Варлам Шаламов
<<Назад | Содержание | Вперёд>>

Михаил Выгон

Части 29 — 30

Часть 29

Когда наша оставшаяся жить после «Серпантинки» семерка немного поправилась, нам все-таки зачитали приговор: добавка десяти лет заключения. В моем постановлении значилось: «За экономический саботаж, выразившийся в умышленной поломке тачки, приговорить к 10 годам заключения». Потом этот приговор, превосходящий все допустимые пределы кровавой бессмыслицы, тройка МВД по Магаданской области отменила, оставив в силе старый приговор — 5 лет заключения за антисоветскую агитацию.

Меня перевели в лагерь прииска «Верхний Ат-Урях» Северного горного управления. Начался новый этап «рабского» труда и жизни в одном из лагерей Колымского края. Ранее этот прииск носил имя начальника «Дальстроя» Э. П. Берзина, но его расстреляли — как тогда было принято, в качестве японского шпиона, и прииск переименовали.

Лагерь оборудовали на сопке — огородили зону колючей проволокой и восемью вышками высотой примерно 6-7 метров, на которых круглосуточно дежурили вооруженные охранники. Внутри, вдоль ограды, со всех четырех сторон была запретная зона шириной 5 метров. В случае захода ЗК в запретную зону охранник имел право стрелять на поражение. Поодаль от бараков стоял один деревянный дом для администрации лагеря, рядом щитовое здание клуба, так называемый «зал», вмещавший до 500 человек, в котором была даже сцена. Недалеко от угловой вышки стоял деревянный «особняк» — внутренняя тюрьма для штрафников. При нём небольшой дворик размером 25-30 метров. В «особняке» было 4 камеры: одна большая с двойными нарами на 3 человека и три камеры поменьше, куда помещали за серьезные лагерные проступки. Кормили в «особняке» один раз в сутки — баланда и 400 грамм черного черствого хлеба. Начал описание особняка, так как впоследствии неоднократно там бывал за разные нарушения лагерного режима.

Лагерь представлял собой целый поселок с четырьмя «улицами». На каждой — по 4 брезентовых палатки размером 500 метров в длину и 6 метров в ширину. Внутри выделена комната старосты — заключенного обязательно с уголовной статьей, одного из старших в воровской аристократии, так называемого «пахана». Отдельно — стол для дежурного по бараку, вдоль брезентовых стен сплошные двухъярусные нары на 40 человек. В середине высвобождена площадка, на которой установлена большая металлическая бочка-печь, вокруг печи столбики с закрепленными на них веревками для сушки одежды. Под брезентовой крышей настелен из досок потолок. Освещался барак двумя электролампами по 100 Вт, в стенах — по два окна с каждой стороны: ни днем, ни ночью читать в бараке было невозможно.

Кроме барачных «улиц», в лагере была площадь. Там на щитах транспаранты со словами: «Труд — дело чести и доблести и путь к освобождению», «Слава КПСС — организатору великих побед!», «Строго соблюдайте режим». В центре площади была установлена трибуна, на которой утром стояло начальство. Подъем был в 6 утра по звуку колокола. Перед работой, умывшись летом дождевой водой, зимой — оттаянным снегом, шли на завтрак. Выдавалась суточная норма хлеба: выполнившему накануне норму 900 граммов, остальным по 600 граммов. Одновременно в столовой помещались 200 человек. Хлеб раздавали нарезчики, а за баландой подходили к чанам, где повар наливал по черпаку.

На площади на торжественный развод все выстраивались по ротам (в каждом бараке рота). Старший докладывал: на работу выставлено такое-то количество зэков, остались больными столько-то человек, отказчиков столько-то — они отправлены в РУР (рота усиленного режима). После принятия рапортов обыкновенно начальник лагеря или его заместитель произносили речь, которая каждый раз заканчивалась одинаково, в полном соответствии с лозунгами на площади: «Самоотверженный труд — путь к вашему освобождению». И действительно, этот вытягивающий все жилы труд очень многих освободил навсегда — каждую ночь отъезжали подводы с трупами к заранее приготовленным ямам. К утру стояли дощечки с номерами. И, наконец, под звуки оркестра, игравшего марш, давали команду на выход на работу. У каждой роты была своя охрана, но собак не было.

