штаны, вместо них выдали другие — холщовые и на резинке.

М.Е.Выгон. Бутырская тюрьма. 1937
М.Е.Выгон. Бутырская тюрьма. 1937

После бани начался развод по камерам — меня повели по коридору на второй этаж. По пути то и дело раздавались команды: «к стене, по сторонам не смотреть», — это вели на ночной допрос арестантов. Я шел по мрачному коридору и автоматически выполнял команды. Ночной кошмар продолжался, и все время очень хотелось проснуться.

Перед одной из дверей остановились, лязгнул замок, и меня втолкнули вовнутрь. От смрада и темноты перехватило горло, я оцепенел и молча стоял, пытаясь все же разглядеть окружающее. Через какое-то время начал различать бетонные стены довольно большой комнаты, с двух сторон изуродованной сплошными деревянными полками-нарами, на которых впритык лежали люди. Ко мне вернулся слух: люди храпели во сне, что-то бормотали, стонали, кашляли. Вместе со звуками в меня проникал воздух, каким поначалу казалось, дышать невозможно, — зловонный воздух душегубки.

Часть 9

Мое появление заметили, лязганье дверей кого-то разбудило, и они безмолвно и безразлично разглядывали меня, а я так же молча смотрел на них — на желтые, заросшие щетиной, изможденные лица.

В конце камеры, с правой стороны, на нарах приподнялся седой человек и движением руки позвал к себе. С трудом пробираясь через лежащих вповалку людей, я подошел. Он повернулся набок и дал мне присесть. Подал руку и сказал: «Будем знакомиться — Раевский». Я сел на кончик нар, но говорить не мог. Он еще подвинулся и предложил втиснуться рядом, а потом, лежа впритык, все бормотал: «Ужас какой, молодые пошли».

Только теперь начало доходить до сознания, что какими-то неведомыми мне злыми силами я вырван из нормальной жизни, а впереди — черная дыра. И с этими мыслями, несмотря на тесноту и вонь, я провалился в сон.

Не буду подробно описывать унизительную бытовую жизнь общей тюремной камеры. Скажу только, что кормили отвратительно, в туалет водили строем — по расписанию, один раз в сутки. В остальное время пользовались камерной парашей — большой бочкой с двумя ручками по бокам.

Камера имела свои неписаные законы и традиции, тут существовала своя иерархия, от которой зависели дежурство и действие так называемой «кассы взаимопомощи» для тех, кому не приносили передачу и не разрешали пользоваться (раз в неделю) тюремной лавочкой, в которой, впрочем, почти ничего не было. Кроме того, сокамерники подкармливали возвращающихся из карцера узников, посаженных за неугодные следователю показания.

При этом поражало настроение находящихся в камере: все считали себя жертвами оговора каких-то конкретных лиц и были уверены, что вот их-то вскоре непременно выпустят. Было, правда, несколько человек, переправленных сюда из тюрем других городов, называвших нас наивными чудаками и предрекавших всем мрачную судьбу. Но уверенность в том, что мудрый Сталин просто не знает о чудовищной несправедливости, пытках и издевательствах по отношению конкретно к тебе, давали надежду, что все это как-нибудь скоро кончится, а действия тюремных палачей вызывали ненависть именно к ним, но никак не к системе, их породившей. Эта ненависть к «чекистам», выбивающим нужные им показания и получающим за это ордена и награды, утвердила меня в одном: никогда никакие силы, никакие лишения не заставят меня лгать на себя и других. Я ничего не подпишу.

Часть 10

Утром после туалета и скудного завтрака все обитатели камеры собрались, и Григорий Ефимович Раевский, мой первый покровитель, объявил, что «новенький» — совсем еще молодой человек, только что с воли и расскажет о последних новостях. В свой двадцать один год я уже был опытным пропагандистом и начал с жаром рассказывать о «великих успехах индустриализации», всенародном возмущении действиями троцкистов, о последних газетных сообщениях по международным делам, о всеобщей любви к нашему вождю И.В.Сталину. В общем, это был настоящий доклад правоверного сталинца. О непрерывных арестах я, конечно, слышал и, как большинство, считал, что это идет «чистка» пятой колонны. Существование, мол, таковой в Испании погубило испанскую Республику.

Меня слушали молча и очень внимательно. Единственное, что казалось странным, так это отсутствие каких-либо вопросов. Выслушали и расползлись по своим нарам. В камере длительное время стояла подозрительная тишина. Раевский долго смотрел на меня и тихо спросил: «А тебя, молодой человек, за что посадили, какими контрреволюционными делами ты занимался?» Это был удар. Выходит, что не только следователь, но и здешние так думают. И тогда я впервые закричал: «Я — ленинец и никакой деятельностью против партии и советского государства не занимался!» Григорий Ефимович утихомирил меня. Конечно, произошла, мол, ошибка, все выяснится, и, естественно, меня выпустят, затем с усмешкой добавил: «Может, даже извинятся». Как мое дело выяснилось, и чем все закончилось, расскажу после. Сейчас, насколько сохранила память, хочу познакомить вас с моими новыми товарищами по тюремной жизни: рассказать, как они выглядели в условиях тюремного быта и почему им было уготовано звание «врага народа».

<<Назад | Содержание | Вперёд>>