Назад | Содержание | Вперёд

Алексей Яроцкий

Глава четвертая. Колыма берзинская

На пятые сутки показались высокие сопки, покрытые снегом. Неласково нас встретил Магадан. Узкая бухта Нагаева с отвесными берегами имеет в длину двадцать километров и в ширину около пяти. В хорошую погоду она очень живописна, особенно возвышенность Каменный венец с водопадом. Когда не было порта, пароходы подходили к Каменному венцу и брали воду прямо из водопада. В 1936 г. порт только строили, было два или три рубленых деревянных пирса, наполненных камнем, территорию порта недавно отвоевали у сопки. Дорога в город была уже построена.

Когда наша «Джурма» пришвартовалась у пирса, то вся сопка над портом, заросшая карликовым кедром, горела, и сильный ветер гнал дым и облака пыли на город.

Принял нас конвой, пеший и конный, с собаками, и вот потянулась длинная колонна в город. Угрюмые сопки, низкое серое небо, снег на горах — все это вместе с пожаром, дымом и пылью создавало невеселое настроение. Каждый думал, вырвется ли он когда-нибудь из этого мрачного края? Шедший со мной в одной шеренге троцкист кричал редким прохожим: «Эй, браток! До кладбища далеко?» Шутка была плохая — не прошло и двух лет, как большинство шагавших со мной угодило в отработанные шахты, разведочные шурфы и траншеи…/156/

В то время у многих еще были чемоданы и личные вещи, а дорога была не близкой, нести тяжело, и некоторые бросали свое достояние по дороге. Пригнали нас в баню, обстригли и переодели в лагерную форму. Одели очень прилично — гимнастерки и хлопчатобумажные брюки, грубое, но новое белье, армейские сапоги, телогрейки и фуражки. Уголовники, обслуживающие баню, тащили что могли из нашей вольной одежды. Я плюнул на свою потрепанную железнодорожную форму и стал чистым пролетарием, так как у меня ничего своего не осталось, кроме солдатского одеяла.

В городском лагере я был в общей зоне, а троцкисты (так называли всех бывших членов партии) сидели в отдельной спецзоне. На второй день явился в лагерь начальник УСВИТЛа Филиппов[1]. Это был полный человек ниже среднего роста, одетый в полувоенную форму. Про него говорили, что он латыш, был во Франции в экспедиционном корпусе во время Первой мировой войны, участвовал в восстании в Ла-Куртине, затем был интернирован в форт Мерс-эль-Кебир (Северная Африка) и насильно завербован в иностранный легион. Советское правительство только после окончания Гражданской войны сумело вырвать таких людей из алжирских и марокканских гарнизонов.

Весной 1936 г. он был заместителем начальника «Дальстроя» Э.П. Берзина, о котором стоит вспомнить. Вот этот Филиппов сказал нам речь, суть которой сводилась к тому, что мы будем расконвоированы, не увидим колючей проволоки и собак, будем получать зарплату вольнонаемных, нас будут хорошо кормить и одевать, но «мы требуем от вас трудового подвига».

Это была правда. Действительно, до гибели Берзина (1 августа 1938 г.) заключенным на Колыме зарплату платили по ставкам/157/вольнонаемных, хорошо одевали и неплохо кормили, все прииски были бесконвойными; действовала система зачетов, т. е., в зависимости от производительности труда, день работы засчитывался за два или три дня отбывания наказания (на политических эта система не распространялась). Под конвой попадали только те, кто отказывался работать. Действовала сеть так называемых учкомбинатов, т.е. школ ускоренного типа, готовивших горных мастеров, маркшейдеров, нормировщиков, шоферов и т. д. Само окружение Берзина состояло в значительной мере из бывших заключенных, досрочно им освобожденных за хорошие показатели в работе (Полянский, Кичкачев, Эйдлин и др.). Очень многие из осужденных по 58-й статье работали по специальности.

Кто же такой Берзин?

Прежде всего — Берзиных было четверо. Колымского звали Эдуард Петрович, а в Москве иностранной разведкой занимался Ян Берзин[2], имя которого связано с легендарным разведчиком Зорге. Было еще два Берзина — Рейнгольд Иосифович[3] и Павел/158/Васильевич, оба старые большевики, вступившие в партию еще до 1905 г. Все четыре Берзина погибли в 1937–1938 гг. на Лубянке или в Лефортово.

Эдуард Петрович Берзин[4] был латышским стрелком. Об этом формировании нужно сказать несколько слов. Царская армия/159/ не знала национальных воинских частей, наоборот, — украинец отбывал срок службы в центральных губерниях или на Дальнем Востоке, грузин на Украине и т. д. Великодержавная руссификаторская политика широко использовала армию для своих целей, армия была прежде всего русской, а служить в ней должны были инородцы за исключением узбеков, таджиков, казахов и киргизов. В Прибалтике сложилась любопытная ситуация — крестьяне были латыши и эстонцы, а помещики — немецкие бароны. Наверное, нигде в пределах российской империи социальные противоречия не достигли такого накала. В 1905 г. целые волости восстали, прогнали баронов и создали крестьянские комитеты.

Царская Россия беспощадно подавила это движение, но в 1914–1915 гг. были созданы национальные латышские стрелковые дивизии. Старались использовать в войне с Германией многовековую ненависть латышей к немцам. Но, видимо, был сделан большой просчет, так как, кроме антинемецкого, в этих формированиях существовало и революционное начало. Во всяком случае, во время Октябрьского переворота трехсоттысячный гарнизон Петрограда был нейтрален, а латышские стрелки сразу пришли на помощь Смольному. Во время Гражданской войны они были опорой советской власти, несли охрану Кремля и выдвинули целую плеяду железных чекистов: Петерсон, Петерс, Берзины, Лацис[5]; были и крупные военачальники — Фабрициус[6]; были и политические деятели — Я. Э. Рудзутак. Короче говоря,/160/ даже белогвардейцы писали, что большевики вообще не русские, а «жиды, латыши и китайцы».

Я не знаю социального происхождения Э. П. Берзина, но оно не было «пролетарским», так как он до начала Первой мировой войны учился живописи в Германии. К моменту Октябрьской революции он был офицером, а в 1918 г. — начальником артдивизиона. Именно его, беспартийного, бывшего царского офицера, избрал Локкарт, чтобы внедрить своих людей в латышскую охрану Кремля. Эти страницы биографии Берзина широко освещены в литературе (Мальков «Записки коменданта Московского Кремля»[7]) и в кино («Заговор послов»). После ликвидации заговора Локкарта Берзин попал в число доверенных людей Дзержинского, но каким путем он перешел на лагерную работу, я не знаю. Знаю только, что в самом конце двадцатых годов он был начальником «Красновишерстроя» — одной из крупных строек первой пятилетки, ведущейся силами НКВД, т.е. лагерной стройки. Берзин там выдвинулся как крупный организатор и оброс целой плеядой людей, из которых многие были ему обязаны всем, даже свободой.

В 1931 г. во весь рост встал вопрос об освоении Колымы, так как наличие там золота было уже не легендой, а реальным,/161/ доказанным геологами фактом. Нужен был человек, способный возглавить дело, и выбор пал на Берзина. Здесь придется сделать отступление в историю, вернее, в легенду о Колыме, чтобы дальнейшее стало понятным. Об этом написано тоже немало, но как-то все с преобладанием экзотики, романтизма.

Весной 1938 г. в свердловской пересылке судьба меня столкнула с одним из сподвижников Берзина, и я изложу все с его слов. А дело было так: привезли меня из Бутырской тюрьмы, в которой я почти год просидел под переследствием, в свердловскую пересылку, где формировали этап на Колыму. Попал я в огромную камеру, куда каждые несколько часов поступала группа заключенных человек в сто, и такая же партия убывала в разных направлениях. В камере было так тесно, что даже на полу негде было лечь, стояли железные койки, на которых и под которыми спали люди. Мне повезло: один человек, который потом стал моим товарищем — И. Л. Салат — пустил меня под кровать, а так как ему досталось в Москве прекрасное зимнее пальто от какого-то расстрелянного профессора, то спать было очень удобно. В камере люди весь день толпились в проходах, знакомились, делились впечатлениями от первого следствия и т. д. Мне показали истощенного старика с бородой до пояса и сказали, что это колчаковский генерал Иванов. Я подошел к нему и спросил, верно ли это. Он очень важно ответил мне: «Большевики каждый год возят меня по полям сражений, которые я проиграл». Дело в том, что он сидел в Суздальской тюрьме, но раз в год его брали на этап, везли до Иркутска и обратно. Я спросил, сколько лет он сидит, и получил ответ: с 1920 г. Старик совсем обнищал, опустился и жил тюремными подачками, главным образом от уголовников, так как те ценят тюремный стаж. Старостой камеры был одноногий алтайский партизан, застреливший уполномоченного НКВД на заседании райисполкома. Этот не в меру горячий партизан и колчаковский генерал долго приглядывались друг к другу, и вскоре по камере разнесся слух, что именно этот партизан в 1920 г. взял в плен этого генерала на границе Монголии. Потом однажды ночью я увидел их спящими на койке/162/ старосты. Два старика обняли друг друга и мирно спали. Я стоял над ними и думал, как история помирила кровных врагов и свела их на тюремной койке…

Так вот: в этой шумной транзитке я заприметил человека в хорошем пальто и белых бурках, явно руководящего работника в недавнем прошлом, причем я был твердо уверен, что видел его раньше и именно на Колыме. Я обратился к нему с вопросом, не был ли он на Колыме, и немедленно получил отрицательный ответ. Но дня через два этот человек сам подошел ко мне и сказал, что действительно был там, и напомнил, при каких обстоятельствах я его видел: «Неужели вы меня не узнали? Я начальник Северного горнопромышленного управления Левантин». И я вспомнил: летний жаркий день в забое прииска имени 8 Марта, где я принял свое первое горное крещение; на борт забоя выехало несколько всадников во главе с этим самым Левантиным. Начался разговор о проекте железной дороги на Якутск, и Левантин с наигранным панибратством доброго начальника обратился к нам: «Ну как, ребята, построим на материк дорогу? И в мягких вагонах поедем к бабам». Уголовники заржали и закричали: «Построим, гражданин начальник!» Немногие дождались мягкого вагона, а я вот вспомнил этого Левантина, когда в 1954 г., через 18 лет, залез на верхнюю полку этого самого вожделенного мягкого вагона в поезде Хабаровск — Москва…

Но в 1938 г. до этой полки было далеко, дорога лежала на восток, а сам Левантин был арестован в Москве по делу Берзина, и его везли для следствия в Магадан, где он повесился в тюремной уборной. За долгие дни, примерно около месяца путешествия от Свердловска до Владивостока он рассказал мне легенду о Колыме в следующей интерпретации.