Все ЗК по статье 58 направлялись только на общие работы. За зиму необходимо было снять пустую породу и вскрыть золотоносный пласт. Толщина торфяного слоя составляла от 2 до 4 метров. Были установлены бойлеры, они отапливались дровами, иногда привозили бурый уголь, паром от бойлеров грели грунт и специальными бурами проходили скважины глубиной до трех метров. Затем скважины взрывались аммонитом. Взорванный грунт состоял в основном из мелких глыб. Масса взорванного грунта в зависимости от качества взрыва составляла от 500 до 100 кубических метров. Этот грунт вывозился в специальный отвал на расстояние до 50 метров от золотоносного полигона. Каждому на плечи прикреплялась лямка из толстой веревки. Звенья состояли из трех человек (двое грузили, один отвозил).

Этот период зимнего вскрытия торфов был самым мучительным и тяжелым. Колымская зима начиналась со второй половины сентября и кончалась в конце апреля. Морозы до 50 градусов. В короба накладывалось 0,10-0,15 кубических метра грунта. Тащить их на подъем было под силу только физически здоровому человеку, но сильный мороз и конвоиры заставляли двигаться всех. Охрана находилась в середине площадки — там горел костер. В перерывах на «отдых» (пять минут в час) около костра собиралась группа в 10-15 человек. Успевали согреться только те, кто был ближе к костру.

Особо мучительным было выкатывать наверх глыбы. Пожилые люди выходили из строя через две-три недели. Молодые держались тоже не больше месяца. Санитарный блок лагеря был заполнен обмороженными и обессиленными людьми. Начальство непрерывно требовало пополнения состава, а количество этапов новичков сокращалось. Пик мобилизации заключенных уже прошел. Смертность увеличивалась. В день от изнурительного труда в лагере, который имел списочный состав более 1000 человек, умирали не менее десяти. Мои силы тоже были на исходе. Ноги и руки не двигались. Тогда я решил стать отказником, и меня, предварительно избив, посадили в карцер-«особняк», правда, в общую камеру.

В плохо отапливаемой камере внутрилагерной тюрьмы находились 23 человека. В «почетном углу», дальнем от дверей отсеке восседал на специальных подушках староста — пахан, вор в законе, признанный начальством отказник от работы. Рядом с ним находились два молодых ЗК (подростки лет по 18). Они тоже не выходили на работу, так как обслуживали пахана днем и ночью. Главарь местной воровской элиты был опытным и довольно грамотным человеком с большим тюремным стажем. Звали его Папа Сеня. С разрешения начальника питание ему приносили отдельно. Его приказы и инструкции передавались по всему лагерю и строго выполнялись уголовниками. Меня перед тем, как определить место на нарах, повели на знакомство с паханом. Он подробно расспросил про мою биографию, поинтересовался образованием и, наконец, спросил, знаю ли я какие-нибудь «басни». «Конечно», — ответил я. Всю ночь я думал, с чего начать свою просветительскую деятельность. Выручило увлечение М. Горьким — за ночь я вспомнил почти все его ранние рассказы. Затем всплыли повести и рассказы Джека Лондона, что-то еще. Я был готов.

На следующий день перед Папой Сеней, его приближенными и остальными ЗК, расположившимися поодаль, я начал с «Макара Чудры». Рассуждения старого цыгана о жизни и смерти, об одиночестве и внутренней свободе человека, романтическая история любви Лойко и Рады, трагическая гибель героев захватили моих слушателей. Забытые эпизоды я восполнял фантазией, сам при этом увлекаясь историей, столь далекой от происходящего с нами.

Когда закончил, после паузы пахан объявил: «Этого парня не трогать, на работу не водить — будет нашим рассказчиком». Так любовь к литературе помогла мне попасть в число «привилегированных» в строжайшем каземате режимного лагеря, в прямом смысле помогла выжить.

Помимо общей камеры, в «особняке» находился карцер, начальником которого был осетин по кличке Лютый. Он имел обыкновение по ночам с подручными врываться в отдельные камеры усиленного карцерного режима и там беспощадно избивал заключенных — это было его хобби. Как ни странно, больше всего доставалось тем, кто хоть как-нибудь был связан с его криминальным прошлым.

Крики и стоны избиваемых были слышны по всему «особняку». Больше всего в лагере боялись попасть в эти камеры к садисту Лютому.

В отличие от общего лагеря, в «особняке» было только одноразовое питание с пайкой хлеба в 400 граммов. Другая пытка — непрерывное круглосуточное нахождение в вонючей камере. Зато не замерзали и не изнемогали от непосильной работы. Но и в этих условиях находиться в течение месяца было настоящей мукой. По ночам шли разборки и расчеты с проигравшими в карты, более сильные насиловали слабых при общем обозрении.

