Варлам Шаламов
<<Назад | Содержание | Вперёд>>

Михаил Выгон

Части 27 — 28

Часть 27

«Серпантинка» представляла собой мрачное ущелье, посередине которого ужом извивалась Колымская трасса. Один из петляющих участков перевала унаследовал это название. Это было ущелье-тупик, где в середине 30-х годов появился засекреченный объект НКВД, обнесенный высоким забором из досок. Туда везли обреченных заключенных, конвоируемых стаей злых собак, специально обученных кидаться на людей по первому приказу охранников. Через некоторое время вся Колыма узнала о существовании в полутора километрах от Хатынах расстрельной тюрьмы «Серпантинка», где приводились в исполнение смертные приговоры, выносимые тройками во главе с палачом Гараниным — заместителем начальника «Дальстроя».

Обещание старшего надзирателя, что скоро станет свободней, сбылось. Глубокой ночью открыли дверь, и освещенный фонариком надзиратель приказал внимательно слушать: «Всем, кого буду называть, идти на выход с вещами» (которых ни у кого, кроме тряпья на теле, конечно, не было). Чтобы выйти вызываемым, надо было прежде всего выпустить за дверь половину барака, так как пройти через притиснутых друг к другу людей было невозможно. За дверью кольцом стоял отряд охраны. Многие сами выйти были не в состоянии. Их вытаскивали силой. Это было невообразимо страшно — люди кричали: «Прощайте!» Некоторые из оставшихся отвечали: «Встретимся там».

Из барака вытащили около 30 человек. Освободилось несколько мест на нарах и пустоты под нарами. Мне посчастливилось залезть под нары и лечь на пол. Помню это блаженство, так как часами стоял прижатым к человеческим изможденным телам, еле дыша. И вдруг очутиться на грязном полу под нарами — это было неописуемым облегчением. Вот и пойми это простое слово: счастье.

Среди вытолкнутых из барака людей были и умершие, которые стояли среди живых, так как упасть было некуда. Так прошел первый день «отдыха» после тяжелого этапа на пути к смерти.

Проспал я на деревянном грязном «ложе» спокойно, без сновидений. Подъем начался с крика охраны: «Всем выходить во двор!» Все поспешили к выходу, многим было трудно терпеть, так как параши внутри не было, ее заменяла яма в углу, прикрытая дощатой крышкой. Выпускали строго по счету, сверяя со списком оставшихся после ночного вызова. Туалет представлял собой специально огороженную площадку, вдоль забора по периметру была прорыта канава шириной в полметра и глубиной около метра. В этом загоне заключенные справляли нужду. На выходе стояли три деревянных корыта с водой, в которых якобы умывались. Затем заводили в так называемую столовую — деревянный барак, где стояли три дощатых стола, вдоль столов — скамейки из нетесаных досок. На завтрак выдавали 200 граммов черного хлеба и черпак мутной баланды. Из чего готовилась баланда, понять невозможно. Незаметно было ни признаков крупы, ни каких-либо овощей. На процедуру туалета и еды давалось строго 40 минут. Заходили в барак-камеру неторопливо, каждому хотелось глотнуть хоть малую малость воздуха. До прихода нового этапа почти все устроились сидеть на полу, а счастливчики — лежать на нарах и под нарами. Никто ни с кем не разговаривал, находились в подавленном состоянии, каждый со своей думой о прожитой жизни и об оставшихся на «другой планете» родных. Этапы новичков приводили ежедневно ближе к ночи — по мере того, как освобождались места людьми, уходившими в мир иной.

Начинался обычный день. Кого-то вызывали на допрос ради проформы, других — партиями в 10-15 человек — на расстрел. Краем глаза увидал этот жуткий задний дворик, куда вводили очередную группу приговоренных. По сути, это был классический вариант пункта забоя скота. Дальняя сторона представляла собой бревенчатую стену, переходящую в земляной бруствер. Офицер быстро зачитывал приговор и отдавал приказ привести в исполнение. «Музыкальным сопровождением» были ревевшие двигатели тракторов, стоявших неподалеку и заглушавших выстрелы. Хоронили расстрелянных в длинных траншеях, опоясывавших близлежащие сопки. Применяли рационализацию: грунт из верхней траншеи сбрасывали в нижнюю, где уже находились покойники. Таким образом, рытье верхних канав совпадало с засыпанием нижних, то есть погосты явились кладбищами-пирамидами.