Золотые прииски вдоль южной части побережья Охотского моря существовали давно, но про колымское золото никто точно ничего не знал. Русские поселения тянулись узкой лентой с многокилометровыми разрывами вдоль берега моря с шестидесятых годов XIX в., когда главным городом на Тихом океане стал не Охотск, а Владивосток. А после постройки Транссибирской/163/ дороги северо-восток замер в своем развитии. Когда я сам попал в Охотск, то попытался найти старину, но безрезультатно. А ведь в этом городе Беринг строил свои корабли, весь транзит на русскую Аляску шел через Охотск: здесь были верфи и склады русско-американского общества; отсюда снабжалась Камчатка. От Охотска шел тракт на Якутск и дальше в Россию. Но время стерло все следы. К 1917 г. это была заброшенная окраина, находившаяся вдали от жизни. Совсем жалкий вид имели три знаменитые в прошлом поселка на реке Колыме — Нижнеколымск, Среднеколымск и Верхнеколымск. Там жило около пяти тысяч потомков якутских казаков, которые постепенно объякутились, так как в течение трех веков женились на якутках. Они влачили жалкое существование. Такого типа людей обессмертил В. Г. Короленко в своем знаменитом рассказе «Сон Макара». Вот из таких давно обжитых, но полузаброшенных прибрежных районов в 1916 г. два дезертира царской армии пошли на поиски таинственного колымского золота. Один из них был татарин Софи Шафигулин по прозвищу Бориска, а второго никто не помнит по имени. Как они шли, поднялись ли они вверх по течению рек, впадающих в Охотское море, истоки которых близко подходят к верховьям Колымы, или начали свой путь из поселка Олы по так называемой Среднеканской тропе, но судьба их привела в нижнее течение притока Колымы к реке Среднекан, где они на глубине 2–3 метра наткнулись на фантастически богатую россыпь, дававшую с одного кубометра песка 200–300 граммов золота. Короткое колымское лето было на исходе, а золото все шло и шло, суля сказочное богатство. Но продукты подходили к концу и Бориска послал компаньона на побережье, а сам лихорадочно продолжал работать, долбил кайлом, вытаскивал песок из шурфа и промывал в реке.

Бориска был первооткрывателем и первой жертвой колымского золота. Когда его товарищ вернулся, никто на его зов из балагана не ответил, Бориски нигде не было, лежал мешок из оленьей кожи, полный золота, а хозяина нигде не было видно. Обнаружился он в шурфе. Видимо, даже в предсмертный час/164/ он хотел еще намыть лишний килограмм, и умер на самом борту шурфа. Затем борт подтаял, обвалился, и труп Бориски лежал на дне шурфа, прямо на золотоносном песке.

Началась революция, Гражданская война, затянувшаяся в этом районе на долгие годы, и только в конце двадцатых годов легенда о колымском золоте вновь стала волновать умы людей. Но теперь этим вопросом занимались не авантюристы, а светила геологической науки. Академик Обручев выступил с теорией золотого пояса. По его мнению, Аляска является естественным продолжением Чукотки, и так как геологическое строение Аляски и Охотско-Колымского края близки, то и золото должно быть в бассейне рек Колымы и Индигирки. Его экспедиция не дала конкретных результатов, но экспедиция Билибина[8] — Цареградского[9] в 1928 г. разведала месторождения, запасы которых говорили о необычайных перспективах.

Кроме того, наше правительство, конечно, знало, что отдельные американские хищники проникают в район Среднекана по следам легендарного Бориски и моют золото. Я сам в 1938 г. на прииске «Утиный» видел маленький разборный экскаватор фирмы ИРИ, который, по словам старого колымчанина А.М. Швецова, был завезен на Среднекан американцами/165/ на собаках. Когда я спросил этого Швецова, сколько ему платили американцы, он ответил — сто долларов в день.

В 1929 г. «Союззолоту» дали задание начать промышленную разработку колымских месторождений золота. Эта организация подошла к делу по старинке — навербовала в Забайкалье две-три тысячи старателей и высадила их в бухте Нагаево, где и был основан город Магадан. Старатели по Среднеканской тропе прошли в бассейн реки Колымы и начали разработку золотых россыпей именно там, где погиб легендарный Бориска, т. е. в нижнем течении реки Среднекан. Прокормить такую ораву было непросто, поэтому «Союззолото» завезло на Колыму несколько сот лошадей, которые вьюком должны были перебрасывать грузы из верхнего течения реки Олы, впадающей в Охотское море километров за 30 от Магадана, через водораздел до реки Бахапчи, по которой спускались в Колыму и плыли до устья Среднекана. Лошадей везли самых лучших, с Дона. Вот однажды и пришел пароход с гнедыми в белых чулках и со звездочками на лбу дончаками. Но колымский климат оказался вредным для донских лошадей, и к осени они все сдохли. Часть грузов все-таки доставили в верховья реки Бохапчи, а там рубили кунгасы, грузили на них продовольствие и сплавляли вниз по течению. Я сам плавал на плотах по этой речке, скорость течения там огромная, крутые повороты, скалы, камни посредине русла. Когда наш плот вынесло в Колыму, его сразу же прибило к противоположному берегу — с такой силой врывается Бохапча в русло огромной реки. Но в 1930 г. это была единственная транспортная артерия, опыта не было, кунгасы из сырого леса текли, сплавщики их разбивали и сами гибли. Впереди была страшная восьмимесячная колымская зима с пятидесяти-градусными морозами. Сплав сорвался, склады были почти пусты, а до берега моря — 400–500 километров полного бездорожья. Буйная орава золотоискателей взбунтовалась, разбила склады, и начался великий исход к морю. Шли по первому снегу, надеясь до больших холодов дойти до Магадана. Никем это не описано, а было не хуже, чем у Джека Лондона. У каждого по 10–15 килограммов золота, а есть нечего. Убивали друг друга за десяток/166/ сухарей, многие погибли, и долго потом находили в тайге кости, ржавое ружье и мешок из оленьей шкуры с золотом…

А в Магадане возник «ситцевый городок», т.е. палатки из разноцветного ситца, понаехало жулье, шулера, проститутки, и закипела угарная фартовая жизнь. Попытки ввести эту человеческую стихию в русло не имели успеха, вновь созданный окрисполком и окружком партии не имели реальной власти и опоры, золото стало уплывать за рубеж, так как граница была почти открыта, а на Охотском побережье размещались японские рыбные концессии.

Было предельно ясно, что золото есть, и очень большое, не хуже Клондайка, но взять его без автотрассы нельзя. «Союззолото» не могло решить эту гигантскую по тем временам задачу, никто не знал, как строить дорогу на вечной мерзлоте, как уберечь тысячи людей от цинги. Стоял вопрос о комплексном освоении края, нужны были порт, дорога, автотранспорт, ремонтная база, сельское хозяйство, связь, медицина, жилье. В литературе есть описание заседания у Сталина, где этот вопрос был разрешен очень своеобразно (Козлов Н.[10] Хранить вечно : Документальный роман. Магаданское изд-во, 1974. 272 с.;/167/ Костерин А.[11] По таежным тропам : Рассказы. М. : Советский писатель, 1964. 271 с.).

Сталин считал, что нужен один хозяин, который объединил бы в своих руках партийную, советскую, хозяйственную и административную власть. Поэтому он предложил весь Охотско-Колымский район выделить в особый район государственного треста «Дальстрой». Изъять его территорию из ведения Хабаровского края, окрисполком и окружком партии распустить и передать их функции начальнику «Дальстроя», который становился особоуполномоченным ЦК партии и правительства и действовал на правах замнаркома НКВД./168/

Так появился особый район, подчиненный только НКВД. Началась страшная и кровавая его история, было достигнуто полное единоначалие, перешедшее в полный произвол. Это решение характерно для Сталина, он и в союзном масштабе так изменил роль партии и органов советской власти, что они стали, по существу, аппаратом для проведения в жизнь его решений. В глубине души он, наверное, завидовал Наполеону, который отбросил демократические ширмы и провозгласил себя императором. Видимо, он считал партийные и советские организации помехой настоящей деятельности, которую должен осуществлять один сильный человек. Берзин подходил для этой роли как железный чекист, кроме того, у него уже был опыт «Красновишерстроя». Но тут дело было покрупнее. Сейчас трудно представить себе степень оторванности Колымы. Достаточно вспомнить, как вся страна спасла сотню челюскинцев, сидевших на льдине в 100 километрах от Уэллена на Чукотке. Авиация была в пеленках, ледокольный флот был укомплектован такими стариками, как «Красин», «Лидке», «Сибиряков»... Впереди лежал край, пугавший несусветными морозами, вечной мерзлотой, цингой.

Трудно сказать, поставил ли Берзин какие-либо условия, но дальнейшее показало, что он повел особую политику, что беспредельную свою власть он использовал не только для решения тех задач, которые поставил Сталин, но и на пользу людям. Как бы то ни было, но в январе 1932 г. в бухту Нагаево вошел пароход «Сахалин» с Берзиным, а через год начали прибывать тысячи заключенных. Эпопея «Дальстрой» началась. Началась с ликвидации партийных и советских органов, от которых Берзин даже не принял отчета. По иронии судьбы окружком и окрисполком были погружены вместе с ворами, авантюристами, джеклондоновскими героями-старателями и проститутками на тот же «Сахалин» и отправлены на материк.

Начал Берзин своеобразно. Лихие старатели «Союззолота» ограбили кочевых эвенков и орочей, стали стрелять их оленей. Насиловать их жен было не нужно, так как они никому никогда/169/ не отказывали, но, очевидно, это им не нравилось, и кочевые оленеводы ушли вглубь тундры. Ушли и увели оленей, а это был единственный вид транспорта.

Вот Берзин и поехал по стойбищам и говорил: «Вас ограбили плохие люди, меня прислали из Москвы, я приказал со всех складов “Дальстроя” отдавать вам все, что у вас взяли. Приходите и берите по вашей совести бесплатно». Они сперва не поверили, а потом прикочевали поближе и дали оленей для геологов.

Я попал на Колыму весной 1936 г., т. е. через четыре года после начала работы «Дальстроя». Номер моего личного дела был девяноста тысяч с чем-то, следовательно, на Колыме работало в 1936 г. около ста тысяч заключенных и несколько тысяч вольнонаемных, главным образом руководящих работников.