Мое положение было особенным — в назначенные паханом часы собравшимся арестантам, в основном, уголовникам, я пересказывал рассказы и повести Горького, Куприна, Лондона. Иногда мы обсуждали эти литературные сюжеты, и кто-то вспоминал свои. Таким образом сложилась более или менее постоянная группа слушателей и рассказчиков, которая по примеру пахана относилась ко мне достаточно уважительно. В то же время положение мое, да и не только мое, оставалось очень зыбким: с одной стороны уголовные авторитеты, с другой — Лютый и его свора. Надо было что-то предпринимать, и, вспомнив о бригадирстве Хренова на прииске «Партизан», посоветовавшись с некоторыми из своих слушателей, я предложил начальству выводить желающих штрафников на легкие, но необходимые работы. Это была уборка территории лагеря, заготовка дров и тому подобное. В этих занятиях и закончился мой месяц штрафного карцера за отказ от общих работ.

После освобождения из карцера, а вместе со мной были выпущены еще 19 уголовников с бытовыми статьями, начальство решило создать из нас отдельную бригаду, и, к моему удивлению, воришки избрали меня своим бригадиром. Каким образом заставить блатных работать? В течение нескольких часов в ночь перед выходом на работу я убеждал своих новых коллег, что работать все-таки лучше, чем прозябать в ШИЗО (штрафном изоляторе). Решили попробовать, тем более, что время шло к весне. В первый день выполнили норму только на 60 процентов, но я уговорил прораба (тоже ЗК с бытовой статьей), как ослабленным, выписать нам полную пайку — 900 граммов хлеба. Постепенно мы вошли в норму и изо дня в день впрягались в лошадиный труд по вывозу пустой породы на спецотвал. Я работал наравне со всеми (в отличие от других бригадиров). За два месяца до начала промсезона из бригады выбыли три человека. Их отправили в лагерную больницу. Впоследствии один из них — дядя Ефим, самый старый (51 год) — умер.

Часть 30

В конце 1939 года отношение к заключенным немного изменилось к лучшему. Был снят с работы генерал-полковник Павлов. Начальником «Дальстроя» был назначен генерал-лейтенант Никишов, начальник управления НКВД по Хабаровскому краю. Наступило кратковременное явление — «оттепель 1939 года».

Прииск «Верхний Ат-Урях» состоял из трех горных участков, из них один под номером 3 — подземный. Там в трех шахтах глубиной 12-15 метров добывали золотоносные пески: пласт, в котором находилось золото, был размером от 60 сантиметров до 1 метра, а выемка производилась пластом 1,2-1,5 метра, что давало возможность работать не лежа, а с наклоном. Наша бригада трудилась на открытом первом участке. Тем временем на прииск был назначен новый начальник — полковник Плинер, и порядок изменился. Кончилось царствование отпетых уголовников! Их было менее 10 процентов списочного состава заключенных, но все они занимали очень важные для ЗК должности: обслуги столовой, пекарей, нарезчиков и раздатчиков хлеба, банщиков, старост бараков, кладовщиков. Плинер по материковому образцу организовал трудовое соревнование среди производственных бригад, для чего был создан совет бригадиров. В клубе еженедельно стали собираться собрания со свободных входом, на которых сообщалось, как в прошедшую неделю работал прииск, и лучшим бригадам устанавливался добавочный рацион — самое главное поощрение — норма хлебного пайка в 1200 граммов. В РУРе тоже произошли изменения — стал обязательным вывод на работу с трехразовым питанием. Настроение несколько улучшилось и в связи с весенним потеплением, температура повышалась до 15-20 градусов.

Наш «либерал», начальник Плинер, в связи с началом промывочного сезона ввел новшество в трудовом соревновании. Подобрал одного мужика ростом около двух метров, привезенного с новым этапом, удостоил его личной беседы и велел написать от его имени обращение, зачитанное на разводе перед отправкой на работу всех рот лагеря. В обращении говорилось, что он, как сознательный и честный труженик, просит изготовить для себя отдельную большую тачку вместимостью 0,2 кубических метра и будет на ней возить золотоносные пески на промывочный прибор, что обеспечит 200 процентов нормы. Призывает всех сознательных ЗК последовать его примеру.

Промывка началась, как помню, в 1940 году, в мае. К забоям были проложены новые дощатые трапы, и под звуки лагерного оркестра три ударника повезли к бункеру большие (в два раза больше обычных) тачки. С трудом герои подняли свой груз на две трети подъема, а дальше двигались еле-еле. Подбежали на помощь «опрокидчики». После первой неудачи к большим тачкам прикрепили крюки и поставили «крючников», помогавшим поднимать тачку наверх к бункеру. Но инициаторов наградили двойной пайкой. Желающих так работать стало больше. Но все равно выдержать такую нагрузку долго не могли. «Передовики» надрывались и, обессиленные, длительное время вообще не могли работать.