Новые этапы приводили из разных приисков и лагерных пунктов. К этому времени знакомых у меня уже не было.

Человек ко всему приспосабливается и постепенно привыкает. Дни и ночи проходят в затуманенном состоянии. По ночам — вызовы с вещами, замены новым пополнением. Днем работал так называемый следственный отдел. Вызывали за день от 5 до 10 человек. После допросов люди возвращались в камеру в состоянии полной обреченности. Следов побоев не было. Не помню, сколько времени прошло. Уже успел улучшить свое местоположение — из-под нар выбраться на верхние нары: места освобождались после ночных уходов приговоренных.

Примерно дней через десять вызвали к следователю и меня. Рядом с общим бараком стоял небольшой деревянный домик в виде бани с предбанником, где ожидали своего вызова в ОПЕРУ. Ввели в небольшую комнату. За столом сидел человек средних лет в кителе без погон. Посмотрел на меня с открытым презрением. Перед столом стояла деревянная скамья, сколоченная из доски и четырех ножек-поленьев. Сесть следователь не предложил. Встретил словами: «Ну, молодой террорист, как себя чувствуешь в компании единомышленников — контриков и вредителей?» Я ничего не ответил. На вопрос, какие связи с родными, сказал, что, мол, знаете — никаких. Он поведал, что с такой сволочью, как я, никто и знаться-то не хочет, после чего открыл папку с личным делом. Взял чистый лист бумаги и изрек: «На мои вопросы отвечай коротко, без демагогии о своей, якобы, невиновности. Ведь к нам приводят самых отъявленных негодяев, осужденных на материке».

Первый вопрос был таков: «Кто из троцкистов, находящихся в лагере, привлек тебя в свою группу вредителей?»

Этот провокационный вопрос был мне знаком еще со времени следствия в Бутырской тюрьме. Ответил: «Не знаю никаких троцкистов. Трудился на общих работах, как все, и никогда, ни на свободе, ни в заключении, никем не привлекался. В лагерном бараке проживали очень хорошие честные люди».

Следователь приподнялся и свирепо произнес: «Так я и знал, гаденыш, что своих не выдашь. А вот нам, чекистам, точно известно, что на «Партизане» была организована контрреволюционная троцкистская группа, которая воровала золото и готовила его к отправке самолетом в Мексику, своему вождю Троцкому. И ты был активным членом этой группы по отправке золота Троцкому». Такая чушь и параноидальный бред меня даже развесили (никогда не забуду этот момент). Я сказал своему ненормальному следователю: «Давайте бумагу. Я самолично напишу признание». «Вот так и надо, пиши». И я записал: «Я, будучи заключенным в лагере «Партизан», собирал золото. На самолете воображаемого аэродрома спецрейсом отправлял в Мексику золото Троцкому. Правда, самолет был невидимкой и управлялся небесной силой. Чистосердечно ответил на вопрос потерявшего рассудок следователя, в чем и подписываюсь впервые за все время заключения».

Ярость опера была неописуема. С криком и бранью меня потащили в барачную камеру. Больше на допросы не вызывали и занесли в списки обреченных.

Дни проходили мучительно долго. В каземате стоял смрад и стон, дышать было неимоверно тяжело. По описаниям мучеников фашистских лагерей «Освенцим», «Дахау» и других, даже они находились в несравненно лучших условиях, чем мы на «Серпантинке».

Часть 28

В середине ноября 1937 года у нас произошло знаменательное событие — зону смертников навестил главный палач Колымы полковник Гаранин. К его встрече, очевидно, готовилась охрана тюрьмы, так как с утра за дверями слышны были суетливые начальственные возгласы. В середине дня до выхода на так называемый обед неожиданно раскрылись двери, и перед нашим взором предстал толстый небольшого роста человек — гроза колымских лагерей полковник Гаранин. Войти в камеру он не мог, ему не хватило места.

На нас с явной злобой в глазах смотрел карлик-чудовище из другого мира. Он немного отодвинулся от дверей, чтобы не дышать зловонием, исходящим изнутри. Речь его была коротка и запомнилась оставшимся в живых навсегда. Я эту истерическую тираду сталинского сатрапа буду помнить до последнего вздоха. Передаю дословно: «Вы — проклятая народом контрреволюционная мразь — сидите здесь, воняете. Запомните, Колыма — последнее место в Советском Союзе, «Серпантинка» — последнее место на Колыме. Здесь вы оставите свои головы, чтобы не мешать строить социализм». Тут он развернулся и вышел в сопровождении офицеров.