Было сделано очень много: построена дорога на прииски (около тысячи километров), построен город Магадан, порт, дорога к порту, создано семь совхозов, завезен скот и лошади, научились в условиях вечной мерзлоты выращивать картофель и капусту, создана была проводная связь со всеми приисками, а их было уже десятка полтора, и — самое главное — золото уже шло не килограммами, а тоннами и десятками тонн. Судя по тому, что отдельные прииски, где я работал, добывали по 50–60 килограммов золота в день на одном промывочном приборе (правда, таких дней бывало не слишком много), добыча достигала 100–150 тонн в год. Для нового района это было очень много, больше, чем давал Клондайк в лучшие годы, больше Калифорнии и Австралии, только Южно-Африканский союз давал тогда и дает сейчас гораздо больше.

Как Берзин добился этого?

Я уже говорил раньше, что была разработана гуманная и очень эффективная система[12]. Прежде всего, все заключенные были расконвоированы и считались условно освобожденными. Ничего/170/ подобного в других лагерях не было. Каждый становился опять человеком. Пребывание на Колыме зависело от того, кто как работал, т. е. действовала система зачетов, автоматически, без решения суда сокращавших срок за перевыполнение норм выработки. За труд каждый получал зарплату по ставкам вольнонаемных, в два раза превышавшим ставки на «материке». За питание и одежду удерживалось 370 рублей в месяц, а заработок забойщика был 1000–1500 рублей. В Москве же в министерстве я зарабатывал/171/ 600 рублей. Если прибавить к этому право работать по специальности и общую гуманную атмосферу, то вообще казалось, что это не лагерь, а поселение людей, которых просто мобилизовали на освоение Севера.

Среди заключенных было много казаков и раскулаченных. Со свойственным крестьянину трудолюбием они работали, как черти, а деньги переводили домой «на корову».

Интересна была и так называемая «колонизация»: человек заключал договор с «Дальстроем», где он обязывался сверх установленного судом срока пробыть на Колыме еще 10 лет. За это ему давали ссуду на постройку дома, корову и, самое главное, привозили семью. Я мечтал подписать такой договор, но брали преимущественно раскулаченных в надежде, что они действительно осядут на землю.

Бывший кулак и казак-белогвардеец становился товарищем и получал возможность увидеть своих детей и жену.

На берегу Охотского моря возникли поселки колонистов Новая-Веселая, Ола, Тауйск, Армань и другие. Колонистам давали фураж по государственным ценам, а мясо разрешали продавать на базаре в Магадане — так за 2–3 года. проблема мяса на побережье была разрешена. Основным занятием в этих поселках было овощеводство и рыболовство.

Договор на колонизацию часто подписывал сам Берзин, и выглядело все это очень торжественно. Приведут какого-нибудь кубанского казака, который и в первую германскую воевал, и у Деникина был, и с Врангелем[13] в Турцию ездил. Ломаный-переломаный, усталый, изверившийся во всем человек, сам на себе поставивший крест./172/

Приведут в кабинет, и Берзин спросит:

— Ну, сколько тебе осталось?

— Восемь, гражданин начальник.

— Ну как, на восемнадцать подпишешь?

— А бабу и детишек привезете, они высланы в Нарым?

— Привезу, хату построю, корову дам, живи, выращивай картошку с капустой, болеют люди от цинги.

— Давайте подпишу, не думал уже детишек увидеть и бабу жалко.

Тут Берзин протягивал руку и говорил:

— Товарищ Началюк, будем вместе осваивать Крайний Север.

После расстрела Берзина все поселки колонистов были ликвидированы, колонисты водворены в лагеря, а семьи высланы по этапу на материк.

Берзин хотел создать и создал обстановку массового трудового подъема, эти слова затасканы и затерты, но других я не нахожу. В ход шли и очень доходчивые лозунги: на Утинском перевале, когда строили дорогу, висел плакат «Даешь советскую амушку!» (АМО — марка автомобиля, будущий ЗИЛ).

Колыма — это горная страна. За все 24 года я нигде не видел такой долины, чтобы на горизонте не виднелись сопки. Дорожное строительство тогда велось вручную, и выручала только взрывчатка.

Вот на каком-нибудь «прижиме» висит на веревке зэк и долбит бурку, лупит кувалдой по стальному лому, потом затолкает в бурку аммонал, замажет глиной, подожжет шнур и крикнет — «Подымай, братцы!» — и грохнет взрыв, покатятся в пропасть камни, и так день за днем, а там глядишь — под матерную ругань шоферов ползет знаменитая ЗИСовская трехтонка с деревянной кабиной, но железной душой, та самая, что выручала и до войны, в войну и после войны…

К 1936 г. половина приисков находилась уже на западном берегу Колымы, а моста через эту могучую горную реку с очень большими перепадами уровня воды и бешеной скоростью/173/ не было. Очень оригинальный паром на длинном тросе, как часовой маятник, ходил от одного берега к другому. Достаточно было повернуть его боком к течению под определенным углом, чтобы его гнало в нужную сторону.

Колымский мост начали строить в октябре 1936 г. Он был задуман как многопролетный арочный, пролеты были метров по сто, а высота моста очень большая — метров 15. Он как бы висел над рекой, но самое главное — он весь был из дерева. Не знаю, был ли где-нибудь в мире такой мост — быки железобетонные, сделанные по всем правилам, а все остальное — из дерева. Фермы были построены из огромных лиственных бревен, скрепленных болтами, и сибирская лиственница оправдала свою славу.

Этот мост строил заключенный инженер Сенкевич, в день открытия движения по мосту его освободили по приказу Берзина. Однако после ареста Берзина его вновь посадили, но в 1939 году, когда мост выдержал совершенно исключительное по масштабам и нанесенному ущербу наводнение, снова освободили.

Стройку моста объявили ударной, Берзин сказал — кто даст 200 процентов выработки на протяжении всей стройки, тот будет освобожден. Работа велась в три смены, днем и ночью при любом морозе и неслыханным темпом.

У начальника Северного горнопромышленного управления Мусатова была большая холеная черная борода; как-то, глядя на буйную Колыму, он сказал: «Ставлю свою бороду, что к Первому мая моста не построить». И на стройке, поперек будущей проезжей части моста, лицом к поселку Ягодному, где работал Мусатов, появился плакат: «Отрежем бороду Мусатову — дадим проезд Первого мая». И вот первого мая 1937 г. в присутствии Берзина, под хохот и свист строителей, начальник строительства огромными ножницами отрезал бороду Мусатову. Так тогда агитировали и так работали.

В конце сороковых годов я жил рядом с этим мостом и очень любил смотреть на его ажурные пролеты, как бы парящие в воздухе. Мост был рассчитан на трехтонные машины, а выдерживал американские «Даймонды», возившие по 50 тонн. В 50-е/174/ годы старые фермы были заменены железными горизонтального типа, которые разрушили все очарование и легкость арочных пролетов и придали мосту обычный, прозаический вид.

Но вернемся к прерванным воспоминаниям.

После бани мы попали на транзитку, там я был вместе с уголовниками в общей зоне, а за высоким забором в спецзоне находились «троцкисты». Я уже говорил, что так называли членов партии, независимо от характера их политических убеждений.

Машина уходила за машиной, каждый день на крыльцо УРБ (учетно-распределительное бюро) выходил нарядчик и выкрикивал фамилии. Всех волновал вопрос — куда? Говорили — в ЮГПУ, СГПУ, ЮЗГПУ и т.д. За страшными буквами ГПУ скрывалось очень простое содержание — горнопромышленное управление, а буквы впереди означали Южное, Северное, Юго-западное. Каждый мечтал о работе по специальности и боялся горных работ. Страшно было после теплой московской квартиры браться за приисковую тачку и перескакивать из XX в. прямо в начало XVIII, к Петру Алексеевичу на строительство Санкт-Петербурга или к Демидову на Уральские рудники. Между прочим, я потом часто вспоминал Демидова, потому что в 1930-е гг. на Колыме все горное дело основывалось на той же энергетической основе, на использовании двигательной силы воды. Там были плотины и здесь были плотины, там были водозаводные канавы, и тут были такие же канавы, там вершиной техники была тачка, и здесь она была главным транспортным средством.

Из лагеря было видно начало знаменитого Колымского шоссе — трассы, как говорили на Колыме. Она поднималась из долины реки Магаданки и тянулась на северо-запад, переваливая через первую сопку, а за ней другую и так тысячи километров. Машины с заключенными одна за другой уходили в неизвестность, и каждый ждал, когда его вызовут. Выходил нарядчик УРБ с пакетами и выкрикивал фамилии: начиналось прощание с товарищами по этапу, земляками и друзьями по тюремной камере. Так прошло дней десять. В порту уже стоял пароход с новым этапом,/175/ а меня все не вызывали. В лагере остался «отсев» — так называли людей, которые не отзывались ни на какие фамилии. Это старые тюремные сидельцы, считавшие, что каждый день в тюрьме или на этапе — благо, так как на этапе не заставят работать; были и национальные меньшинства вроде удэге или гольдов, которые не понимали по-русски, и наконец, «крестики» — дремучие сектанты, не признававшие никакой власти, не имевшие никогда паспортов, не бравшие в руки денег, так как на них «печать антихриста», не имевшие фамилий, ибо во Христе все братья, и между собой именовавшиеся «брат Иван», «брат Петр». Вот в такую компанию я и попал. И по лагерной неопытности и дурости заскучал по «интеллигентному обществу», не понимая, что принадлежность к этому обществу и есть самое худшее, так как интеллигенцию загоняют к черту на кулички, за тысячу верст на прииск, а вот «отсев» попадает на «блатные» работы вроде Магаданского промкомбината, коммунотдела и т.д. Уже пронесся слух, что «отсев» отправляют в ГорОЛП (городской отдельный лагерный пункт), когда я, испугавшись плохого общества, сам подошел к начальнику УРБ и спросил, почему меня не отправляют. «Какая статья?» — спросил он. Я ответил — «КРД (контрреволюционная деятельность)». Начальник даже свистнул от удивления — как могло такое случиться? А в это время из ворот спецзоны выезжала последняя машина «с троцкистами», где было три свободных места. Вот на эту машину я и попал, причем со мной посадили еще двух заключенных, с которыми я потом работал в одном звене. Это были довольно примечательные личности. Один по фамилии Миц — высокий, плечистый, очень сильный человек с тупым лицом палача или убийцы; второй из кубанских казаков по фамилии Шкарлет — жгучий брюнет среднего роста, с выбитыми передними зубами, из кубанских казаков. Оба стриженые, в старой лагерной спецовке, с неизгладимой печатью многолетней тюрьмы и лагеря на лице. Шкарлет рассказал мне свою историю и крепко засел в памяти как на редкость убежденный и последовательный контрреволюционер. Как это ни странно, но среди тысяч осужденных по статье 58-й, т.е. контрреволюционеров,/176/ по силе своих убеждений, взглядов и деятельности были единицы. Шкарлет был настоящий, матерый враг.

