Обсуждение книги В.В.Есипова «Шаламов» в серии ЖЗЛ в Государственном музее истории ГУЛАГа

На аудиозаписи Шаламов читает свое стихотворение:

Живописец

Роман Владимирович Романов, директор Музея ГУЛАГа: Здравствуйте, дорогие друзья, уважаемые дамы и господа. Мы рады приветствовать вас в нашем музее. Меня зовут Романов Роман, я директор музея. Прежде чем предоставить слово автору этой замечательной книги, я хотел бы обратить ваше внимание на этот стенд и стол — это выставка, которую мы подготовили по Варламу Тихоновичу Шаламову. Здесь есть архивные документы, фотографии. Огромная благодарность людям, которые это сделали: Ирина Колкова, Анна Редькина и Сергей Соловьев. Спасибо большое Анне Робейко, что она всех вас пригласила, и что вы пришли. И сейчас я хотел бы, чтобы автор о своей книге сказал вступительное слово. Валерий Васильевич Есипов.

Валерий Васильевич Есипов, автор книги «Шаламов»: Здравствуйте, дорогие друзья. Я очень рад, что презентация книги о Варламе Тихоновиче Шаламове проходит в таком серьезном месте и в серьезной аудитории. Так сложилось, что Шаламова в основном ассоциируют с лагерной темой. Это огромная, страшная полоса его жизни, и его последующее творчество связано именно с этой темой. Но он и его жизнь темой этой не ограничивались. И я, насколько мог, старался раскрыть разные периоды его жизни: и малоизученные, и связанные с его родом, и с двадцатыми годами, с их надеждами. Он был человек двадцатых годов по своему мировоззрению, так им и остался. Потом этот страшный колымский период, потом «оттепель» и новые надежды, потом их новый слом, и потом его просто самый страшный период: дом престарелых и кончина, тоже страшная.

Все эти эпизоды освещены в книге. Я старался, насколько возможно, соответствовать тому, что думал о себе Шаламов и что он думал о жизни, соответствовать его взглядам. А он был человек суровый в оценках разных явлений литературы и общественной жизни, бескомпромиссный. И книга получается в связи с этим во многом, может быть, неожиданной, полемичной. Потому что вокруг Шаламова сложилось тоже много мифов, в силу поверхностного прочтения. Прочли в начале 90-х его рассказы, в биографию особенно не вникая, и то впечатление, которое тогда сложилось, оно так до сих пор и остается.

Плюс еще распространенные мифы, окружавшие его еще при жизни, связанные с известным письмом 72-го года в «Литературную газету», когда он подвергся обструкции в среде либеральной советской интеллигенции. Я вчера беседовал с одной дальней родственницей Шаламова, и она сказала, что за это письмо Варлама Тихоновича осуждала даже его жена — первая жена, Галина Игнатьевна. Представляете, какой парадокс. Та женщина, которая была напугана сталинской эпохой (она тоже была в ссылке, в Чарджоу): когда Шаламов вернулся, она всего боялась. Она говорила: «Давай поживем тихо, нормально, как все». На этой почве они и расстались, Шаламов не мог так жить. Потом эта женщина его осуждала за то, что он выступил против несанкционированных публикаций на Западе, что он якобы сдался властям и прочее. Много было подобных пересудов, и история с письмом достаточно подробно разобрана в книге.

Затем взаимоотношения с Солженицыным, очень непростые. Они начинались, как бывало у Шаламова: он был, как все великие люди, влюбчив, поначалу поддавался чарам и обаянию. Но быстро умел разбираться в людях и, соответственно, с Солженицыным у него отношения вскоре разладились. И последнее неотправленное письмо, оно предельно четко выражает не то чтобы личную позицию Шаламова — его оценка очень верна объективно. Он написал: «Я знаю точно, что Пастернак был жертвой холодной войны, а Вы — ее орудием». Тогда эта оценка была мало распространена. Оказывается, влюбчивым был не только Шаламов, но влюбчивым было и целое общество. Оно попадает под чары чародея и отдает ему свою «разбойную красу… Пускай заманит и обманет, — не пропадешь, не сгинешь ты»… [1]. Но, оказывается, можно обществу пропасть и сгинуть, если поддаться чарам какого-нибудь чародея от политики.

То есть в книге есть полемичные эпизоды, и я считаю, что это хорошо. А досадно, что там оказалось несколько опечаток, накладок, были некоторые редакторские вмешательства. Мы работали дружно, но я не смог за всем проследить, поскольку верстка и редактирование шли заочно, по интернету, и я даже верстку последнюю практически не читал. Например, там есть диаграмма, где написано «заключенных», а надо читать «осужденных». Портрет Солженицына у меня был подписан как «постановочный снимок», а написали, что сделан «по выходе из Особлага». Есть там еще накладки, и надо учитывать, что это произошло непроизвольно.

Мне говорили давно, что такая биография нужна, цельная и в то же время достаточно, я считаю, доходчивая. Ранг ЖЗЛ-овской научно-популярной биографии предполагает и простоту изложения, и, самое главное, строгость фактологическую, когда касается судьбы великого человека. Хотя Шаламов писал: «Я не хочу, чтобы меня показывали больше, чем я есть». Он знал свою цену, величину тоже знал. И еще он писал: «Всю жизнь меня принимали за кого-то другого». Понимаете, всю жизнь его принимали за кого-то другого, все пытались куда-то притянуть, и ярлыков за ним много влачилось: троцкизм, например. Кстати, на эту тему: мы сейчас находимся на фоне экспозиции, посвященной фальсификациям сталинской эпохи и, соответственно, фальсификаций было много и в биографии Шаламова. Прочтите книгу, а если кто прочел, я бы хотел, чтобы высказались откровенно, даже нелицеприятно, можно даже полемизировать. Пожалуйста.

