Ее называли Беатриче...
|
Примеры я еще приведу, а пока о личном — о нашей первой встрече, которая состоялась летом 1989 года в Вологде, куда она приезжала по приглашению местного музея-заповедника (Шаламовского дома как такового, как места памяти, еще не было). После общего разговора в музее она согласилась побеседовать со мной вечером в гостинице.
Была тогда такая гостиница «Северная», в бывшем шикарном «Золотом якоре», где когда‑то жил сосланный из Киева философ-аристократ Н. Бердяев. Номер у Ирины Павловны был совсем не бердяевский — какая‑то убогая, узкая, как пенал, комнатка с тумбочкой, железной кроватью и тараканами, которые нахально ползали по плинтусам. Но мы на это внимания не обращали, и разговор, рассчитанный «на часок», длился почти три часа. Это было не журналистское интервью, а просто душевная беседа о Шаламове, о его личности, только что открывшейся широкому миру (в 1988 году «Наше наследие» опубликовало «Четвертую Вологду», и из журналов потоком хлынули «Колымские рассказы»). Я уходил домой поздним вечером совершенно ошарашенный — и массой неведомых мне фактов биографии писателя, и удивительной доверительностью, с какой рассказывала все это Ирина Павловна (как‑то сразу почувствовав в собеседнике «русского мальчика», хотя уже немолодого, вечного идеалиста, искателя высших истин), и драгоценным подарком — только что вышедшей книгой рассказов Шаламова «Левый берег». Потом, даже при последней встрече в ноябре 2010 года в Москве, она всегда вспоминала эту нашу гостиничную беседу: «А помните, как все начиналось?..»
Как же не помнить такое — первое, из живых уст, настоящее открытие Шаламова не только как писателя, но и как человека, которого и доныне считаешь самым важным и самым интересным в мире? А то, что было потом — и установка мемориальной доски на доме Шаламова в 1990 году (куда Ирина Павловна приезжала вместе со скульптором Ф. Сучковым, тоже бывшим лагерником), и первая Шаламовская конференция в Вологде 1991 года, после которой мы вместе с Ириной Павловной и двумя дальними родственницами Шаламова отправились в дальнее путешествие по местам его предков, в «усть-сысольскую глушь» нынешней Коми республики, и наши общие хлопоты по восстановлению памятника на могиле Шаламова в Москве в 2001 году (он был сломан, украден — из‑за бронзы — криминальными элементами эпохи «первоначального накопления»), и множество других встреч, звонков, переписки, душевных разговоров за чаем — все от той гостиничной встречи, которую я рассматриваю как один из высших даров жизни.
О ее твердости и принципиальности. Один из самых показательных эпизодов: в 1995 году ей удалось с большим трудом опубликовать записные книжки Шаламова с его резко отрицательными отзывами о А. И. Солженицыне («Новый мир» категорически отказался печатать, пришлось обращаться в «Знамя», едва уговорила: это же Шаламов пишет, а не я — к нему все вопросы, он что, в самом деле, не имел права так думать?», — передавала мне она свои аргументы). Солженицын, вернувшийся тогда в Россию, был не просто кумиром, а некоей божественной, возвышавшейся над всем обществом, глыбой-человечищем, бросать какую‑то тень на коего считалось кощунством. Мы решили включить эти записные книжки во второй «Шаламовский сборник», выходивший в Вологде в 1997 г. «Знаете, пожалуй, я дам туда и свои воспоминания на тему «Шаламов и Солженицын», держать их неопубликованными больше нельзя», — писала она. Сборник вышел, но до Москвы, как оказалось, почти не дошел.
По случаю Вологду в тот момент посетил Н. А. Струве, давний верный приятель и служитель Солженицына по парижскому издательству «ИМКА-Пресс» (его угодливая роль и финансовые связи его патрона с секретными службами США были ярко раскрыты в воспоминаниях бывшего эмигранта В. Аллоя, опубликованных в альманахе «Минувшие годы» в 1998 году — на это указывала И. П. Сиротинская).