Так я попал в «интеллигентное» общество. Когда я осмотрелся и по дороге познакомился, то увидел, что это были участники всевозможных оппозиций, группировок, люди, ставившие свои подписи под различными платформами, голосовавшие, писавшие, говорившие. В кузове трехтонки они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и, сами того не зная, ехали в свой последний путь. Среди них бывший комбриг, активный троцкист, который в каждом поселке, где мы останавливались, произносил речи. А дорога была длинная, шла она с горы на гору через Яблоневый хребет, потом долину реки Оротукан, потом переправа через Колыму — и дальше в долину Ат-Уряха. Хороша была Колыма в пору короткого северного лета, цвел иван-чай, бежали горные речки с кристально чистой водой, и везде была первозданная нетронутая природа. И вечная ее красота невольно успокаивала и отвлекала от невеселых мыслей.

Бывший комбриг стал приглядываться к Шкарлету и сказал: «Я вас где-то видел». «Да, — ответил тот, — вы меня видели. Я был в повстанческом белоказачьем отряде на Кубани в 1931 году, а вы командовали карательным отрядом; я должен был вас убить, специально выслеживал, но не привел господь…»

Комбриг скоро совсем свел с ума конвоира своей троцкистской агитацией, тот страшно боялся, что комбриг убежит или разоружит его, а тут еще за поселком Ягодным кончилась сданная в эксплуатацию дорога и пошла времянка. Машина несколько раз застревала, мы ее подкапывали, подкладывали ветки, и наконец шофер отказался ехать дальше. Вохровец (ВОХР — вооруженная охрана) вдруг взбесился, отбежал за кювет, стал угрожать шоферу и выстрелил в кабину; шофер кинулся было бежать, но после предупредительного выстрела над самой головой вернулся, и мы поехали, вернее — поползли дальше.

В столице СПТУ Верхнем Хатыннахе встретили нас хорошо. Тогда это был большой поселок, главным образом палаточный. Здесь вперемешку жили вольнонаемные и зэки, царил полный/177/ либерализм, конвоя не было, каждый мог купить в магазинах, что хотел, а денег было много. Я прежде всего пошел «наниматься» в плановый отдел управления, где меня принял начальник Качкачев. Он спросил, что я окончил, и задал ряд проверяющих вопросов: кто преподавал экономическую географию? как имя и отчество профессора Бернштейн-Когана[14]? Выражение его лица все более смягчалось от моих ответов, особенно после того, как я ответил на его вопрос, кем приходится мне профессор Яроцкий. Тогда еще оставались следы кастовой солидарности старой интеллигенции, а этот Качкачев был осужден в эпоху промпартии, отсидел, был освобожден и выдвинут на руководящую работу Берзиным. Он немедленно дал мне записку в УРБ с просьбой откомандировать в плановое управление, но на меня в УРБ как-то странно посмотрели и отослали обратно. Когда я, встревоженный, опять пришел к Качкачеву, он сказал: «Непонятно, когда вы успели заработать спецуказание — только общие работы, в забой или лесозаготовки». Он мне посоветовал/178/ работать до конца промывочного сезона, а потом обещал вытащить из забоя и использовать по специальности. Только потом я узнал историю этого спецуказания: когда в Магадане меня подсадили в машину к «троцкистам», то включили в список этапируемых, на котором уже была резолюция «только тяжелый физический труд».

На следующий день нам выдали мешок, в котором лежали тачечное колесо, ось, лопата и кайло без ручек, и мы тронулись в глубь тайги по вьючной тропе. Прошли без конвоя километров 10 и пришли к ключу Шах, где должен был быть прииск имени 8 Марта. На месте будущего прииска стоял один рубленый домик, где жил его начальник — некто Терехов, тоже бывший зэк, перевоспитавшийся кулак, здоровенный, но довольно добродушный дядя. У него под брезентом лежали доставленные зимой свернутые палатки и запас продуктов. Когда мы увидели, что жить негде, что впереди у нас все прелести первооткрывателей, да еще в лагерном варианте, то повторилась картина митинга во Владивостоке при погрузке на пароход «Колыма». Эта сцена хорошо запомнилась: яркий летний день, зеленая, густая по пойме ключа Шах тайга и возбужденная толпа интеллигентов. Одни кричали, что нужно объявить коллективную голодовку и требовать отправки в политизоляторы. Если мы политические противники Сталина, говорили они, то пусть он посадит нас в тюрьму и держит так, как в любой стране поступают с полит- заключенными. Другие говорили — пусть нас называют врагами народа, но мы большевики и не на Сталина, а для народа будем работать. Дискуссия продолжалась бы долго, учитывая эрудицию и политический опыт ораторов, но обстановка не располагала — миллионы комаров нависали тучей и страшно нас мучили.

А тут на сцену выступил начальник прииска Терехов и сказал: «Хватит вам шуметь. Люди вы, конечно, интеллигентные, но комары вас сожрут. Берите вы лучше в руки топоры и пилы, ставьте каркасы, натягивайте палатки, а то пропадете в тайге». Сказал он это довольно добродушно, но прибавил, что по дороге в управление выставлен оперпост с собаками и назад дороги/179/ нет. Его слова подействовали, тем более что иностранных корреспондентов не было, прений в парламенте не предвиделось, а комары были фактом. Короче говоря, взялись за плотницкий инструмент и к вечеру, вернее, уже поздней ночью, хоть неумело, но срубили каркасы и натянули подпалатники и палатки. Две страшных колымских зимы я прожил в палатках и скажу несколько теплых слов об этих сооружениях. Ровняется площадка в 21 метр длины и 7 метров ширины, настилается пол из досок, а если их нет, то из накатника диаметром 10 сантиметров, кладется нижний повязочный брус, в нем делаются дырки для стоек, ставятся стойки и верхний обвязочный брус, затем стропила, конек — и каркас готов. На него напяливается полотняный подпалатник, затем брезентовая палатка, и дом готов. Окна были вмонтированы в саму палатку, двери отсутствовали, их заменял откидывающийся в сторону брезент. Если в палатке были установлены двухэтажные нары вагонной системы, то в ней помещалось 60–70 человек, а на сплошных нарах гораздо больше. В такой палатке в проходе посредине ставили две печки из железных бочек с жестяными трубами, которые выводились прямо кверху. Летом умывались на улице, зимой в палатке из жестяного умывальника. Зимой палатку засыпали до крыши снегом, поливали водой и топили печи метровыми дровами непрерывно, в результате на верхних нарах был «Ташкент», на нижних около нуля, а на полу 5−10 градусов мороза. Но это было жилье, и после двенадцатичасовой смены на пятидесятиградусном морозе было хорошо постоять у печки.

Дня два мы устраивались, а плотники делали тачки и рукоятки к кайлам и лопатам, и вот мы вышли в забой. Энергетическая база состояла только из силы падающей воды: километра за три выше прииска, по течению ключа построили плотину и отвели воду в деревянный лоток, выстроенный из того же неошкуренного накатника с пазами, проканапаченными мхом, затем его пропустили по склону ключа, но с углом падения меньшим, чем у русла. Дело в том, что горные ручьи (по приисковому — ключи) и даже речки имеют очень большой угол падения. Я долго жил/180/ на речке Утиной, она от прииска «Утиного» до впадения в реку Колыму на расстоянии 25 километров имеет перепад 175 метров, а у мелких ключей перепад гораздо больше. Так вот — водозаводный лоток длиной 2–3 километра позволял «завести» воду на высоту 15–20 метров, затем по эстакаде ее подводили к промывочному прибору, так называемой бутаре, и использовали для промывки золотоносных песков. Сама бутара представляла из себя желоб шириной около метра и длиной в 10–15 метров, с дном из кровельного железа с дырочками, под ним находились бруски (трафареты), а под ними серое шинельное сукно. Золотоносный песок тачками подавался на эстакаду и через бункер поступал в этот желоб, а сильная струя воды промывала его, золото проваливалось в дырки, песок, глина и мелкие камни уносились с водой, а более крупные (эфеля) проталкивались вдоль желоба особыми скребками, которыми орудовали пробутарщики. Под эстакадой росла гора эфелей, а когда образовывался отвал, то на нем ставили железные желобы (баксы), по которым вода уносила эфеля.

Поднять песок на эстакаду было непросто, в 1936 г. это делалось вручную, т.е. откатчик подвозил тачку к эстакаде, а затем крючник зацеплял тачку спереди крючком, и они вдвоем катили тачку по крутому подъему, потом по площадке и опять по подъему — так же, как идет человек по лестнице, только не было ступенек, а сбоку доски, по которой катились тачки, были перекладины.

В забое работа была организована на таком же техническом уровне. Зимой верхний слой пустой породы взрывался и вывозился вручную в коробах по ледяным дорожкам на отвалы, слой золотоносных песков обнажался, летом прогревался солнцем, и мерзлота отступала. Тогда породу разрыхляли кайлами и грузили лопатами в тачки. Я нарочно пишу об этом подробно, чтобы было понятно, как легко было человеку из двадцатого века переноситься в восемнадцатый.

Наша бригада из 50–60 человек более чем на три четверти состояла из людей с высшим образованием, велика была прослойка/181/ партийной интеллигенции. Чувство было примерно такое, как у какого-нибудь философа древности, угодившего в сицилийские каменоломни.

Между тем прииск рос, как на дрожжах. Почти каждый день подходили этапы. Наряду с палатками строились бараки, столовая, склад, застучал нефтяной движок, появился электрический свет, выстроили конюшню, часть песков стали возить лошади, тайга отступала во всех направлениях. Одним словом, жизнь кипела. Но работа для большинства была непосильной, жизнь казалась адом. Я в свои 28 лет тянул с трудом, а старые лагерники, побывавшие в других лагерях, говорили, что это курорт. Питание делилось по трем категориям работающих — стахановцы, ударники и общие. Главным в меню была крупа — супы из гороха, пшена, заправленные мясными консервами, на второе каша с вареной или жареной кетой. Кета стояла в бочках около столовой и отмокала, так как доставлялась в крепко соленом виде; каждый мог взять, сколько хотел. Хлеб в ларьке был без нормы по 90 копеек килограмм, при заработке от 500 до 1500 рублей хлеб не был проблемой. Однако ни радио, ни газет, ни книг, ни кино не было. Прииск не имел никакой связи с управлением, кроме тракторного и конно-вьючного транспорта. Письма шли по 1–2 месяца летом, а зимой совсем не доставлялись, так как море замерзало, и пароходы не ходили. Перелет Хабаровск — Магадан был подвигом, постоянного аэродрома не было.