Реплика из зала: Я прочла.

Есипов В.В.: Вы уже прочли? Наталья Семеновна, ну так что ж, давайте, скажите. Это Наталья Семеновна Выгон. Мы познакомились здесь, в Москве. Это невестка человека, который сидел вместе с Шаламовым в тридцать седьмом году в Бутырской тюрьме, потом был на Колыме, а умер в прошлом году, на 96-ом году жизни. Пожалуйста.

Наталья Семеновна Выгон, филолог, невестка М.Е. Выгона: Дорогие друзья — а я уверена, что других посетителей в этом зале по этому поводу быть не может — дорогие друзья, здесь должна не я стоять, а сын Миши Выгона, арестованного в 37-ом, в 21 год, и в Бутырской камере повстречавшегося с Варламом Тихоновичем. Очень важны, наверное, были для комсомольца, энтузиаста, свято верившего в коммунистическую идею — после того как эта идея рухнула омерзительно, грязно, издевательски в одну секунду, — встречи с людьми, которые были великими представителями русской культуры, ее силы, ее несгибаемости, ее душевной красоты. Так было при встрече с Варламом Тихоновичем, так было при встрече с другом Маяковского Иулианом Хреновым, на дочери которого Михаил Выгон потом женился, когда они вышли на поселение. Так что я здесь «за того парня». Может быть, он сам захочет что-нибудь сказать.

А я хочу сказать об этой удивительной книге. Я профессорствую на филфаке и профессионально очень хорошо отношусь к изданию «Жизнь замечательных людей» и охотно прощаю им выбор неудачного автора для нового героя или выбор героя, не соответствующего эпохе. Те, кто читает книги этой серии, знают: не все бывает так, как хотелось бы. Но книга Валерия Васильевича — удивительная, прозрачная, честная, чистая, как слеза. И главное, у меня такое ощущение, она была необходима моей душе. Не только мне. Я думаю, что она необходима всем русским читателям. Потому что, как мы знаем, эпоха Гуттенберга закончилась, потому что мы опять живем в эпоху «уха и глаза». Мы наслышаны, нам показывают какие-то картинки, и мы толком ничего не знаем. А есть в истории русской культуры люди, судьбы которых необходимы как прививка против бешенства и как вливание сил, чтобы пережить и нынешнее, далеко не идиллическое с моей точки зрения, время. Валерий Васильевич, очевидно опираясь на свой грандиозный опыт журналиста — естественно, без таланта рассказчика, повествователя здесь дело не обошлось, — написал так, чтобы это дошло до каждого. Открывши книгу, закрыть ее уже невозможно. Автор в состоянии постоянного диалога. За каждой датой, за каждым эпизодом шаламовской судьбы, чувствуется, что это вершина айсберга, что автор знает многократно, неизмеримо больше. Все дозировано. Все рассчитано на непрерываемый диалог с читателем, для которого тоже становится важным все: и шаламовская родословная, и его вера 20-х годов, и его кредо, с которым он завершил свою прекрасную, великую, мученическую жизнь. Мне кажется, что эта книга настолько необходима, что, когда Валерий Васильевич мне ее подарил, я первым делом включила ее в список для обязательного чтения для своих студентов-пятикурсников на филфаке. Такие книги надо знать. И мне хочется поблагодарить автора за ту колоссальную работу, которую он проделал, создавая эту книгу. А теперь я немного знаю о том, как много он работает и как текстолог, выпуская книги Шаламова, и как один из немногих, но мощнейших энтузиастов — создателей сайта Shalamov.ru. Кто не посмотрел этот сайт — очень рекомендую посмотреть. Он безупречен и с точки зрения контента, и с точки зрения оформления, от него тоже невозможно оторваться. То, что делает Валерий Васильевич — своего рода, культурное подвижничество, подвиг. Я не могу сказать, что много таких людей знаю, но — знаю: и в своей среде, и среди музейщиков, и среди школьных преподавателей. Мне хочется поздравить нас, читателей, с тем, что у нас теперь есть такая книга: и оберег, и посох, и защита от зла, которое, как Шаламов совершенно справедливо утверждал, существует всегда. Спасибо, Валерий Васильевич. Еще раз спасибо.

Ведущая: Мы продолжаем обсуждение книги, и я сейчас хотела бы пригласить на несколько слов историка Валентину Александровну Твардовскую.

Валентина Александровна Твардовская, историк, дочь А.Т. Твардовского: В отличие от предыдущего выступающего, я неоднозначно отношусь к серии ЖЗЛ. Там разные книги, и особенная пестрота в последнее время: некоторые авторы умудряются каждый год выпускать новую биографию и это, конечно, сказывается на качестве. Книга, которую сегодня обсуждаем, для меня — выдающееся явление в этой серии, особенно последних лет. Эта книга написана и писателем — настоящим писателем, владеющим словом, прекрасная по письму, — и исследователем, многолетним исследователем Шаламова. Я сейчас не назову другого человека, который так знал бы жизнь и творчество Шаламова. Здесь он вне конкуренции. И конечно, многолетние его изыскания сказались: он успел написать эту книгу за сравнительно небольшой срок, и она получилась очень и очень доброкачественной.