Струве тогда ездил по всей России новоявленным миссионером и торжественно «преподносил в дар» региональным библиотекам залежалый и ставший уже неактуальным товар своего издательства. На встрече в местной библиотеке я нахально решил сделать ему свой дар — «Шаламовский сборник» с двумя публикациями Ирины Павловны, касающимися Солженицына. Струве не мог не познакомить с ними «сокрушителя коммунизма» и «обустройщика России», поселившегося в заповедном уголке под Москвой (отведенном ему Б. Ельциным и Ю. Лужковым). Реакция Солженицына не заставила себя ждать. В № 4 «Нового мира» за 1999 год появились его мемуары «С Варламом Шаламовым» с «добавлением 1998 года», где упоминался и наш сборник. Автор громогласно негодовал по поводу отзывов Шаламова о себе как «дельце», недостойном писать о лагерях, отрицал свою, знаменитую теперь, фразу: «На Западе без религии не пойдет», и не мог не среагировать на весьма едкую и точную фразу из воспоминаний Сиротинской, касающуюся его стратегии: «На Западе важно было оказаться первым и как бы единственным». Не случайно уязвленный Солженицын решил по обычаю перейти на личности и высказал сомнения в добросовестности Сиротинской как публикатора («публикаторша» — уничижительно называл он ее).
Ирина Павловна не могла оставить без ответа столь оскорбительный публичный демарш. Ее письмо, напечатанное в № 9 «Нового мира» за тот же год в разделе «Из редакционной почты», я считаю самым ярким выражением той редкой твердости и принципиальности, которая была ей свойственна. На такие иронические слова, как: «А. И. Солженицын, безусловно, великий стратег и тактик, а Шаламов — всего лишь великий писатель» — надо было иметь мужество. По большому счету, в обстановке всеобщего тогдашнего идолопоклонства перед автором «Архипелага» и Нобелевским лауреатом, это был гражданский подвиг — увы, не сразу замеченный и оцененный. В том, что именно после ее публикаций отзывов Шаламова началась демифологизация роли и личности Солженицына в сознании российского общества, — ее несомненная историческая заслуга.
По издательским делам Ирине Павловне пришлось немало бывать за границей. А в том же 1999 году, летом, ее неожиданно пригласили в Рим на большую международную конференцию «10 лет после падения Берлинской стены». Она никогда не была политиком, общественным деятелем, и оказаться в компании таких представителей России, как Е. Т. Гайдар и А. Н. Яковлев, ей было не то, что неловко, а даже чуждо. На нее и смотрели как на «белую ворону», особенно после ее выступления. Все ждали обличений «советского тоталитаризма», а она говорила о пророчествах Шаламова, о том, что насилие Освенцима и Колымы вовсе не преодолено либерализированным мировым сообществом: «Балканские события, ракетно-бомбовые удары по Югославии стоят в том же ряду убийств и насилия над невинными жертвами. Международное право превращается в пустые слова. Однополюсный мир на нашей маленькой планете не гарантирует не только справедливости, но и жизни…»
Она говорила это и от себя, и, в первую очередь, от имени Шаламова, которого пытались притянуть к себе разные политические силы, но — безрезультатно. Ее тоже не удалось заманить ни правым, ни левым. Больше на политические форумы ее не приглашали.
Об Италии она всегда вспоминала с особым теплом. «Как могли там, в этой стране, так почувствовать Шаламова — удивительно! — говорила она, имея в виду все новые и новые издания переводов, расхватывавшихся читателями. А больше всего она гордилась тем, что знакомые итальянцы часто называли ее «Беатриче» — как музу великого Данте. «Так и показывают на улице: «Смотрите, Беатриче идет!» — солнечно улыбаясь, рассказывала она. Надо поблагодарить великодушных и искренних итальянцев за то, что они дали ей хоть на какие‑то мгновения ощутить высшую радость жизни (Шаламова в Италии приравнивают к Данте не только потому, что он прошел действительные круги ада, но и потому, что видят в нем потрясающего своей новизной художника — поэта прежде всего).
Говорить ли о грустном — к сожалению, о родном российском, то ли московском, то ли вологодском?
С Вологдой был пренеприятный, почти детективный случай. В 1996 году Вологодская картинная галерея (на чьем балансе и в чьем ведении находится Шаламовский дом) соблазнилась на предложение приобрести рукописи писателя. Предложение исходило от «частного лица» — как оказалось потом, офицера- пенсионера КГБ, который говорил, что «нашел рукописи в помойке» (!). На самом деле это был обыкновенный надсмотрщик за квартирой Шаламова, который, пользуясь болезнью и временным отсутствием хозяина, в конце 1970‑х годов украл эти тетради и теперь решил их (для блага себя и внуков) продать.
Как ни странно, сделка состоялась — галерея нашла спонсора и купила рукописи. С Сиротинской как правонаследницей всего созданного Шаламовым якобы «хотели, но не могли связаться». Руководитель галереи, коллекционер по страсти и по должности, но провинциал по сознанию и юридической неграмотности, радовался: «Теперь к нам поедут люди со всего мира, чтобы изучать Шаламова!» Как оказалось, в пачке тетрадей с черновыми вариантами стихотворений была и истинная драгоценность — тетрадь с записями «Что я видел и понял», представляющими сжатую квинтэссенцию шаламовского лагерного опыта (теперь она широко известна и вошла в шеститомник писателя).
