Варлам Шаламов
<<Назад | Содержание | Вперёд>>

Михаил Выгон

Части 22 — 26

Часть 22

В один из дней Хренов куда-то исчез, и, когда мы стали интересоваться его судьбой, нам ответили, что «политруков среди заключенных не требуется».

Каждому из нас выдали деревянную одноколесную тачку объемом грунта в 0,1 кубических метра, лом, кайло, лопату, брезентовые рукавицы. Весь поселок «Партизан» был огражден с трех сторон с выходом на полигоны разработок. Были созданы отдельные бригады по 30 человек и звенья из двух человек. На работу шли без сопровождения конвоя. Забой представлял площадку размером примерно 50-100 метров у подножья сопки, разбитую на отдельные для каждой бригады участки. Разрабатывали сперва траншеи шириной 4 метра. От траншеи до промывного агрегата прокладывали дощатые тропы для двустороннего прохода тачек с грузом. Свободный золотоносный слой на участке составлял от 1 до 1,5 метра. Грунт разрыхлялся ломом и кайлом, насыпался в тачки и отвозился на промывочный прибор. Один человек возил, а другой разрабатывал забой и нагружал тачку. Каждый час менялись. На «Партизане» месторождение золота считалось богатейшим, кусочки золота часто были видны невооруженным глазом и просто собирались руками в специально выданные опломбированные бочки с вырезом на верхней крышке.

Больше месяца о Хренове ничего не было слышно, и вдруг — лагерная сенсация: рота усиленного режима (РУР) впервые за долгое время почти в полном составе вышла на работу. Если учесть, что ее составляли самые отъявленные бандиты, воры, «короли» блатного мира, считавшие всякую работу уделом «фраеров», то эта весть не могла не вызвать изумления. Оказалось, причиной этого был Ян Петрович, которого бросили к уголовникам с единственной целью — уничтожить чужими руками. Для меня до сих пор остается загадкой, как он смог подчинить своей воле этот уголовно-анархический сброд. Он вывел их на работу, ко всеобщему удивлению, урки выбрали его своим бригадиром, и эта необычная бригада работала с таким напором, что получила право участвовать в «празднике по случаю выполнения плана по добыче золота», а следовательно — доппаек и кое-какой передых от казематов РУРа. После этого Хренова освободили из РУРа и поставили машинистом парового котла — бойлера, правда, ненадолго. Скоро он опять стал бригадиром другой бригады.

Часть 23

Мне было 22 года, молодой организм к концу длинного рабочего дня не выдерживал, ноги еле передвигались, болели все части тела. Невыход на работу по любым причинам незамедлительно оформлялся как контрреволюционный саботаж. Ян Петрович предупреждал меня, чтобы я ни с кем не откровенничал. Неосторожное слово в адрес начальства — агитация против советской власти. Сексоты были в каждой бригаде, и я усвоил, что разговаривать можно только мысленно с самим собой. Вся площадь забоя прошита парными тропами для холостого и грузового движения, которое втягивается в бесконечный конвейер, остановиться невозможно, лишь каждые 1,5 часа объявлялся пятиминутный перерыв. Помню, на двенадцатый день работы в забое я при подъеме на эстакаду вместе с тачкой упал. Я ушибся, но самое важное, что поломалась тачка. Прораб составил протокол, где была указана моя вина (эта злосчастная тачка через несколько месяцев стала поводом для моего расстрельного обвинения в приговоре на Серпантинке).

Рабочий день начинался с того, что звено ставило маленькую тумбочку для замера площади и определения количества вывезенного грунта: каждому заключенному отмерялся размер забоя, задание по объему составляло 4 кубических метра на человека, на звено — 8 кубических метров. Один человек кайлом и ломом разрабатывал забой, лопатой нагружал тачку, а другой отвозил тачку с «песком» (так называлась порода, содержащая золото) на промывочный прибор. Через шесть часов менялись местами. За стопроцентное выполнение нормы выдавали пайку — 900 граммов хлеба. Плана по золоту тогда еще не было — учитывалась только вывезенная на промприбор порода. По окончанию рабочего дня специальный замерщик рулеткой от тумбочки отмерял выработанную площадь. Кроме того, на эстакаде стоял учетчик — человек, который считал количество тачек, поданных каждым забойщиком в бункер. Расстояние от забоя до бункера — сто метров. Самое трудное — подъем по наклонному в 30 градусов пандусу на бункер, в который опрокидывался грунт. Подняться можно было только в разгон — с трапов на равнине в 10-15 метрах от начала подъема. Правда, вверху была специальная подмога — «крючковые» — люди, которые на подходе подцепляли тачку специальным крюком и помогали затащить на эстакаду к бункеру, где опрокидывали грунт.