Меня, конечно, в этой книге особенно, кроме главного героя — о котором я узнала прежде всего от Есипова, из его предшествующих работ, — меня интересовали персонажи, которые встречались и в прежних работах, и в этой книге. Прежде всего — Солженицын, выступающий в этой книге как антипод Варлама Шаламова, и Твардовский, который здесь некой тенью, в отличие от других работ, где он представлен в более полный рост, проходит на заднем плане. Я долго думала над загадкой, и с Валерием Васильевичем мы ее обсуждали: почему не получилось сотрудничество с «Новым Миром»? Шаламов работал там внештатным рецензентом 5 лет, был знаком со многими сотрудниками и мог соприкоснуться с редактором, но не получилось.

Я согласна с версией Валерия Васильевича, которую он выдвигает в этой книге, что тут определенную зловещую роль сыграл Солженицын, явившийся по просьбе Шаламова посредником в его переговорах с главным редактором, но как-то не так объяснив Твардовскому, не так представив стихи Шаламова, которые он должен был ему передать для чтения. Он сорвал тем самым их встречу. Собственно, он и не пытался ее организовать в дальнейшем. В общем и целом я согласна. Только не могу согласиться с тем, что Валерий Васильевич принимает объяснения самого Солженицына, которые он дал впоследствии в своих литературных очерках: что Твардовскому не понравилось сходство с Пастернаком, с творчеством Пастернака в этих стихах, и поэтому он отказался их печатать. Мне это объяснение не кажется убедительным. Это объяснение Солженицына, может быть, позднее им придумано. Но никак это не могло оттолкнуть от чтения стихов, потому что Пастернак не был антиподом Твардовского, как вы, Валерий Васильевич, здесь пишете. Я с этим никак не могу согласиться. Не может подлинный поэт быть антиподом другого настоящего поэта. Поэт поэта всегда поймет. Посмотрите хотя бы по указателю к тому литературных критических статей Твардовского его высокие оценки Пастернака. Посмотрите в дневнике его: как он отзывается о нем и как делает выписки хотя бы из переписки его с Ренатой Швейцер, как близко они подходят в самом понимании духа поэзии — и ничего не останется от этого мифа о Твардовском как антиподе. А высокие оценки Пастернаком Твардовского: ведь их несколько и они очень убедительны! Короче говоря, эта версия меня не убеждает, но я думаю, что какую-то роль Солженицын сыграл здесь. Потому что для меня немыслимо: если Твардовский прочитал стихи человека такой судьбы, чтобы он никак не откликнулся, даже если он отказался их печатать. И пригласил бы в редакцию, и написал бы письмо, потому что других таких случаев полно. Не может опубликовать, но всегда соединяется с этим автором. Я думаю, что, представив очень ярко расхождение, противоположность этих личностей, Шаламова и Солженицына — вот действительно подлинные антиподы, тут нечего и говорить, — автор, к сожалению, обошел черты совершенно определенного сходства в личности и в подходе к литературе, к поэзии у Шаламова и Твардовского.

В частности, и в этом поступке, о котором сегодня Валерий Васильевич заговорил: о письме Шаламова, протестующем против его зарубежных издателей. И у Твардовского был такой случай, и такая же реакция была. Даже Сиротинская осуждала поступок Шаламова, а Твардовского не поняли даже новомирцы. В дневниках новомирцев Кондратовича, Лакшина и впоследствии Буртина этот поступок считается непонятным и ошибочным. Но это была его позиция абсолютно твердая на протяжении всего творчества, еще с первого произведения, которое положило начало самиздату — «Теркин на том свете». Никогда не пытался передать за границу. Никогда. Так же, как Шаламов, говоря словами самого Шаламова: не мог, не хотел быть орудием холодной войны в те годы, когда она так напряженно протекала, то усиливаясь, то ослабевая, но не прекращалась. Это была его позиция. И здесь протест его был искренен, потому что в некоторых изданиях действительно было искажено переводом белым стихом содержание последней поэмы «По праву памяти» — и название, не подходящее к ее образному строю. Он протестовал искренне. Его фраза о том, что это поэма якобы запрещенная в СССР — она выводила эту поэму из подполья, объявляла в нашей газете, что поэма есть, и обязывала властей или опровергнуть то, что она запрещена, или занять какую-то определенную позицию. Он требовал обсуждения поэмы. Письмо было искреннее, и эта искренность роднит его с протестом Шаламова. Были резкие выражения в определенных письмах; может быть, сейчас некоторые кажутся не совсем удачными. Но я не подвергаю сомнению искренность обоих писателей, которые протестовали против произвола буржуазных издателей, который был ненавистен Твардовскому не меньше, чем цензурный произвол внутри страны.

Еще немного скажу об их общих позициях. Мне кажется, совершенно верно автор показывает Шаламова в общем русле того движения мысли, общественного течения, которое представлял демократический журнал «Новый мир». Шаламов, конечно, принадлежал к демократической, а не либеральной интеллигенции, для него были важны коренные, радикальные проблемы, проблемы социальной, а не только политической свободы. Но вот это сходство с новомирцами, «Новым миром» и его редактором, почему-то обрывается буквально на следующем абзаце, когда автор переходит к характеристике — и очень убедительной, она раскрывается на протяжении книги, — социалистических убеждений Шаламова, от которых он так и не отказался, понимая, что при существующем, современном ему строе они искажены, изуродованы. Но он видел в этом строе и то, что надо сохранить. Он был против его ликвидации, ломки, к которой призывал Солженицын (помните, как его хвалили за то, что «человек встал один против системы с мечом и сломал-таки ее», что «один в поле воин»?) Против таких катаклизмов были и Шаламов, и Твардовский. И социалистические симпатии, социалистические идеи, которым они смолоду не изменили, тоже их очень роднят. Поэтому мне очень странно, Валерий Васильевич, хотя вы не уделили должного внимания этому сходству, вдруг протягиваете ниточку к Константину Леонтьеву.