Тогда администрация придумала новую приманку. Привозили на бункер из столовой бутерброды. Каждому, кто за один час привозил 20 тачек, давали бутерброд. Чтобы сделать за час 20 подходов, необходимо было гнать тачку от самого забоя бегом. И голодные люди бегали, и я в том числе. Но мне ведь было 25 лет, и все равно такой темп я смог выдержать не более 10-12 дней. Люди постарше падали с подъема вниз и калечились. Особенно много травм было в дождливую погоду.

Рабочий день в летнем сезоне установлен 12 часов, а после работы еще час-два уходили на уборку — складывали в штабеля камни. В летнее время температура поднималась до 30 градусов. На отдых давалось только 5 минут в час. От такой работы зимой погибали от холода, летом — от жары. Часто бывало, что в конце рабочего дня до лагеря самостоятельно не могла дойти половина ЗК. К каждому упавшему прикрепляли по два человека, идущих рядом, которые тащили волоком своих товарищей до столовой; но таким образом получалось, что некому было тащить, и «слабым» и «сильным» приходилось меняться.

Месторождение золота на Ат-Уряхе считалось богатым — не менее 10 граммов на 1 кубический метр породы. Кроме того, почти в каждом забое находили видимое золото и выскребали крупинки руками. Попадались кусочки до 5-10 граммов. Штучное золото складывали в специальные небольшие контейнеры и затем сдавали в приемную кассу. За один килограмм такого золота бригаде дополнительно выдавали хлеб и по порции каши.

Моя бригада уголовников с трудом, постепенно втягивалась в напряженную работу. В отличие от других бригадиров, большую часть смены работал наравне с ними. Люди, ранее не привыкшие к человеческому обращению, заметно становились другими и за две недели, к удивлению начальства, стали выполнять и перевыполнять норму. Начальством была выполнена моя просьба снять с нашей бригады отдельную охрану.

Движение «двадцатитачечников» провалилось, но количество отказников от работы намного уменьшилось, как и влияние бандитских элементов. «Друзья народа» — так называли в лагере уголовников, занимавших все блатные места, — притихли. Верх взяли так называемые «мужики» (ЗК с 58-й статьей).

Помимо основной работы мы готовили к зиме палаточные бараки, заготавливали дрова. На расстоянии полуметра вдоль барака строили дощатые стенки, внутри их засыпали землей, затем, при появлении снега, лепили снежные глыбы и укладывали их по периметру стен. Получался по виду снаружи снежный дом.

Промывочный сезон измотал, сделал нетрудоспособным не менее четверти состава лагеря. Санитарный барак был переполнен. Началось массовое заболевание туберкулезом. Туберкулезников отправляли в специальные лагеря. Умерших там хоронили группами и на могиле ставили таблички с номерами ЗК. Поэтому никаких признаков кладбища, где похоронены тысячи безвинных рабов, на прииске не сохранилось.

Моя бригада пополнялась освобожденными из РУРа заключенными. И к сентябрю в ней уже числилось 42 человека. Но заполнять наряды мне полностью не доверяли — ко мне был прикреплен для надзора нарядчик с бытовой статьей.

При лагерном клубе была библиотека. Книги присылались только «идеологически выдержанные». Правда, изредка попадались разрозненные тома Льва Толстого, Тургенева. Зато в полном объеме красовались сочинения Ленина и Сталина. Настоятельно рекомендовали книги Фадеева, поэзию Демьяна Бедного, Безыменского, а подпольно по рукам ходил рукописный Есенин. Газет не было, религиозных книг тоже не было. Зато два раза в месяц в лагерном клубе читал лекции сам начальник прииска полковник Плинер. Он никогда не употреблял в обращении слово «заключенные», а говорил «рабочие нашего прииска», и уже за это пользовался уважением политзаключенных.

За лето образовался поселок вольнонаемных, договорников и бывших заключенных — людей с бытовыми статьями — примерно 30-35 человек. Некоторые жили с семьями. Кое-кто из моих соратников, «политических» ЗК, косо смотрел на нормальное отношение к так называемым «друзьям народа» в моей бригаде. И совершенно напрасно, ведь собрались там в основном молодые люди, большинство из которых попало в лагерь из-за крепостных законов советского государства, например, за самовольный уход из колхоза, мелкое воровство в ситуации полного обнищания и голода, просто по глупости или по доносу.

А отношения в бригаде действительно сложились человеческие, люди в работе были честны, не переваливая друг на друга наиболее тяжелые обязанности и помогая друг другу выжить.

<<Назад | Содержание | Вперёд>>