Нет у человека такой части тела, на которую бы не воздействовала предельно груженая тачка: в ногах — тяжесть сжатия, в руках — растяжения, шейные мышцы напряжены, зрение сосредоточено на узкой полосе трапа, позвоночник испытывает вибрацию. Этими каторжными тачками мы перевезли миллионы кубических метров горной массы для увеличения валютного могущества государства, получая за это баланду, кислый хлеб и бесконечные издевательства.

Не менее трудно было на самой промывке. Промывочная колода с грунтом длиной 25-30 метров все время забивалась из-за недостатка воды и мощности струи, а всякая задержка оборачивалась бедой и квалифицировалась начальством как вредительство. Напряженный ритм изматывал до такой степени, что после смены падали на пути к лагерю и зачастую, не дождавшись вечерней баланды, засыпали с ходу в бараке на нарах. Утро начиналось мучительно, все части тела теряли подвижность, не держали ноги, не слушались руки. Помню, как поднимался отрешенным, поникшим и ко всему безразличным.

Хренов работал в другой бригаде, встречи у нас были мимолетными, перед сном или во время ужина в столовой. Он был на пятнадцать лет старше меня и физически слабее, изматывался больше, но духом был сильнее. Он говорил: «Держись. Борьба за правду требует неистребимой веры в справедливость».

Часть 24

Во второй половине 1937 года режимный климат резко изменился к худшему. Нас начали водить на работу под конвоем. К каждой бригаде приставили по «вертухаю». На разводах ежедневно стали зачитывать приказы начальства Севвостоклага с приговорами: за экономическую контрреволюционную деятельность, саботаж и вредительство на производстве — расстрелять большую группу заключенных из разных лагерных пунктов. Два раза в неделю из лагеря отбиралась группа заключенных и отправлялась под усиленным конвоем неизвестно куда. Через некоторое время в расстрельных списках появились зеки из нашего лагеря.

Начальника прииска Рябова сняли (впоследствии он был расстрелян вместе с начальником Дальстроя Берзиным). Новый начальник «Дальстроя» Павлов (Когда началась война, его перебросили на строительство оборонных сооружений под Москвой. Потом он достиг высоких чинов в НКВД, а в 1957 г. застрелился. Конкретных причин и точной даты его смерти я не знаю) был наделен чрезвычайными полномочиями и возглавлял Колымскую тройку НКВД. Вместо убывших привозили новых «врагов народа». Численность заключенных увеличивалась. Каждодневные разводы сопровождались выступлениями нового начальника Анисимова. С особым вдохновением он зачитывал приказы Павлова об очередных расстрелах и приговаривал: «Только физическое уничтожение всех непокорных заставит вас работать так, как нам надо». Он всем своим видом омерзительного палача вызывал оторопь. В строю было гробовое молчание. Повседневным явлением стали членовредительство и самоубийства.

Каждый из нас убеждался, что цена жизни в этом мире ничтожна. Все идеалы всеобщего равенства оказались не более чем словоблудием. Если задаться вопросом, за что человек Страны Советов терпел это невиданное в истории издевательство «самого гуманного строя», ответ будет только один: восторжествовала первобытная жестокость, дремучая глупость, а не современная цивилизация. По обе стороны «запретки» молчали и работали покорно.

Апогей произвола настал осенью 37-го года. За несколько дней было приговорено к расстрелу около 300 человек. Я безостановочно, весь промсезон работал наизмот и сцепив зубы молчал, но силы у меня, молодого парня, подходили к концу. Лагерное начальство с усердием выполняло приказы усилить репрессивный режим к «контрикам». В этом кошмаре возникла ненавистная всем фигура палача по призванию, нового начальника Севвостоклага, сподвижника генерала Павлова, — полковника Гаранина. Это был колымский Ежов. Приказы о расстрелах за саботаж и вредительство зачитывались уже ежедневно. Спрашивается, чем и как мог навредить раб в забое с кайлом, лопатой и тачкой? Бессмысленность обвинений поражала и усугубляла страх. Нормальный человеческий мозг не мог этого воспринять.

Средняя численность заключенных Севвостоклага в 1937–1938 гг. была около 200 тысяч человек. Ежемесячно от непосильного труда, цинги, голода и связанных с этим болезней погибало не менее 30 000 человек. Эти потери незамедлительно пополнялись. Добытое в те годы на Колыме золото, построенные десятки поселков, мостов, заводов, сельхозугодий, тысячи километров дорог — это кровавый памятник каторжному труду заключенных. Именно они создали и построили огромный промышленный колымский край — Магаданскую область и сам город Магадан.

Часть 25

На прииске «Партизан» успешно продолжался промывочный сезон. План по добыче золота перевыполнялся, начальство получало награды. На болотистых площадях в 10-15 километров были разработаны и обнажены золотоносные пласты. Траншеями непрерывно вывозилось на промывочные приборы до 2000 кубических метров золотоносных песков. Все работы производились вручную. Сезон массовой промывки заканчивался в сентябре. Из нашего барака ежедневно отстраняли от выхода на работу одного-двух человек, и больше мы их не видели. Все понимали, что это кандидаты в расстрельные списки.