Есипов В.В.: Там просто упоминание...

Твардовская В.А.: Вот так просто у Вас и получилось, что Вы усмотрели какое-то сходство в тех опасениях, которые всегда высказывал Леонтьев относительно демократизации, либерализации: что это будет демократизация пороков. Я бы продолжила мысль: он вообще боялся общей нивелировки культурного уровня, смены «цветущей сложности», как он говорил о русской культуре — действительно чрезвычайно развитой культуре в отсталой стране. Это была высочайшая культура. И вот эти опасения роднят его с Шаламовым, который тоже боялся, что с переменой строя и демократизацией что-то произойдет в смысле снижения культурного уровня и т.д.. Наверное, ему бы не понравилось, как и всем нам — большинству из нас, вернее, — то, что происходит сейчас, в частности, с культурой. Но мне кажется, что он не винил бы в этом демократию. В демократизации пороков виновата не демократия. И конечно, он не как Леонтьев, который смотрел назад, а не вперед, хотел «подморозить» Россию, законсервировать этот строй, чтобы ничего и похожего на европейскую демократию не было. Шаламов все-таки смотрел вперед и никогда бы не отказался от движения вперед.

Я только не поняла его расхождений с Сахаровым. Вы привели запись, где Шаламов ставит Сахарову «минус» — но, правда, сами сказали, что это загадка. Над этой загадкой стоило бы подумать. Потому что здесь, конечно, трудно представить другой путь, чем путь, который предлагал Сахаров, в отличие от Солженицына, взгляды которого тоже были обращены назад. Только демократия и социализм плюс научно-техническая революция — вот сахаровский путь к прогрессу. И я думаю, что Шаламов не отвернулся бы от этого. В общем, конечно, книга получилась настолько многослойная, настолько содержательная, очень плотная по информации, что читать ее в определенном смысле нелегко, но очень интересно. Напряженный интерес не оставляет читателя на протяжении всего изложения. Я думаю, она останется надолго, она будет переиздаваться, думаю, что она будет переведена, потому что Шаламов сейчас очень читаемый автор. Это видно даже из списка, представленного в книге. Поэтому очень хочется поздравить с настоящим успехом, заслуженным многотрудными усилиями. Не просто свалившийся успех, а именно заработанный. Так что от души поздравляем.

Ведущая: Спасибо, Валентина Александровна. А сейчас я хотела бы пригласить сюда историка, сотрудника общества «Мемориал», Александра Юльевича Даниэля.

Александр Юльевич Даниэль, историк, руководитель исследовательской программы общества «Мемориал», сын Ю.М. Даниэля: Вы знаете, неловко здесь выступать. Я не шаламовед, не литературовед, и я видел в списке выступающих тех людей, которые действительно всерьез занимаются творчеством Варлама Тихоновича Шаламова и которые гораздо содержательнее могут сказать о нём. К тому же эту книгу я успел получить совсем недавно — и по своей дурной привычке начал читать ее сначала. И выяснил, что эта книга требует очень медленного чтения. Кто-то здесь говорил о том, что Валерий Васильевич — журналист. Но это книга не журналиста, это книга филолога, текстолога, архивиста и так далее. Невозможно читать ее по диагонали. Поэтому я слишком поздно оторвался от начала (замечательного описания истории семьи, детства) и начал просматривать — к сожалению, только просматривать, — те фрагменты книги, те части книги, где говорится об эпохе, о которой я могу сказать что-то чуть более содержательное. И прежде чем перейти к этому более содержательному, я хотел бы отметить: вы знаете, это удивительная вещь, по выражению уже неоднократно здесь упоминавшегося антагониста Шаламова, Александра Исаевича Солженицына, в другом контексте сказанная — эта «стратосфера человеческого духа». К творчеству Шаламова термин этот замечательно подходит — он как писатель высоко сумел подняться на такие философские, литературные высоты. Он стал народным писателем: настолько популярен Шаламов и его творчество в, скажу староукладно, провинции — или в регионах, как принято говорить сейчас.

Ведь совсем не случайно, что в богом забытом колымском поселке Дебин, в больнице, где Варлам Тихонович работал фельдшером, по инициативе местных врачей создана мемориальная комната Шаламова. Правда, не в том помещении, где работал Шаламов, потому что по каким-то техническим, медицинским соображениям эту комнату нельзя было мемориализовать. Но в одной из соседних комнат они взяли и создали это; никакой отдел культуры Магаданской области не предписывал им, не советовал. Сами сделали; взяли — и создали. Я сейчас говорю не о более-менее профессиональных музейных начинаниях — как то, что в Вологде осуществлено — а о том, что сделано в бог знает каком отдаленном колымском поселке.

Hа Колыме, кстати, слово «Шаламов» — это своего рода пароль. О нем помнят даже те, кто его не читал. Его знают: был такой писатель, которой о «нашей Колыме» написал. В этом удивительном человеческом конгломерате, который сейчас представляет оставшееся население Магаданской области (очень сложного происхождения), слово «Шаламов» — означает «наш» для сегодняшних колымчан. Повторяю: даже для тех, кто ни строчки шаламовской не прочитал. А теперь, сказав, как положено, какие-то пафосные слова, я хотел бы остановиться на том, что я — может быть, неправильно, но, судя по словам людей, которые выступали передо мной и которые прочитали эту книгу, все-таки, наверное, правильно — уловил. И с чем мне хотелось бы поспорить.