Как среагировала на всю эту историю Ирина Павловна? Возмущению ее и обиде на, казалось бы, ставшую родной Вологду, не было предела. И саму акцию она назвала предельно жестко и определенно: «Это скупка краденого!» (Разве не чувствуется в этом ее настоящий характер?) Конфликт был разрешен только тогда, когда все рукописи по справедливости — без судов и дрязг — были отправлены туда, где они и должны были изначально находиться — в фонд Шаламова в РГАЛИ.
К счастью, я никоим образом не участвовал в истории со «сделкой», но привожу по автографу суровое письмо Ирины Павловны в связи с публикацией записи «Что я видел и понял» в третьем «Шаламовском сборнике»: «Если хотите, публикуйте с такой пометой: „Приобретено Вологодской картинной галереей у бывшего офицера КГБ, изъятое при несанкционированном обыске в отсутствие автора“. Только при этом условии разрешаю опубликовать эту вещь». Все было неукоснительно выполнено, причем, с текстологической правкой Ириной Павловной некоторых непроясненных мест рукописи.
Таков был ее профессионализм архивиста и такова непреклонность в отстаивании святого для нее — целостности наследия Шаламова. Это наследие, увы, (кроме сданного в свое время в РГАЛИ), потихоньку, как бы ненароком, растаскивалось, и лишь со временем, благодаря усилиям Ирины Павловны, было в основном восстановлено.
Приходится с сожалением констатировать, что в Москве ее сопровождал — как и Шаламова — густой и липкий поток сплетен, рожденных еще на старых «диссидентских» кухнях, где недоумевали: почему Шаламов исчез из их круга, что это за «ля фам» его «увела»? Ей приклеивали даже — по обычаю тех времен — и сотрудничество с КГБ, и «аморалку», и еще бог весть знает что. Афоризм Шаламова, перефразировавшего Маркса: «В мире всегда была идея, обладающая материальной силой, — это слух, сплетня. Материальная сила этой идеи очень велика» — коснулся Ирины Павловны самым непосредственным образом. Но она мало думала об этом — была слишком занята. Работа с архивом, издание неизвестного Шаламова являлось смыслом всех последних лет ее жизни. Помню, лишь, как она недоуменно, с обидой, среагировала на первые серии фильма Н. Досталя и Ю. Арабова «Завещание Ленина», где ее представили как одну из соперниц в борьбе за сердце старого Шаламова.
И последние годы, и сама смерть писателя тоже обросли невообразимым количеством слухов и малодостоверных, чисто субъективных версий. Люди, рассказывающие об этом трагическом периоде, ровно не замечают (или стараются не замечать) Сиротинской. Между тем, передаю свидетельство главного врача дома престарелых и инвалидов, располагавшегося на улице Вилиса Лациса, 3, где с 1979 года находился писатель (мы встречались с главврачом в 1989 году, во время съемок фильма): «Из навещавших Шаламова помню только Сиротинскую». Наверное, потому помнил, что она, как и свойственно действительно родному, заинтересованному человеку, всегда заходила к врачу узнать о состоянии здоровья Шаламова. А многие ходили в его палату прямиком, находя свой интерес, нередко выходивший за рамки простого сочувствия и помощи. Все это очень точно передает фраза из воспоминаний Ирины Павловны, впервые, в неполном виде, опубликованных в 1990 году в журнале «Литературное обозрение» и затем вошедших в первый «Шаламовский сборник»: «Бедная беззащитная его старость стала предметом шоу»…
Сегодня очевидно, что встреча Шаламова с Сиротинской в 1966 году стала спасением для писателя — выходом на совершенно иной круг жизни и новый, чрезвычайно плодотворный этап творчества. Об этом лучше всего говорит просто количество написанного им после 1966 года, не говоря уже о качестве — «Четвертная Вологда», «Вишера (Антироман)», сборник «Перчатка, или КР-2», «Воспоминания», многочисленные эссе, наброски, а может быть, главное — замечательные лирические стихи!
Обо всем этом и многом другом рассказывает полная книга воспоминаний И. П. Сиротинской «Мой друг Варлам Шаламов», выпущенная в 2006 году.