Дверь закрылась. В бараке долго-долго стояла гробовая тишина, даже стонать перестали.

Участь этого зверя была достойна его деяний. Через месяц его сняли, в свою очередь, объявили шпионом и расстреляли.

Этапы на «Серпантинку» начали сокращаться, а расстрелы продолжались. Обвинения приговоренным писались по трафарету: за продолжение контрреволюционной деятельности, экономическое вредительство и саботаж к высшей мере наказания — расстрелу. Далее следовал список. Эти приговоры читались во всех лагерях в течение года. В одну из декабрьских ночей был очередной вызов на выход — по алфавиту. В списке первая буква была «В». Оперуполномоченный, руководивший расстрелами, громко зачитал: «Заключенный Вагон, на выход!» Никто не отозвался, и я в том числе. Несколько раз он повторял: «Вагон, на выход!» Молчание. Кто-то из заключенных ответил, что Вагон, наверное, умер — днем многих выносили. Тогда стали читать дальше — вывели 16 человек. К счастью, тогда в бараке мы не знакомились друг с другом, а на выкрики фамилий на допросы никто из нас не обращал внимания. Я тоже не знал ни одной фамилии стоящих, сидящих и лежащих в смертном бараке — властвовало полное безразличие к существующей вокруг тебя «жизни». В течение нескольких дней в списках на вызов опять называлась фамилия «Вагон», и никто не откликался. Этот казус приводил охрану в недоумение: производились проверки наличного состава, количество физических лиц совпадало, а заключенного с такой фамилией не было. Затем поступления новых этапов прекратились совсем. Живых к этому времени в камере осталось одиннадцать человек, но начальство, похоже, уже считало нас мертвыми. Кормили раз в день, на «проветривание» не выводили. На нарах лежали опухшие, полумертвые существа.

Мое пребывание в камере смертников длилось по примерным подсчетам около 75 суток: точно сказать не могу, дни и ночи уже не различал. Как потом оказалось, в эти дни был арестован Ежов, объявлен врагом народа и японским шпионом. После этого были отменены все ранее вынесенные смертные приговоры.

Все выжившие находились в тяжелом физическом и духовном состоянии. Прямо из барака расстрельной тюрьмы мы были доставлены на телегах в санитарную часть прииска имени Водопьянова, базировавшегося в поселке Хатынах. Начальником этого прииска был Валентин Березин. Впоследствии, через многие годы, он стал начальником объединения «Севвостокзолота» и сыграл большую положительную роль в моей жизни.

В общем, вернулась с того света небольшая кучка зэков. Врачи лагерной больницы, тоже заключенные, пытались, как могли, восстановить наше здоровье. Но четыре человека, старше 40 лет, скончались в больнице.

Тюрьма «Серпантинка» действительно была самым страшным местом Колымской каторги.

Там уничтожили не менее 20 тысяч невинных людей. На месте этой тюрьмы потом, в 90-х годах, был установлен памятный знак жертвам сталинских репрессий.

Памятник создавали многие коллективы и бригады приисков на совершенно добровольной основе. Из заброшенного колымского карьера достали гранитную глыбу. Установили ее на место, где некогда находилось пулеметное гнездо, прикрывавшее ворота тюрьмы. Если смотреть на камень со стороны трассы, то он имеет форму торчащей из земли огромной руки, сжатой в кулак. Главными инициаторами и вдохновителями создания этого памятника были колымские журналисты Стас Владимиров и Иван Паникаров. Огромная им благодарность за упорный, благородный труд и мужество.

Я был приглашен на открытие. Несмотря на удаленность места, собралось очень много народа со всех концов края. Присутствовали многие бывшие политзаключенные, оставшиеся после освобождения работать в Магаданской области.

Позже в Магадане, у въезда в город, был установлен прекрасный памятник жертвам репрессий по проекту скульптора Эрнста Неизвестного. Думаю, что и этого недостаточно — на Колыме должен быть мемориал, как в Освенциме или Хатыни.

<<Назад | Содержание | Вперёд>>