Валерий Васильевич простит, если я огрублю, примитивизирую его концепцию Шаламова 60-х и 70-х годов. Мне кажется, что было бы не совсем правильно вписывать Шаламова в контекст того общественного противостояния, которое сначала наметилось, потом все более и более жестко формировалось. Начиная с середины, может быть, с начала 60-х годов, а, может быть, и раньше… Словом, относить Шаламова в какой-то один лагерь. Конечно, неправильно было бы отождествлять Шаламова, скажем, с диссидентством. Хотя проза Шаламова была, что называется, обязательным диссидентским чтением, и трудно себе представить диссидента, который бы не читал Шаламова, который бы не восхищался им. Он всегда был кумиром диссидентской читающей публики. Неправильно его было бы отождествлять с диссиденством просто потому, что Шаламова в принципе неправильно отождествлять с какой бы то ни было корпорацией, с какой бы то ни было консорцией, с какой бы то ни было группой: он — сам по себе, и это очень важная характеристика его творчества и его позиции, жизненной философией, его личности. Так же неправильно, как мне кажется, считать Шаламова обычным советским писателем (как принято было думать во второй половине восьмидесятых, как «было положено») — писателем трудной судьбы, который после того, как его трудности судьбы до какой-то степени закончились, стал очень советским писателем. Упоминаемое автором «Письмо старому другу» при внимательном чтении рисует совершенно иную фигуру. Кстати, я очень благодарен автору: здесь есть прямая ссылка — меня несколько шаламоведов спрашивали о том, какие есть доказательства того, что «Письмо старому другу» принадлежит действительно Шаламову — просто пролистать подшивку «Русской мысли» и увидеть там публикацию Александра Гинзбурга на эту тему (86-й год) никто, кроме автора этой книги, не догадался. «Письмо старому другу» рисует другую фигуру: фигуру серьезного, убежденного и твердого борца — не побоюсь сказать этого слова.

Кстати, тут мне совсем непонятно: в книге есть предположение, что это письмо было кем-то инспирировано, что Шаламов не был сам инициатором этого письма, что его попросили написать это письмо. Ссылка тут идет на кружок Надежды Мандельштам — что в этом кружке кто-то попросил написать это письмо, и Шаламов взялся за это, считая своим общественным долгом. Я заметил, что у автора очень фундированы его утверждения, но это утверждение почему-то не фундировано, оно остается предположением, читается как предположение, и меня это предположение не убедило. Может быть, есть какие-то свидетельства, хотя бы косвенные, того, что это так, но они здесь не приведены. Я понимаю, откуда могло взяться это предположение: Варлам Тихонович, как известно, очень резко впоследствии отзывался о людях, которые не удержали его тайны (письмо было анонимным). И тот факт, что Комитету госбезопасности стало известно, что автор этого письма — Шаламов, конечно, вызвал его крайнее недовольство. Но Шаламов вообще довольно резко отзывался о людях: и о том же кружке Надежды Яковлевны, и об отдельных людях, входящих в этот кружок, случались у него резкие отзывы. Но это все постфактум, задним числом, это никак не доказывает, что письмо было написано не по его инициативе: им написано, но инициатива была не его.

И в этом контексте для меня остается абсолютно открытым вопрос о письме в «Литературную газету» 72-го года. Вот Валентина Александровна ссылается на опыт Александра Трифоновича: возможно, что Александр Трифонович искренне, от себя написал это письмо. Но по-моему, существует ряд документов, которые говорят о том, что хоть он и искренне написал, не фальшиво, определенное давление в связи с этим письмом оказывалось. И нет ничего криминального, ничего дурного в том, что человек счел возможным, так скажем, пойти на то, на что он пошел, не кривя душой и не фальшивя. Мне кажется, что история этих писем, которая начинается с письма Твардовского, не заканчивается письмом Шаламова. В этом ряду такие литераторы как, например, Булат Окуджава, такие писатели, отказавшиеся писать, как Фазиль Искандер, и еще целый ряд людей, которым предлагали писать подобные письма и которые их писали или не писали. Вот следовало бы изучить (в том числе и попробовать поднять архивы) вообще процесс написания подобных отказных писем. И, может быть, если мы поместим историю шаламовского письма в контекст этого ряда, то что-нибудь станет ясно и с самим Варламом Тихоновичем.

Мне рассказывали — не могу сейчас утверждать, что рассказ подлинный, — что Варлам Тихонович, когда написал это письмо, отвечал и утверждал, и таково было его искреннее мнение, что он выиграл эту схватку. Он рассматривал письмо как некоторый эпизод в схватке с властью и считал, что эту схватку выиграл. Потому что «Колымские рассказы» живут и существуют, а он написал некий текст в газету — и этим отделался. С его точки зрения, это был выигрыш. Не знаю, так ли это, потому что я не был знаком с Шаламовым и не слышал этого от него; я слышал это от других людей, которые, будто бы, слышали от него самого. Вопрос? Вопрос. Мне трудно сейчас полемизировать с автором, потому что нужно, повторяю, внимательно и медленно читать соответствующие фрагменты его книги. Я видел, что там есть серьезные текстологические обоснования этого утверждения. Поэтому, чтобы с ними полемизировать, нужно их внимательно прочесть и долго о них думать. Я бы все-таки считал, что этот вопрос открыт.