Друг — самое точное слово, когда речь идет о дружбе-любви, все грани которой совершенно не обязательно знать постороннему человеку. Они оказались необычайно близки — молодая «филологиня» и архивистка, сотрудница Центрального архива литературы и искусства, и суровый, недоступный для многих писатель-лагерник. Об их отношениях мало кто знал, и это было счастьем для обоих.
Еще раньше, даже на читательских встречах, Ирину Павловну деликатно спрашивали о «статусе» их отношений, о причинах конечного разрыва. Она всегда спокойно, с высоты своего жизненного женского опыта, говорила и о горячо разгоревшейся тогда «незаконной» любви, основанной прежде всего на духовной близости, и о том, что при расставании ей надо было думать прежде всего о детях — трех сыновьях, которые подрастали и требовали неустанной заботы.
С такой же, и еще большей откровенностью она рассказывает об этом в своей книге воспоминаний. Не столько ради того, чтобы избежать кривотолков, а ради того, чтобы передать ту высоту отношений, какая бывает между мужчиной и женщиной, если их объединяет общее поэтическое отношение к миру.
В книгу включена и переписка Сиротинской с Шаламовым, сугубо интимная, ярче всего раскрывающая степень их близости. Вот только один пример — письмо лета 1968 года, когда Сиротинская уехала отдыхать в Крым, а Шаламов, не имевший такой возможности, посылал ей едва ли не через день открытки и письма (она отвечала тем же):
«Дорогая Ира.
Получил сегодня утром твое письмо от 10 июля вместе с открыткой от 9-го с Генуэзской крепостью... В письме есть неожиданная тревожная нотка: «Слишком резко все переменилось, я словно проснулась. Вообще, в нашем счастье, в нашей любви слишком много от воображения». Я этого вовсе не считаю, но сердце даже засосало... Мне совсем не кажется, что она - от воображения, но, конечно, я могу судить только о себе. Чтобы тебя развлечь, посылаю свое июньское стихотворение:
Грозы с тяжелым градом,
Градом тяжелых слез.
Лучше, когда ты - рядом.
Лучше, когда - всерьез.
С Тютчевым в день рожденья,
С Тютчевым и с тобой.
С тенью своею, тенью,
Нынче вступаю в бой...
Дикое ослепленье
Солнечной правоты,
Мненья или сомненья -
Все это тоже ты...»
В воспоминаниях Ирины Павловны есть отдельная глава, посвященная этому стихотворению. 18 июня того же года они праздновали день рождения Варлама Тихоновича — ему исполнился 61 год, и гадали по сборнику стихов Тютчева, одного из любимых поэтов для обоих. На столе стояла фотография: Ирина у Вологодского кремля (это было вскоре после ее поездки в Вологду). «Было тогда светлое, счастливое время его жизни, тени Колымы отступили на время, — пишет она в своей книге. — Июнь 1968 он назвал лучшим месяцем своей жизни… Солнечная правота — это правота света, правота счастья».
В связи с поездкой Ирины в Вологду он писал: «Я думал, город давно забыт, встречи со старыми знакомыми [художником В. Н. Сигорским и его женой — прим. И. П. Сиротинской] никаких эмоций, ни подспудных, ни открытых у меня не вызывали — после смерти матери крест был поставлен на городе… А вот теперь, после твоей поездки — какие‑то теплые течения глубоко внутри… Удивительно здорово, что ты видела дом, где я жил первые пятнадцать лет своей жизни, и даже заходила в парадное (так оно раньше называлось) крыльцо с лестницей на второй этаж, с разбитым стеклом. Просто сказка. Белозерский камень мне потому менее дорог, чем камень у собора, на Белоозере я никогда не был, а у собора прожил пятнадцать лет. Деревьев там не было (с фасада дома). Никогда. Было гладкое поле, дорога. Куст боярышника под окнами. А дерево — тополь — был во дворе сзади дома…».
Эти детали чрезвычайно важны не только для нынешних музейщиков, пытающихся воссоздать исторический облик дома Шаламова, но и для понимания его отношения к родному городу. «Теплые течения глубоко внутри» — очень красноречивое признание. А слова о том, что «после смерти матери крест был поставлен на городе» нетрудно объяснить: свою мать Надежду Александровну он горячо любил, а после ее смерти (26 декабря 1934 года — Варлам приезжал из Москвы на похороны, это было его последнее свидание с родными местами) никого из близких в городе уже не осталось. Не забудем, что в декабре 1934 года, после убийства Кирова, в стране развернулась волна репрессий, жертвой которых вскоре, в 1937 году стал и Шаламов — его надолго, на шестнадцать лет, поглотила Колыма. После лагеря здоровье его было глубоко подорвано, он стал инвалидом (кроме глухоты — болезнь Меньера, связанная с нарушением координации движений), и всякие поездки, в том числе в Вологду, стали для него слишком тяжелы. Именно поэтому он так и не побывал больше в родном городе (мать и отец Шаламова, как установлено, были похоронены на Введенском кладбище, и в столетнюю годовщину писателя там поставлен памятный крест).