Политически лагерь жил очень активно. Однажды осенью был организован сбор подписей под телеграммой, приветствовавшей суд и расстрел Зиновьева и Каменева. Это орудовали так называемые «сталинцы», т.е. та часть заключенных, которая надеялась демонстрацией своей политической лояльности и преданности режиму Сталина выскочить из лагеря и опять засесть в кабинетах. Другие — большевики-ленинцы бешено агитировали против и считали подписание такой телеграммы предательством. Но ни те, ни другие не знали, что пройдет всего год, и они навечно лягут вместе в общие мерзлые могилы... Я пишу «навечно», но верю, что настанет день, когда народ вспомнит/182/ о мучениках Колымы, раскопает эти рвы и братские могилы, перезахоронит с почетом и поставит памятник тем, кто в них лежит. Не скоро это будет, много лет пройдет после моей смерти, но это будет, так как неизбежен процесс демократизации нашего общества, а он повлечет за собой и сострадание к жертвам 1937 г.

Политические страсти кипели, а работа в забое шла своим чередом.

Хочу несколько слов сказать о золоте. Оно меньше всего нас интересовало. Наш заработок, питание, а для уголовников, бытовиков и политических, осужденных за антисоветскую агитацию по статье 58-10 (так называемые болтуны и анекдотчики), и сокращение срока наказания — все зависело от «кубиков» — количества добытых и промытых кубометров золотоносных песков. Я работал уже месяца три в забое, а золота не видел. Забой был мокрый, а золотоносный песок представлял из себя довольно крупную грязную речную гальку, в которой золота не было видно. Забой был высотой метр с небольшим и выбирался до «плотика», т.е. до скалы, из которой состояло дно ключа, отведенного в сторону. Однажды этот «плотик» пропал, горный смотритель приказал углублять забой до скалы, а это уменьшало проходку вперед и было нам совсем не выгодно. С утра мы все время углублялись и дошли до скалы к обеду, к этому времени высота забоя стала почти в рост человека. У меня было расстройство желудка, и я не пошел обедать. Стоял чудный солнечный день, комаров не было, я снял гимнастерку и лег загорать на опрокинутой тачке. Я был один в забое, весь он сочился водой. И вдруг я увидел по всей его поверхности блестящие точки. Рядом валялась банка из-под сгущенного молока, я стал пальцами выковыривать маленькие самородки и класть их в банку. За несколько минут банка оказалась полная и стала очень тяжелой, весом не меньше килограмма. До обеденного перерыва участковый геолог бил шурф рядом с этим забоем. Бил шурф — значит, заложил яму метр на метр, которая должна была определить край россыпи. Яма проходила уже по пустой породе, это было видно даже негеологу. Тогда я шутки ради залез в этот шурф и рассыпал там золото по дну, а отдельные/183/ самородки засунул в стенки шурфа, разровнял дно ногами и стал ждать, что будет. По правилам геологоразведки, через каждые 20 сантиметров углубления шурфа нужно промыть породу, определить содержание золота и занести в журнал. Вот после обеда пришли работники геологоразведки, углубились на 20 сантиметров, промыли и не поверили своим глазам: золото оказалось там, где его не могло быть. С таким же успехом его можно было найти в украинском черноземе Полтавской области. Прибежал главный геолог, собрались старые приискатели из числа горных смотрителей, но никто ничего не мог понять. Когда я сказал, что рассыпал золото ради шутки, они меня чуть не поколотили, потом посмеялись, и на этом эпизод закончился. А золото пошло после обеда совершенно невероятно, все начали находить самородки, в соседнем звене подняли самородок весом в 1 килограмм, я нашел в 300 граммов, появились самородки на бутаре и даже на отвале. Всего за этот день подняли до 18 килограммов самородков и очень много мелких. Нужно сказать, что было правилом оплачивать забойщику любой самородок свыше 75 граммов по рублю за грамм, а половину его стоимости выдавать продуктами. У нас вдоволь были только хлеб и рыба. Ларек сверх котлового довольствия выдавался раз в месяц и состоял, в зависимости от категории питания, из нескольких банок консервов. В этом смысле золото представляло для нас большой интерес.

К вечеру стало ясно, что наша бригада попала на «карман». Так называется углубление в дне реки, имеющее отвесные края и задерживающее золото, которое несет вода по дну. Этот «карман» был метров 80–100 в длину по руслу ключа и шириной во всю россыпь, вот поэтому я и потерял «плотик», т.е. дно забоя. Потом он опять поднялся, образуя своеобразный порог, который задерживал скорость течения воды и способствовал оседанию золота. Это было такое место, о котором золотоискатели мечтают всю жизнь. На этих ста метрах было, наверное, около двух тонн золота.

Когда кончилась смена, я пошел смотреть, как будут снимать золото, — в те либеральные бесконвойные времена это было/184/ возможно. Золото было уже снято и находилось в двух жестяных банках вроде умывальников, только с приспособлением, чтобы вешать на вьючное седло. Горный смотритель — старик из забайкальских старателей, когда сняли грохота на бутаре, и он увидел слой золота, закрывавший трафареты, то чуть не спятил — весь затрясся, глаза загорелись волчьим огнем, он повторял только одно слово — богачество, богачество. У нас это проклятое золото таких сильных эмоций не вызывало.

Я попросил разрешения поднять эти банки с золотом и прицепить на крючки к вьючному седлу лошади, которая должна была отвезти золото в кассу управления. Повторялась история Святогора-богатыря и малой сумочки с крестьянским горем. Как известно, Святогор хотел одним перстом поднять сумочку, а потом взялся двумя, потом всей богатырской рукой, потом двумя руками; сумочку поднял на волос, а сам ушел в землю по пояс. Такое было тяжелое крестьянское горе в былине... Я не был Святогором-богатырем и взялся за банку не единым перстом, а правой рукой, и не поднял, а потом двумя руками и с трудом взгромоздил на седло. А было в каждой из этих банок по 40 килограммов и добыли его 60 несчастных и неопытных интеллигентов за одну смену. Значит, на брата приходилось больше килограмма, и если считать по 1,5 доллара за грамм, то заработали мы в этот день по 1500 долларов, а автомашина Форд-8 стоила тогда 400 долларов, значит, в день мы заработали на три легковых машины. Таких дней можно припомнить немного, это был, конечно, редкий случай, но тогда норма на кубометр составляла грамм 50, а это означало, что в среднем на заключенного в день приходилось 150–200 грамм. Позже я видел отчет Северного горного управления «Дальстроя» за 1936 г. Там себестоимость одного грамма золота получалась 50 копеек. Это было чудо. Нужно иметь в виду, что 50 копеек по курсу до 1 января 1961 г. составляли 5 копеек сегодняшних. В то время, когда пишутся эти строки, унция золота стоит, по свободным неконтролируемым ценам, около 160 долларов, или 3 доллара за грамм./185/

Такова была золотая берзинская Колыма. Конечно, это объясняется баснословным содержанием золота и отработкой самых богатых уникальных месторождений, которых не знал мир. Недавно я перечитывал Мамина-Сибиряка, и у него в 60-х гг. XIX в. на Урале получается 3–5 грамм на кубометр, считая по-нашему, т. е. в переводе с его золотников и кубических саженей на наши меры.

Мое звено состояло из четырех человек — Шкарлета и Мица, о которых я уже говорил, и какого-то инженера троцкиста, по специальности конструктора-машиностроителя. На Колыме все тогда строилось из дерева, доставка материалов по бездорожью была очень затруднительна и баснословно дорога. Встал вопрос о крышах для бараков, и их стали делать из финской стружки, т. е. широкой деревянной дранки, которую применяли как черепицу. Делали ее вручную, откалывая топором от прямослойных чурок, но это было очень трудоемко и медленно. И вот начальник прииска предложил этому инженеру сделать машину для изготовления стружки. Инженер спросил — чем будет приводиться в движение машина? Начальник сказал — крутить руками. Тогда наш коллега ответил — я инженер и живу в XX в., машин для рабского труда не изготовляю. Ответил хорошо, но угодил в изолятор на 10 суток.

Миц был здоровенный мужик с лицом палача, сидел за убийство политического характера. А о Шкарлете стоит поговорить, хотя мне могут высказать упрек — почему я пишу о контрреволюционерах. Но их было немного, и они выделялись, а он уж больно цельный, монолитный был человек. Родился он в один год со мной, в 1908-м, в кубанской казачьей станице где-то около Майкопа. Отец воевал в Первую мировую войну, потом был у белых в чине сотника и ушел с Врангелем за границу. Сын вырос без отца, но смотрел на мир его глазами. Когда я спросил его, читал ли он «Тихий Дон», он ответил: «Пропаганду не читаю, книгу беру в руки только с твердым знаком». В 1929-м г. он женился, из станицы никогда не выезжал и крестьянствовал в батькином хозяйстве. Когда подул ветер коллективизации, Шкарлет понял,/186/ что ему первому несдобровать, бросил молодую жену, мать, старого деда и уехал куда глаза глядят. Из поезда он вышел в Тбилиси, денег и документов не было, кругом шумел чужой и враждебный город. Шкарлет вышел в привокзальный скверик и сел на скамейку, не зная, что делать. Всем своим видом деревенский парень резко бросался в глаза, много таких выбрасывала тогда бурлящая деревня. Во всяком случае, кому-то все стало ясно без слов.

«Что, браток, на мели?»

«Да, ехать дальше некуда».

После выяснения и так очевидных обстоятельств незнакомец пошел напрямую: «Я вор, и мне нужен партнер такой, как ты, фраер, на блатного не похожий... Хочешь — пойдем со мной, не хочешь — твое дело, но тебя заметут быстро, пройдешь по 35-й и будешь пахать в лагерях» (35-я статья Уголовного кодекса применялась к лицам без постоянного места жительства и документов).