И еще одно последнее общее замечание. Мне кажется, и это удивительно в такой фундаментальной книге, что непростительно мало — простите меня, Валерий Васильевич, за резкость — говорится о самиздатском бытовании «Колымских рассказов». А ведь это огромное культурное событие начала 60-х годов. Может, даже конца 50-х, потому что первые свидетельства бытования «Колымских рассказов» в самиздате в списках перепечатки относятся к 59-ому году, если не ошибаюсь. И само возникновение этого корпуса литературных текстов в читательском обиходе (очень широком читательском обиходе) — это огромное культурное событие для нашей страны. А в этой книге именно самиздатовскому бытованию «Колымских рассказов» уделено всего полторы или две страницы. По-моему, эта тема требует отдельного изучения: о том, как «Колымские рассказы», не будучи изданными ни за рубежом, ни, тем более, в СССР, влияли на сознание советских читателей. Это отдельная и очень важная тема. Ну и последнее частное замечание. Первая выступающая совершенно справедливо сказала, что мы вновь живем в догуттенберговскую эпоху, и в этом смысле некоторую роковую роль играет интернет. Это ошибка не автора, это ошибка редакции: редакторское примечание относительно процесса Синявского и Даниэля на 277-й странице просто взято из Википедии. Конечно оно очень корявое и неточное. Скажем, что «судебный процесс против Синявского и Даниэля длился с осени 65-го по февраль 66-го года» — полный нонсенс. Но это не вина автора, это вина редакции, которая это примечание просто взяла из интернета и вставила в книжку. Осенью 65-го года их арестовали, а судебные процесс длился всего лишь 4 дня в феврале 66-го.

Все, спасибо. Извините. Да, я еще хочу извиниться перед публикой: вынужден уйти, и если развернется какая-то полемика, то я уже не смогу принять в ней участие. Простите.

Ведущая: Я хотела бы сейчас пригласить Сергея Яковлевича Гродзенского выступить и сказать несколько слов.

Сергей Яковлевич Гродзенский, физик-радиоэлектроник, шахматист и популяризатор шахмат, сын друга Шаламова, Я.Д. Гродзенского: Выступавшие до меня тоже хотели сказать пару слов, и каждый раз эта пара растягивалась минут на двадцать. Я постараюсь быть кратким. Сразу предупреждаю, что это не та краткость, которая сестра таланта. Во-первых, я чувствую себя как-то неловко: я не филолог, я доктор технических наук, профессор технического вуза. И вообще говоря, мне совсем не хочется купаться в лучах чужой славы. Я больше буду говорить не о книге, а о Варламе Тихоновиче Шаламове, которого лично знал. Дело в том, что Варлам Тихонович — друг юности моего отца. Мой отец детдомовский, и они с Шаламовым учились вместе в университете, жили где-то на чердаке. Потом мой отец также был репрессирован, отбывал три срока. В промежутке между вторым и третьим сроком появился на свет я. А после реабилитации, гуляя однажды по Тверской, отец встретил приятеля студенческих лет, Варлама Шаламова. Между ними сложились очень хорошие отношения. Я помню, что отец добивался повышенной пенсии для Шаламова. Это была огромная радость, Шаламов был за это ему очень благодарен и вообще относился к отцу очень хорошо. За несколько дней до смерти моего отца пришло письмо от Варлама Тихоновича: «Дорогой Яков, за твои добрые дела тебя следовало наградить бессмертием».

Отец распространял рассказы в самиздате, первые «Колымские рассказы». В Рязани он проводил большую часть времени. Я должен сказать, что сразу эти рассказы производили очень сильное впечатление. Если Солженицын писал про «шарашку»: «в круге первом» — то, пожалуй, здесь девятый круг Данте. И даже вспоминается такое шутливое выражение Ежи Леца: «Не восхищайтесь Дантом — по части ада был он дилетантом». Можно сказать, что то, что Шаламов и Солженицын антиподы — проявлялось и в мелочах.

И я должен здесь отметить, что Солженицына я знал хорошо. В очень далекие 50-е годы я учился в рязанской средней школе, и в моем классе физику и астрономию преподавал Александр Исаевич Солженицын. Причем имейте в виду: это было то время, когда я был подающим большие надежды победителем местных олимпиад, а он был обычным учителем. То, что он писатель — совершенно не знали. Меня часто приглашают выступать с воспоминаниями о Солженицыне, и там упоминание о Шаламове считается нецензурным. Я не знаю, как в этой аудитории воспринимается то, что я говорю о Солженицыне... Должен сказать, что Солженицын — очень хороший учитель, очень хороший. Хотя у него действительно была «маска». Мы знали о других учителях: кто с кем живет, у кого какие проблемы. Солженицын, выходя за порог школы — все. Завершая тему Солженицына, я могу сказать, что в представлении большинства людей это какой-то пророк, который писал, как надо обустроить Россию, и, кажется, знал, как ему обустроить весь мир. А в моей памяти всплывает образ молодого, улыбчивого учителя, конечно, обладавшего безусловным педагогическим талантом. Но то, что они антиподы, проявляется и в мелочах.