В переписке Шаламова и Сиротинской есть и другие отзывы писателя о Вологде. В том же 1968 году, в связи со смертью А. Яшина, он пытается дать оценку творчеству поэта, впадая при этом в некоторые крайности (связанные с общим отрицательным отношением к некрасовской традиции в поэзии — сам он принадлежал к другой, классической традиции, тесно переплетенной с художественными открытиями «серебряного века»). Важнее всего итог размышлений о Яшине: «Человек он был неплохой и притом мой земляк, вологжанин. Правда, он не из города, а из глубинки вологодской. Я же, если и вологжанин, то в той части, степени и форме, в какой Вологда связана с Западом, с большим миром, со столичной борьбой. Ибо есть Вологда Севера и есть Вологда высококультурной интеллигенции…».
Над этими характеристиками стоит поразмышлять, особенно в связи с извечной проблемой провинциализма и провинциальных, «местных» критериев в искусстве (да и «местечковых», наивно-корыстных интересов). Мы можем наглядно убедиться, что Шаламов изначально тяготел к «большому миру» (Запад здесь лишь метафора), и оттого значение его творчества осознается сегодня не только как общероссийское, но и как мировое. Общепринятым стало его восприятие как великого русского писателя, открывшего не только трагедию лагерей, но нашедшего для этого свою, чрезвычайно лаконичную и философски насыщенную, близкую всем людям, форму («как отделяется песок от золота при промывке», по выражению одного из американских рецензентов «Колымских рассказов»).
Открыть это значение писателя для всего мира помогла, в первую очередь, И. П. Сиротинская своим неустанным трудом по публикации наследия Шаламова, по расшифровке его многочисленных рукописей (почерк писателя в последние годы стал трудноразборчивым, и человеку, не знакомому издавна с особенностями письма Шаламова, просто непонятен).
Эта скрупулезная текстологическая работа велась в одиночку на протяжении почти двадцати лет, требовала громадных усилий, и в итоге, как уже было сказано, увенчалась изданием в 2006 году наиболее полного, шеститомного собрания сочинений писателя, куда вошло много ранее неизвестных произведений. Еще раньше, в 2001 году ею был опубликован том «Воспоминаний» Шаламова, куда, кроме прочего, вошли наброски письма писателя к Солженицыну, бесцеремонно объявившему на весь мир в 1972 году, что «Варлам Шаламов умер». Из этой публикации впервые стала известна чеканная формула Шаламова, обращенная к Солженицыну: «Я знаю точно — Пастернак был жертвой холодной войны, Вы — ее орудием».
Не менее важное значение имеют и ее усилия по раскрытию многих неизвестных эпизодов биографии писателя, прежде всего, связанных с его политическим преследованием. Итогом этого стала объемная «Новая книга», выпущенная в 2004 году, где опубликованы все следственные дела Шаламова. Как известно, таких дел, по которым он отбывал сроки, было три — 1929, 1937 и 1943 годов. По двум последним делам писатель был реабилитирован еще в 1956 году, а по первому делу (участие в антисталинской, так называемой «троцкистской» оппозиции) — лишь в 2000 году, во многом благодаря ее обращениям в ФСБ и Генеральную прокуратуру.
Главная ценность воспоминаний И. П. Сиротинской все же в другом — ей удалось донести до нас живой образ писателя с его необычайно прямым и независимым характером, с высочайшими нравственными и творческими устремлениями, редкими и непривычными для своего времени, что и обусловило в конце концов весь трагизм его судьбы. В свое время Шаламов признавался Сиротинской: «Ты подарила мне лучшие годы жизни». А ее книга завершается удивительно проникновенным и чистым, как на исповеди, признанием:
«Теперь, когда ему скоро исполнилось бы 100 лет, а нашей дружбе - 41 год, когда я вспомнила его слова, поступки, прочитала каждую строчку, написанную его рукой, я могу сказать - он был лучшим из людей ХХ века. Он был святым - неподкупным, твердым, честным - до мелочи - благородным, гениальным прозаиком, великим поэтом.
Я отдала тебе жизнь, друг мой Варлам, мой великий и добрый друг».
Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.