Махнул рукой Шкарлет и пошел в блатную жизнь. Через год были у него липовые документы, маруха, деньги и стал он поездным вором, по-блатному — майданщиком. Дело у них было организовано основательно. В те времена все поезда в Сочи, Батум, Гагры шли через Баку, вернее — через станцию Баладжары. На этой станции Шкарлет с билетом самым законным образом садился в один из курортных поездов, знакомился с пассажирами, ничего не брал, но «делал наколку», т. е. смотрел, запоминал, у кого ценные вещи и деньги. Потом у Сурамского перевала в поезд садился сам майданщик, получал информацию и начинал работать. Если же поднимался шум, то Шкарлет должен был «ловить вора», а на самом деле способствовать побегу. Скорость на подъеме была небольшая, можно было выскочить, вещи кидали прямо в окна, а там уже работали другие.

Вся эта блатная жизнь продолжалась около года. В 1931 г. Шкарлет узнал, что идет массовое выселение и начались восстания. Бросил он воровскую жизнь и приехал домой. А там уже карательный отряд. Пришел Шкарлет на свой «баз», спрятался/187/ в кустах и стал ждать ночи. Вечером его жена, родившая сына уже без него, подоила корову, увидела вышедшего из кустов мужа и от неожиданности уронила ведро с молоком. В доме разыгралась сцена, место которой было бы в семнадцатом, а не в двадцатом веке: дед слез с печи, надел старый мундир с тремя Георгиями за турецкую войну 1877 г., в одну руку взял икону, в другую прадедовский кинжал, привезенный еще в ХVIII в. из Запорожья, и благословил внука на войну с советской властью: «Настал последний час, рушат казачество, рушат права и вольности, забирают землю, которую деды взяли казацкой шашкой. Иди, внук, воюй с большевиками, пока из тебя лапотного мужика не сделали».

Потом дед прочитал молитву, которую старший в роду читал при подобных обстоятельствах не одну сотню лет. И ушел Шкарлет навсегда из родного куреня, ничего не узнал о судьбе своей жены и сына, слышал только, что выслали, а куда — не знал... В ту же ночь он подговорил товарища, они разоружили сторожа у сельсовета, взяли винтовку и пять патронов и ушли в горы. Дня через три стало им неуютно в горах, есть нечего, а где найти бело-зеленых — они не знали. Видели кавалерийские разъезды, но установить, чьи они, не могли. «Вот видим, бегут на конях двое, стали мы под обрывом, чтобы можно было прыгнуть в кусты, и я выстрелил из винтовки, надеясь, что на звук подъедут, глядим — подъезжают, у обоих на кубанках бело-зеленые ленты, а когда ближе подъехали, смотрю — родной дядя! И пошло, и покатилось! К осени образовалась банда в 500 сабель при четырех станковых пулеметах на тачанках».

За лето они разбили несколько эшелонов с переселенцами, зарубили начальника областного НКВД. Но конец был неизбежен. Осенью их загнали в горы, в узкое ущелье, из которого был один выход. Старики решили ночью идти на прорыв, так как утром их бы уничтожили. Настала минута прощания, каждый попросил прощения у товарищей, перекрестились и сели на коней. В глухую полночь прямо в лоб на пулеметы ринулись в конном строю. Прорвались в основном старики, участники трех войн,/188/ а молодежь погибла. Под Шкарлетом убили коня, самого его раненого взяли в плен. Судили за вооруженное восстание, приговорили к расстрелу, но по молодости заменили 10 годами. Отбывал он срок в «Чиргикстрое» под Ташкентом и ушел оттуда в побег. Забрался вглубь Кызыл-Кумов, чуть не погиб от жажды, но отлежался у какого-то дехканина и пошел дальше. Рассказывал он так: «Вот бреду по барханам, вдруг навстречу банда басмачей в конном строю. — “Кто такой?” — “Беглец из лагерей, из ̋Чиргикстроя ̋, сын русского бая”. Подъехал ко мне курбаши, снял английский карабин — “На, иди с нами”». А я не пошел.

Тут я задал вопрос: «Почему же ты не пошел? Ведь они были против советской власти, и ты против, вроде одна дорога?» На это Шкарлет ответил: «Не могу я с нерусскими вместе воевать, не казачье дело».

Дальше события развивались следующим образом: басмачи дали продуктов и бурдюк с водой, Шкарлет вышел где-то около Самарканда на линию железной дороги. В тот же день украл чемодан с хорошим костюмом и подходящим паспортом, уехал в Красноводск, затем морем в Гурьев и поступил на рыбные промыслы. В то время великих передвижений он мог бы там притаиться и легализоваться, но его душила ненависть. Горела у него под ногами советская земля и он вспомнил, что, когда ездил поездным вором в Закавказье по линии Баку — Джульфа — Ереван, видел, что эта дорога проходит по самой границе, по реке Аракс. Однажды, выбрав момент, он на ходу соскочил с подножки и покатился под откос, потом заполз в кусты в пойме Аракса и стал ждать ночи, чтобы переплыть на турецкий берег. Время шло томительно медленно, и вдруг он услышал шорох, кто-то подходил к нему. Шкарлет вынул нож, приготовился броситься на пограничника. Но вместо него он увидел смуглого человека, посеревшего от страха. Посмотрев друг на друга, они поняли, что путь у них один. Выяснилось, что это курд, которого во время войны ребенком завезли к нам. Он жил в Ереване, держал собственную пекарню. Нэп кончился, его разорили налогами, и он решил податься к родственникам. От курда Шкарлет узнал,/189/ что турецкие власти передают всех беглецов обратно в Советский Союз и поэтому на территории Турции тоже нужно будет находиться на нелегальном положении. Курд говорил, что нужно только дойти до его родственников и сесть у очага его отца, тогда будешь гостем и весь род с оружием в руках защитит тебя от полиции. Так гласит адат — закон курдов. Безлунной темной ночью добрались они кое-как до турецкого берега. Потом три дня шли ночами все дальше и дальше от советской границы. Встретившийся им турок предал их, и они оказались у турецких жандармов. Шкарлет заявил, что он бежал из советских лагерей и просит политического убежища у Турецкой республики. Его направили в крепость Каре, где он просидел в хороших условиях около двух месяцев. В политическом убежище ему отказали и предложили переброску в любую соседнюю страну. Шкарлет выбрал СССР. Он узнал, что через Турцию идет заброска советских агентов и боялся попасться как красный шпион. Перебросили его обратно в СССР классически: турецкий сержант переплыл с ним Аракс, спрятал его в старых каменоломнях и велел идти вечером 25 километров вдоль дороги до станции, там ровно в 9 утра пойдет поезд на Баку. За 5 минут до отправки поезда нужно взять билет в кассе и ехать в Баку. Так Шкарлет и сделал. Потом он ушел-таки в Иран, был шпионом-курьером, т. е. ходил через границу, попался, его судили, дали 10 лет и направили на лесозаготовки в Беломоркомбинат. Оттуда он бежал на железнодорожной платформе под досками, его поймали собаки на станции Мга под Ленинградом. Потом опять судили и отправили на Колыму. От нас он ушел в побег в августе 1936 г., вместе с Мицем и каким-то парикмахером. В октябре они сами вернулись в лагерь, так как поняли безнадежность попытки пройти 1500 километров до внутренних районов Якутии без подготовки, без карты, без продуктов и одежды. Их судили прямо на прииске, дали по три года. Внешне Шкарлет смирился. Как-то в палатке зашел разговор о генерале Корнилове, и один «троцкист» отозвался о нем оскорбительно. Нужно было посмотреть на Шкарлета, как он взбеленился, схватил/190/ топор и буквально с пеной у рта закричал: «Вы все продажные шкуры, доносы друг на друга пишете, не трогайте имя героя, кто оскорбит память Лавра Георгиевича, тому отрублю голову! А мне быть за кордоном, все равно уйду!»

Весной 1937 г. меня забрали в Москву на переследствие, и уже там, в Бутырках, я узнал от прибывших с Колымы, что Шкарлет подготовил побег, достал карту и продовольствие, хотел разоружить охрану, захватить лошадей, но заговор был раскрыт и Шкарлета расстреляли. Интересно, что бы он стал делать в 41-м году? Что взяло бы верх — ненависть к советской власти или казачьи традиции и патриотизм? Ведь не пошел с басмачами.

Во время войны я жил в поселке Усть-Утиная, а в тайге на берегу Колымы, недалеко от этого поселка, жили два расконвоированных зэка старика, которые снабжали свежей рыбой начальство. Было им много лет, оба в прошлом рыбопромышленники, кубанские казаки, белогвардейцы и полные контрики. Я любил у них ночевать, будучи на охоте, потому что они хорошо пели. Поставишь им пол-литра, старики выпьют, сядут, подопрут головы и начнут:

А потом и пойдут, и пойдут... Поют и походные, и свадебные, и свои, и донские. Особенно любили «По Дону гуляет казак молодой» и «Ему не вернуться в отеческий дом». Пели и старинные, восходящие к XVIII в.:

Казалось бы — о чем спорить этим двум обломкам давно поверженного и разбитого мира? А спорили, да еще как!

Я стал замечать, что мои старики поссорились, молчат. А когда двое живут в тайге и молчат, то жди несчастья. И вот как-то ночью, думая, что я сплю, они и заворчали. Тут я узнал, что не поделили они Гитлера. Один говорит: будь он хоть сам сатана, лишь бы прогнал большевиков с Кубани и с тихого Дона. А другой ему в ответ:

— Ты что, Степан, разве не понимаешь, почему Сталин к народу обратился «братья и сестры», а не «товарищи», почему патриарха призвал, церкви пооткрывал, попы в церквах за победу молятся, интернационал отменил, другой гимн пишут. Ты слышал? Казаки-то в черкесках, бурках, алые башлыки за плечами, кубаночки с красным верхом — это ж казачество! А погоны-то золотые, дедовские и кресты георгиевские носить можно. Я за немца три креста имею, сховал на огороде. Теперь расправил бы бороду, надел бы кресты георгиевские — кто мне скажет «кулацкая морда?» Казачество всегда родину защищало, и сейчас нужно, не жалея живота своего, бить этого самого Гитлера и дедовскую честь помнить».

Так расслаивалось казачество, может, и до Шкарлета бы дошло, ведь сказал — не казачье дело.