Я профессионально занимаюсь шахматами, с детства ими увлекаюсь, я даже гроссмейстер в некотором смысле. Так вот, Солженицын поругивал меня: «Чем ты занимаешься, Сережа!». Отец тоже поругивал, а Шаламов всерьез интересовался шахматами. И в моих публикациях «Шахматы в жизни замечательных людей» шаламовская часть занимает довольно большое место. Варлам Тихонович предстает с необычной стороны. Он был футбольным болельщиком, а мой отец тоже очень увлекался футболом. И я помню, как они с жаром спорили, почему проиграла их любимая команда, и Шаламов говорит: «Тренер поставил в ворота эту курву позорную!»

Однажды отец мне сказал: «Слушай, Варлам говорит, какую-то публикацию твою видел в шахматном журнале. Что это за графомания?» Видимо, отец считал, что что-то более содержательное, чем заявление в профком, я не в состоянии написать. И Шаламов говорит: «Да, я видел Вашу статью, мне очень понравилась». А я в то время увлекался шахматами по переписке. Шахматы многогранны: они сочетают черты науки, искусства и спорта. И исследовательская составляющая шахмат — игра по переписке. Отец относился, конечно, к этому со злобной иронией. А когда я стал рассказывать, Шаламов говорит: «Послушайте, Сережа, мне это интересно. Яшка, иди на хрен, ты ничего в этом не понимаешь. Расскажите, Сережа». Я стал рассказывать. И теперь с удивлением увидел, что в дневниках Шаламова, относящихся к тому периоду, 60-ым годам, он вдруг пишет, что «для меня было бы естественным участие в шахматном турнире по переписке, мне близка эта исследовательская часть».

Это, наверное, все, что я хочу сказать. У меня теперь наступили такие времена, что меня просят выступить на научных конференциях. Была одна научная конференция — сотня профессоров, — где, завершая свой примерно получасовой рассказ о Варламе Тихоновиче Шаламове, я сказал слова Виктора Некрасова: «Читать Шаламова страшно, а не читать — стыдно». И, думаю, что хотя бы до части аудитории, перед которой я выступал, эти слова дошли. Книга, на мой взгляд хорошая, но я не филолог, поэтому я не считаю себя вправе оценивать ее. То, что мне известно, написано, по-моему, достаточно правдиво, в том числе об отношениях моего отца с Варламом Тихоновичем. Что касается солженицынской части, то она, наверное, может быть, чересчур критична. Хотя то, что Александр Исаевич был... — хочу подобрать какое-нибудь мягкое слово, но мягче чем «двуличный» никак с языка не срывается — это было, в общем-то, известно всем и тогда, когда я был еще учеником средней школы, 2-ой средней школы города Рязани. Спасибо за внимание.

Ведущая: Я хотела бы сейчас предоставить слово литературоведу Андрею Михайловичу Туркову.

Андрей Михайлович Турков, литературовед, автор нескольких биографий в серии «ЖЗЛ», в т.ч. А.Т. Твардовского (издана в 2010 г.): Я в некоторой степени возрождаю известную советскую традицию: книгу не читал, но скажу. Потому что книжку я только сегодня получил. Но я хочу сказать о ее авторе. Судя по тому, что я раньше читал у Валерия Васильевича, эта книжка не может не выделяться среди продукции «Жизни замечательных людей». Потому что продукция, как здесь уже говорилось, все-таки довольно разнообразная, не в самом худшем смысле этого слова. Но, скажем, когда вы читаете вышедшую там книгу об Иосифе Виссарионовиче Сталине, то можете встретить такое умозаключение: «если не брать в расчет моральную сторону вопроса, то ГУЛАГ, который строил железные дороги, порты и так далее, есть продолжение Северной Фиваиды Сергия Радонежского». Как вы понимаете, довольно «смелый» ход мысли и, даже безнравственный: если брать в расчет моральную сторону.

То, что делает в литературе Валерий Васильевич... сейчас очень перекликнулось с тем, что мы услышали в чтении Варлама Тихоновича: помните, там есть такая фраза, что надо «шагнуть в темноту», «в прямоту»? Вот перед нами как раз автор, который в эту прямоту шагнул. Вы знаете, у нас очень часто история литературы нашей, отечественной, представала в странном, приглаженном виде: можно было бы представить себе, что все писатели сидели рядком, говорили ладком, все было хорошо, все друг друга очень любили — и прочее. Сегодня Валентина Александровна употребила это выражение Константина Леонтьева о «цветущей сложности». «Цветущая сложность», в частности, заключается в том, что это были живые люди со своими характерами, со своими разными убеждениями, и происходило бурное, так сказать, варево в нашей культуре и, в частности, в литературе. Это было в прошлом — и это есть в настоящем.

Валерий Васильевич написал не так давно и выпустил книжку о второстепенном —может, кто-то даже скажет, третьестепенном — русском писателе Прыжове, где он со своим стремлением к прямоте вступил в ожесточенную полемику с Достоевским и, в частности, с той книгой, которая своего рода раннее евангелие нашей интеллигенции, с «Бесами». «Бесы» — книга замечательная, необычайно интересная, но все-таки это не евангелие и не истина в последней инстанции. В этой книжке Валерия Васильевича показано, как Достоевский шаржировал реальную историческую фигуру Прыжова, как он ее, исходя из своей точки зрения и взглядов, исказил. Очень смелая, яркая и интереснейшая книга. И то, что раньше он писал в предыдущей своей книге о судьбе наших виднейших писателей ХХ века: о Твардовском, и о Солженицыне, и о Шаламове — это продолжение вскрытия всей сложности того, как все на самом деле было. Какие здесь несогласия, какие здесь противоречия, как это на самом деле действительно трудно.