На отработанных полигонах в конце промывочного сезона создавали группы для «лотошной» промывки золота. Надо было намыть не менее 50 граммов золота. За это получали забойный паек хлеба — 900 граммов чернушки. Бывали дни, когда, наткнувшись на прожилки в бортовых спаях, намывали до 500 граммов золота. При допотопной ручной технике потери золота были огромные, после зачистки отработанного забоя содержание 2 граммов на кубический метр актировалось, и работа на этом участке прекращалась. Потеряно огромное количество золота из-за рабской безответственности «командного состава». Ведь начиная от забойщика до горного смотрителя и начальника участка, все были заключенные, правда, последние — по бытовым статьям. Главным показателем был объем переработанной горной породы.

Кроме физического истощения, нещадно косила заключенных цинга. Специальная бригада готовила хвойный настой стланика — кустарника, который стелется по земле. Его варили в специальных чанах и перед едой давали выпить по стаканчику этого варева. Это хоть немного защищало от заболевания более крепких, молодых людей.

Началась осень. Репрессии все усиливались. Мы были охвачены страхом, так как приказы о расстрелах «саботажников» учащались, причем заметно стало, что вызывали на страшный этап людей зрелых, грамотных, образованных, в основном — бывших партийных активистов. Создалось впечатление, что это заранее было закодировано в личные дела политзаключенных. К концу сентября 1937 года наш барак опустел на треть.

Массовая промывка шла к концу, начинались ночные заморозки, частенько выпадал снег. Снег собирали и складывали в прямоугольные тумбы, ими обкладывались брезентовые палатки толстым слоем высотой в один метр от земли. Так готовились к длинной колымской зиме. Вместо сбора камней под конвоем после работы в забое отправлялись на заготовку дров.

Часть 26

В один из октябрьских дней перед разводом пришел нарядчик и объявил, что ЗК Выгон должен остаться и на работу не выходить. Я понял, что пришел мой черед идти на Голгофу. Все молча прощались со мной. С Яном Петровичем мы обнялись, но он почему-то сказал: «Держись, мы еще обязательно увидимся». Никогда не забуду его слова.

Со всего нашего лагеря собрали колонну обреченных — более 40 человек. Зимней одежды еще не выдавали, повели в столовую, выдали по черпаку так называемого супа и хлебную суточную пайку. Построили по четыре человека в ряд. Окружили усиленным конвоем с собаками. Старшина конвоя объявил: «Из строя не выходить, не разговаривать — стреляем без предупреждения. Идти маршевым шагом, не отставать, носилок нет и таскать никого не будем». Оглядев колонну, я сразу понял, что долгий путь многие не выдержат: среди нас были люди немногим старше сорока лет, а выглядели как семидесятилетние. Кажется, самым молодым был я — мне пошел двадцать третий год.

Мы двинулись в последний путь. Начался снег с ветерком, с маршевого шага мы перешли на медленный. Пока еще никто не падал, но многим стало невмоготу. А останавливаться нельзя.

По дороге укрытий не было. Вьюга усиливалась. Неспособных идти разрешили брать под руки и тащить. В конце Ягоднинского перевала дорога справа вела к прииску имени Водопьянова, его поселку Хатынах. Не дотянули до места назначения четыре человека. Они остались лежать на обочине дороги, охранять мертвых оставили одного конвоира. Остальные продолжали шагать. Подошли к ущелью вблизи поселка Хатынах уже в темноте. Освещалась вышка и железные ворота. Остановились, начальник конвоя прошел вперед, вызвал двух «приемщиков». Они забрали папки с личными делами, и мы по вызову заходили внутрь. Неподалеку увидели длинный деревянный барак, слабо высвеченный одной лампочкой.

Прием продолжался более часа, причем каждому вошедшему приказывали садиться на мерзлую снежную землю, в ряд по четыре человека. Изможденные, мы просто падали. Когда собрали всех, скомандовали: «Подъем!» Хорошо помню, как это было трудно сделать. По мере сил помогали друг другу, причем молча, так как не было сил ни говорить, ни стонать. Конвой и собаки остались за воротами. Нас повели к железным дверям «знаменитого» барака, открыли широкую дверь и дали команду входить. Из открытой двери мгновенно вырвалась волна смрада. Вошли первые и сразу остановились — двигаться было некуда. Все пространство внутри заполнено людским стадом. Новый конвой дал команду в бараке всем встать вплотную и образовать место для новичков. Крикнули: «Потерпите, через несколько часов станет просторней». Силой утрамбовали всех. Я оказался у стены с дверью. Мы стояли, уткнувшись друг в друга. Упасть было невозможно, мы были как бы спрессованы в одну массу без возможности движения. Передать словами это состояние невозможно. Так я оказался в самом страшном каземате Колымских лагерей под названием «Серпантинка».

<<Назад | Содержание | Вперёд>>