К осени меня перевели на лесозаготовки, потом я стал десятником дровозаготовок, это расширило возможность общения. Летом и осенью 1936 г. происходили массовые протесты заключенных, сопровождавшиеся голодовками, подачей заявлений и т. д. Происходило вот что: те самые люди, которые пели во Владивостоке «Вы жертвою пали», вовсе не собирались на Колыме перевыполнять нормы и вообще работать. Они ставили вопрос так: мы политзаключенные, враги существующего режима, который мы не считаем советской властью; политические заключенные должны быть заключены в тюрьмы (политизоляторы, как тогда говорили). По своей наивности они думали, что им создадут/192/ такой режим, как в царских тюрьмах, они будут изучать классиков марксизма, спорить с меньшевиками и т. д. Все они были осуждены Особым совещанием НКВД, т. е. без суда, вопреки конституции, и протестовали против самого принципа содержания их в трудовых лагерях, заявляя, что к каторжным работам их никто не приговаривал. При Берзине объявивших голодовку переводили в отдельные палатки в Хатыннахе и питали принудительно, вливая в рот сгущенное молоко. Некоторые умирали от истощения, другие бросали голодовку через 4–5 дней, а третьи держались очень долго. Бывали случаи, когда таких голодающих и протестующих набиралось человек 200 и больше в одном только Северном управлении. Вся система Берзина, рассчитанная на уголовников и кулаков, в отношении этой категории заключенных не срабатывала: можно было «перековывать» бывших воров, можно было учить их на шоферов, бухгалтеров, бывшего кулака превращать в колониста, но делать из красного профессора счетовода и перековывать участника штурма Зимнего дворца в экскаваторщика было делом явно невозможным. Центральных газет мы не получали, связь с материком зимой и весной полностью отсутствовала, да и была под цензурой, что делалось в стране, мы не знали, но чувствовали, что атмосфера сгущается. Наше тогдашнее положение можно сравнить с положением евреев в Германии в 1933–1934 гг.: каждый всем своим существом чувствовал, что будет плохо, что надвигается что-то неотвратимо ужасное и угрожающее самому факту существования твоего и твоих близких. Трудно сейчас, на старости лет, объяснить тогдашнее мироощущение, но предчувствие неотвратимой гибели было очень сильным. Еще во Владивостоке я написал жене, чтобы она считала себя свободной и выходила замуж. Писал с глубоким душевным надрывом и с тайной надеждой, что она не послушает меня, но все же писал, потому что знал, какова жизнь жены «врага народа». Вот Некрасов написал «Русские женщины», но что подвиг Трубецкой и Волконской по сравнению с подвигом наших жен? Декабристки оставались богатыми и знатными, ехали в Сибирь в собственных экипажах с крепостными слугами, а наши жены/193/ сразу становились «членами семьи врага народа» и получали 8 лет трудовых лагерей, или отправлялись под конвоем в ссылку, или не имели права жить в городе ближе сто первого километра. А ежедневная, непрекращающаяся травля дома и на работе, отнятые дети, нищета и бездомные скитания по этим сто первым километрам! Моя жена не послушалась моих советов, и в 1937 г. была выслана в Енисейский район Красноярского края; встретились мы в 1945 г., ровно через 10 лет после разлуки.

Но вернемся к зиме 1936–1937 гг. В марте прогремело дело Тани Маландиной[15]. Она была комсомольским работником в управленческом поселке Оротукан. Осенью 36-го на Колыму прибыла довольно большая партия комсомольцев. Сейчас фальсификаторы истории пишут, что Колыму осваивали комсомольцы. Осваивали и строили заключенные, которых тогда было около 100 тысяч, а комсомольцев приехало человек 600, и все они попали на руководящую и хозяйственную работу. Потом я многих из них знал и работал с ними, но, понятно, не только их руками была освоена Колыма.

Таню Маландину изнасиловал, убил, разрубил на части и спрятал под полом ее дневальный из уголовников, имевший громкое прозвище Сокол-Кармелюк. Это был бандит и садист. Политического аспекта в этом деле не было, и политические никакого отношения к нему не имели, тем не менее из этого мерзкого убийства сделали колымское «кировское дело», и началась травля политзаключенных, якобы вдохновителей и организаторов этого убийства. К сожалению, Берзин запятнал свою светлую память еще несколькими процессами в 1937 г. Мне более или менее известно дело Кроля — Барановского. Кроль был профсоюзным деятелем, кем был Барановский — не помню. Берзин организовал гласный процесс над этими двумя людьми, обвиненными во вредительстве./194/

В магаданском клубе, где проходил этот процесс, было довольно много народа, подсудимым разрешалось задавать вопросы свидетелям, требовать свидетелей защиты и т.д., т.е. были элементы гласности и нормального судопроизводства (это в 1937-то году!). Кроль превратил этот процесс в трибуну для своих взглядов, причем стало ясно, что в его руках были связи со многими политзаключенными, отбывавшими срок на разных приисках Колымы. На вопрос, кого он желает привлечь в качестве свидетелей и какие вещественные доказательства он хочет иметь на суде, Кроль сказал: «Пусть вызовут Эрнста Тельмана[16] и Ларго Кабальеро[17], они вам скажут, какой я контрреволюционер, принесите и положите на пол трупы моих замученных товарищей». Обнаружилось, что Кроль знает, кто, когда и где умер во время голодовки, он называл действительные факты и имена. Путем перекрестных вопросов он заставил свидетелей отказаться от своих показаний, а обращаясь к Берзину, закричал: «Палач, ты стоишь по шею в крови, ты захлебнешься!»

Процесс провалился, но оправдать Кроля и Барановского было нельзя. Их судил при закрытых дверях военный трибунал. В этом варианте «конституционного правосудия» дело пошло гладко, и их осудили за вредительство на какой-то автобазе. Таких процессов было несколько. Видимо, Берзин не мог иначе и отдалял свой собственный конец. Эти процессы настораживали и о них много говорили. Но хотя он и обесчестил себя этими процессами, он до рокового вызова в Москву в декабре 1937 г. продолжал свою гуманистическую линию, и вся лагерная Колыма жила по его закону до самой его гибели./195/

В это время в моей личной судьбе произошел поворот к лучшему: начальник планового отдела СГТУ Качкачев выполнил свое обещание и прислал спецнаряд, по которому меня назначали старшим экономистом на Нижне-Берзинский прииск в долине реки Ат-Урях. Так я стал ИТР-зэком, быстро приспособился к работе, и если бы не крах берзинского режима, то через год-два был бы освобожден, увидел бы свою жену.

Тогдашние нравы были таковы, что мне в управлении дали пропуск, личное дело и направление, и я без конвоя сам пошел на прииск. Нужно было пройти перевал, потом еще километров 20 пешком. Все мои вещи поместились в фанерном самодельном чемоданчике и состояли из пары белья и нескольких книг. На перевале меня застала пурга, я хотел пройти более короткой дорогой и заблудился, а уже наступила длинная зимняя ночь. Хорошо, что вокруг в тайге стояли штабеля дров и у меня были спички. Я пустил в ход свой чемодан и книги на растопку, зажег штабель кубометров на десять, и у такого костра просидел всю ночь.

Про прииск Нижне-Берзинский следует сказать несколько слов. Автомобильной дороги к нему не было, ходили только трактора и лошади, а жило на нем 10 тысяч человек. Начальником был некто Янишевский[18], бывший начальник Секретно-политического отдела Ленинградского НКВД, высланный на Колыму вместе с начальником Ленинградского НКВД Медведем[19], его замом Запорожцем[20] и другими известными ленинградскими/196/ чекистами после «кировского дела». Высланы они были очень своеобразно — приехали с семьями и были назначены на очень крупные должности. Медведь был начальником Западного горнопромышленного управления, Запорожец ведал всем дорожным строительством. В конце 1937 или в начале 1938 г. они были все сразу арестованы и бесследно исчезли — видимо, знали правду о «кировском деле».

Первые дни на прииске, пока разбирались с моим назначением, я жил в общем бараке, и меня поставили на подвозку дров «мускульной силой», как тогда говорили. Дело в том, что отопить палаточный городок на 10 тысяч человек было не просто. Как я уже говорил раньше, в каждой палатке стояли две печки (бочки из-под солярки) и огонь в них не угасал день и ночь, так что в каждой палатке сгорало за день около двух кубометров дров, а их нужно было заготовить и привезти. Этим были заняты трактора и лошади, но их не хватало, и на мускульной подвозке дров работало около тысячи человек. Дрова были близко, так как тайгу только начали уничтожать, лежали они в штабелях в километре-двух на ближайших сопках. Мне дали напарника и конские дровни с оглоблями, мы впрягались вместо лошади, втащили эти сани на сопку, там должны были погрузить дрова и скатиться вниз своим ходом. Напарник у меня оказался из ряда вон выходящим. Вначале все шло нормально: затащили мы сани на гору, метров двести протащили по ровному месту и стали грузить дрова. Смотрю — он кладет много; я говорю — этого и конь не свезет, до уклона далеко и снег глубокий. А он — «нам бог поможет». Ну, думаю, наверное, ты силен, если так говоришь. Наложили, завязали, впряглись и — ни с места! Вдруг напарник мой сорвал с себя шапку, стал топтать ее ногами и, обратясь к небу, исступленно закричал: «Николенька, в рот тебя... как ты можешь смотреть на мои муки...» Оказывается, он действительно верил,/197/ что, кроме нас, сани повезет небесная сила. Таких типов я еще не встречал. Видимо, в лагерном Ноевом ковчеге были и такие звери. Вскоре я убедился, что он не одинок.

В конце марта на прииск приехал заместитель Берзина начальник УСВИТЛа Филиппов. На прииске он пришел в штраф-изолятор (ШИЗО), где сидели отказчики, а было их человек 60 — это немного при списочном составе лагеря в десять тысяч человек. Сидело там главным образом мелкое жулье, которое день и ночь играло в карты. И вот пришло большое начальство и спрашивает: «Вы будете работать? Почему не работаете?» Конечно, следовал ответ: «Буду, гражданин начальник!» И тот, кто спрашивал, и тот, кто отвечал, прекрасно знали, какая будет работа, но эпоха была либеральная, нужно было перевоспитывать, и Филиппов отпускал штрафников одного за другим. На следующий день их снова ловили за картежной игрой или вытаскивали из-под нар в палатке и опять водворяли в ШИЗО... Но вот изолятор опустел, на нарах остался один человек средних лет с черной бородой, который сначала не привлек к себе внимания, и Филиппов спросил: «Как фамилия? Работать будешь?» Бородатый привстал на нарах, поднял руку, перекрестил Филиппова двуперстным крестным знамением и закричал: «Да воскреснет бог, да расточатся врази его, сгинь, сатана, рассыпься!», — и стал крестить мелкими крестами и отплевываться. Было видно, что он верит в то, что перед ним стоит бес, а не начальник, и что он сейчас рассыплется и исчезнет в облаке серного адского дыма. Но, увы, этого не произошло, Филиппов рассмеялся и велел выпустить бородатого в лагерь на общем основании. Через несколько дней, уже будучи экономистом, а не эрзац-лошадью, я задался целью найти этого человека и поговорить с ним. Это удалось нескоро. Оказался он на сельхозучастке в амплуа огородника вновь создаваемого сельского хозяйства. Я подошел к нему и сказал, что видел его в ШИЗО, слышал весь разговор с Филипповым и спросил, почему он его крестил. Ответ последовал очень логичный: «Это не человек, а бес, принявший образ человеческий, антихрист поставил их мучить здесь людей, они и стараются»./198/

Я спросил: «А кто антихрист?» — «Разве не знаешь? Сталин — и есть антихрист!» Затем я спросил его: «В чем твоя вера?» Он ответил вопросом: «А ты в Бога веришь?» Я ответил, что нет. «Раз не веришь, то о вере говорить незачем», — сказал он. Потом я спросил, почему он не пошел работать в забой, там ведь платят большие деньги. Его ответ меня очень удивил, я его потом часто вспоминал. «Золото ни Богу, ни людям не нужно, оно нужно только черту, а я на него не работник, не хочу губить свою бессмертную душу».

Из каких сибирских чащоб попали в лагерь такие персонажи, сказать трудно. Мне удалось путем опросов установить примерно следующее: сектанты такого типа назывались «крестиками», потому что на рубахе на правом плече нашивали из тряпочки крест. Ни советской, ни царской власти они не признавали, паспортов не имели, деньги в руки не брали. Жили они изолированно в тайге небольшими группами, занимались охотой, но имели посевы и скот. В прямые контакты с цивилизацией не входили, а действовали через эвенков, орочей, манси — сдавали им меха, а те продавали их на факториях и приносили порох, свинец, соль. При попытке властей переписать их или переселить, не говоря уже о коллективизации, оказывали, как правило, вооруженное сопротивление. Фамилий они не признавали, а обращались друг к другу «брат Петр», «брат Иван». Это были религиозные фанатики. Когда начался знаменитый колымский гаранинский произвол, то они, несмотря на угрозу немедленного расстрела, отказывались от работы в забое. Мне рассказывали очевидцы, что Гаранин[21] (начальник УСВИТЛ при Ежове, декабрь 1937 г. —/199/ сентябрь 1938 г.) после массового публичного расстрела на прииске Мальдяк летом 1938 г. на разводе опросил: кто отказывается работать? И один «крестик» вышел вперед, перекрестился и сказал: «Бес ты, слуга антихриста». И Гаранин застрелил его тут же перед строем.

В 1940 г. на участке Дарьял прииска Утиный, где я освободился по отбытии срока, было два «крестика», которые работали в шахте, но не хотели работать по воскресеньям и двунадесятым праздникам. Начальник Рогов велел их искупать, и их столкнули со скалы в речку, потом положили на снег у вахты, а дело было в октябре, мороз был градусов 10, я подошел к ним, начал уговаривать, но они каменно молчали и молились. Когда они уже начали покрываться коркой льда, я стал уговаривать Рогова, и он велел им идти в лагерь сушиться.

В 1937 г. в Бутырках бандит Богомолов, долго сидевший на Соловках, рассказывал, как там во внутренней тюрьме сидела семья «крестиков», состоявшая из отца и трех сыновей, причем/200/ младшему было пять лет. Комендант Соловецкого кремля Зильберман вечером предупредил отца, что если они не пойдут на работу, то будут расстреляны. Всю ночь они молились, а утром надели белые рубахи и стали каяться и просить прощения. Старик и старшие сыновья подходили к каждому и говорили: «Прости, если чем обидел, прости Христа ради». Потом, когда пришел Зильберман и еще раз предложил выйти на работу, то старший вышел и поклонился на все четыре стороны, точно так, как делали наши деды на лобном месте.

Его увели и пришли за старшим сыном, потом за средним, а младший спросил:

— Дяденька Зильберман, вы и меня расстреливать будете?

Это были люди типа протопопа Аввакума, но не понятно, как они донесли идеалы семнадцатого века в двадцатый. Смерть за идею и отсутствие страха всегда внушает уважение, поэтому я смотрел на них как на пришельцев из далекого прошлого, по какой-то причине попавших в лагерную мясорубку.

На прииске Нижне-Берзинский я пробыл с февраля 1937 г. по апрель.

Промелькнули эти три месяца очень быстро, ярко запомнились встречи с Берзиным. Как я уже сказал, Нижне-Берзинский прииск был новый, очень большой, быстро растущий, и поэтому плохо застроенный. Столовая представляла собой огромный сруб без крыши, крышей служил слой мха, положенный прямо на потолок и присыпанный сверху землей. Половину этого сруба занимала кухня, где варили на 10 тысяч человек, причем обеды выдавали прямо на улицу в консервные банки и нужно было с этим обедом дойти до своей палатки и там уже съесть, а при тех морозах зимой в палатку доносили часто лед вместо супа. Исключение было сделано для стахановцев и ИТР, которых кормили во второй половине второго сруба. Окна были покрыты толстым слоем льда, свет проникал очень слабо, даже днем было полу- темно. У дверей стояла бочка с настоем стланика (карликовый кедр) как антицинготного средства. Выдавал его человек профессорского вида, каждому, кто выпивал стопку этого страшно/201/ противного горького зелья, он совал металлический жетон, без которого не давали есть. Блатные требовали у интеллигентного старичка жетон без стланика, он им объяснял про цингу, но под напором угроз часто ему самому приходилось выпивать стланик, а жетон выдавать так.

Вот рядом с этим мучеником от медицины однажды оказался высокого роста человек с бородой, одетый в длинную собачью доху мехом наружу. Он стоял и молча наблюдал за неприглядной картиной раздачи пищи в полутемной столовой, сопровождавшейся криком, руганью и т.д. По столовой разнесся слух, что это сам Берзин. Я подошел посмотреть на колымского диктатора, а в это время к нему подскочил какой-то блатарь и показал кусок запеканки из каши в железной миске: «Эдуард Петрович, можно на этой запеканке четыре куба грунта на себе вывезти?» Берзин посмотрел на запеканку и на могучую фигуру заключенного. Тот стоял очень непринужденно перед особо уполномоченным ЦК ВКП(б) и Совета Народных Комиссаров, начальником «Дальстроя» и прочая и прочая... Блатной был перепоясан сделанным из матраца красным кушаком по тогдашней лагерной моде и выглядел импозантно. Берзин сказал: «Да, вас кормят плохо», — повернулся и ушел в контору начальника прииска. Через полчаса меня позвали туда, но я застал только конец разговора. Берзин без ругани и оскорблений, но очень внушительно и требовательно говорил, что такая организация питания неприемлема, и дал десятидневный срок на постройку столовой. После этого он сел в сани, запряженные тремя лошадьми цугом, и уехал. Лошади были под синими сетками с кистями, а кучер явно из кубанских казаков, судя по черным усам и кубанке, которую носил, несмотря на мороз. После отъезда Берзина начался спор, как за 10 дней построить столовую на 10 тысяч человек. Я присутствовал, так как занимался планированием и учетом строительства. С изумительной простотой дело решил полуграмотный старший прораб. Он предложил к существующей кухне пристроить с каждой стороны по одной стандартной палатке 21 на 7 метров, так что в плане получился как бы крест. Я уже/202/ говорил, что палатки научились ставить лихо, и за пять дней все было сделано. В стенах кухни прорубили добавочные раздаточные окна, и столовая была готова.

Подходила весна страшного 1937 г. Центральных газет мы не получали, радио не слышали никакого, кроме местного радио- узла, но слухи о процессах нарастали как снежный ком. Работа у меня шла хорошо, я быстро освоился и прибрал все к рукам. Начальником планового отдела был некто Воронский. Он был очень доволен, что нашелся человек, выполняющий его работу, и вечно уходил в лес охотиться на куропаток. Я как-то раз спросил его, зачем он приехал на Колыму, и получил характерный для той эпохи ответ: «Приехал сам, чтобы не привезли, как вас...» Уже тогда многие поняли, что лучшее средство от репрессий — это самому завербоваться в систему НКВД и уехать на какую-нибудь стройку.

Но весна была весной, и солнце после долгой колымской зимы сияло ярко и грело, под стенами бараков и палаток уже подтаивало, на дорогах днем было мокро, но ночью было градусов 20 мороза. Солнце в чистом горном воздухе было таким ярким, что без темных очков нельзя было работать, заболевали глаза, трескались губы. И вот в один такой яркий весенний день во время обеденного перерыва ко мне подошел посыльный с вызовом в контору. Когда я проходил по темному коридору, кто-то сунул мне в руку записку. По дороге я прочел слова, которые потрясли меня до глубины души: «Тебя везут в Москву». Дальше все было как во сне. Объявили, что этапируют в Москву, дали на сборы 30 минут. Товарищи окружили меня, каждый совал деньги, банку консервов, пайку хлеба, советовали зашить деньги в телогрейку и ватные брюки в разных местах, что я и сделал. Все говорили, что это пересмотр дела, что отпустят, реабилитируют... Эти полчаса прошли, как в чаду, и вот я уже шагаю по протаявшей дороге, по весенним лужам, шагаю под конвоем, причем конвойный попался не то татарин, не то чуваш и ужасная сволочь. На душе было так светло и радостно, а он гнал меня прямо в валенках по лужам, а когда я пытался их обходить, он угрожал застрелить/203/ меня, щелкал затвором и орал самым зверским образом. Быть застреленным этим кретином не хотелось и пришлось шлепать по воде. В управлении меня посадили во внутреннюю тюрьму райотдела НКВД с какими-то ворами, но через два часа вызвали к начальнику, который объявил мне, что я поеду в Москву в распоряжение центрального НКВД. Он был очень любезен, так как не знал, зачем вызывают, — случай был исключительный. Было смешно слушать такой «светский» разговор: «Надеюсь, у вас не останется плохих воспоминаний о Колыме...» В заключение он меня спросил, где я остановился, и я ответил, что сижу у него во внутренней тюрьме, в подвале, он был просто шокирован и распорядился немедленно меня расконвоировать и выпустить на вольный поселок. Это окончательно вознесло меня на облака — я решил, что меня действительно реабилитируют. Судьба сулила мне совсем другое, и реабилитация пришла ровно через двадцать лет — в 1956 г. Но я не знал, что уготовано мне, и был полон радостных надежд./204/

Назад | Содержание | Вперёд

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.