Как в известной степени Достоевский представляется абсолютной истиной в последней инстанции — то же произошло и с Солженицыным. И в работах Валерия Васильевича по-настоящему показано, насколько это все сложнее, противоречивее. Поймите: что произошло? Произошло то, что социалистическая идея была бесконечно скомпрометирована ее реальным претворением в жизнь, но она все-таки существовала и существует. И, между прочим, как вы знаете, сейчас опять поворот в мире в левую сторону, к социалистическим убеждениям. И совершенно прав Валерий Васильевич, когда он говорит о том, что Твардовский не отказался от этого направления. И для большинства людей поразительно, что, когда умер Александр Трифонович Твардовский, Солженицын был главной персоной на похоронах, осенял крестным знамением его гроб. Помните, «великая дружба», которая якобы была между Лениным и Сталиным, между Лениным и Горьким? Теперь она якобы уже есть и между Твардовским и Солженицыным. Если вы прочитаете хотя бы дневник Алексея Ивановича Кондратовича, одного из помощников, сподвижников, соратников Твардовского по «Новому миру», наконец, те рабочие тетради Александра Трифоновича 60-х годов, которые подготовили и выпустили Валентина и Ольга Александровна Твардовские, вы увидите, насколько это все сложнее, насколько трудно, насколько драматично. Вы даже встретите там такую фразу, которую Твардовский говорит после нескольких поступков Солженицына: «Я не люблю его». Хотя в то же время и родил его он, Александр Трифонович Твардовский. Не будь Твардовского, Солженицын вряд ли бы состоялся. Это совершенно ясно. И стремление Валерия Васильевича показать жизнь, судьбу, историю в полном объеме, в полном драматизме и богатстве и, если хотите, опять возвращаясь к сказанному, в полной «цветущей сложности». Я предвкушаю, что это не могло не сохраниться в его новой книге. С удовольствием буду ее читать. Спасибо.

Ведущая: А сейчас я хочу пригласить сюда Татьяну Ивановну Исаеву.

Татьяна Ивановна Исаева, писатель, издатель, внучка А.К. Воронского, дочь друзей Шаламова, И.С. Исаева и Г.А. Воронской: Я родилась на Левом берегу в той самой больнице, где Варлам Тихонович был фельдшером в приемном покое. Мои родители, Иван Степанович Исаев и Галина Александровна Воронская, дружили с Варламом Тихоновичем и на Колыме, и на материке. И, к сожалению, моему отцу пришлось потом оформлять Варлама Тихоновича в дом престарелых. Я смогла только бегло пролистать книгу Валерия Васильевича и что-то внятное сказать не могу. Но для меня как для колымчанки, как для человека, знавшего Варлама Тихоновича, уже одно то, что книга вышла в ЖЗЛ, значит очень и очень многое.

Что касается письма Шаламова в «Литературную газету»: насколько это было под давлением или не под давлением — трудно что-то сказать. Но мне посчастливилось вместе с Валерием Васильевичем издать книгу Яроцкого «Золотая Колыма», и в ней он писал: "Как посмертное завещание, прошу: ни при каких обстоятельствах не публиковать эту книгу за рубежом. Говоря словами Толстого, “какой я ни есть, а Бонапарту я не слуга. Верю, что настанет день, когда ее опубликуют у нас дома в России, а лаять на свою родину из чужой подворотни не хочу. А пока пусть лежит, хоть 20 лет».

Ну, вот и все. Спасибо.

Ведущая: А сейчас мы хотели бы предоставить слово Джону Глэду, переводчику произведений Варлама Шаламова на английский язык.

Джон Глэд, американский славист, переводчик, историк российской эмигрантской литературы: Я начал читать «Колымские рассказы», выписывая «Новый журнал» из Нью-Йорка, который редактировался Романом Гулем. И меня рассказы поразили в первую очередь как искусство. Конечно, я понимаю, для вас, русских людей, целое измерение опускается, когда так рассуждают. Я не отрицаю этого; оно, конечно, важно. Но когда вы, допустим, слышите квартет Бетховена, вам неизвестный, уже через две минуты вы понимаете...

И я начал переводить тогда и печатать рассказы в издательстве. Все тогда благодарили очень вежливо. Но не только печатал: я составлял книгу. Я сделал два тома; там была половина или меньше половины всех рассказов. Первый том вышел, и ко мне приехал Милорадович, издатель Overseas International в Лондоне. Оно, как почти все гигантские издательства того периода, было создано на деньги ЦРУ. Понимаете, если взять первую волну эмиграции, они жили плохо, но они жили за счет того, что они могли зарабатывать. А вот вторая и третья волна... Вот, скажем, взять Бориса Филиппова: он издал Мандельштама, Ахматову, Клюева, Гумилева, «Доктор Живаго» Пастернака. На какие деньги это вышло – и реклама была? Вот так.

Представьте себе, что России нет и никогда и не было, и кто-то придумал, что есть. Что Шаламов придумал — и написал эти рассказы. Что это чистая научная фантастика. И это все равно будет великим искусством. Надо, мне кажется, признать, что советский период нанес жуткий удар по русской культуре. Шаламов, по-моему, был последний великий русский прозаик.

Что интересно: были прекрасные рецензии на рассказы в моем переводе. И не просто каких-нибудь критиков. Скажем, редактор «Нью-Йорк Таймс», Гаррисон Солсбери, сказал, что это «горсть алмазов».И так далее. Много-много рецензий. Издательство выпустило 2 тысячи экземпляров. Они мне заплатили аванс, который не покрыл расходов на машинистку (тогда не было компьютеров). Они, по сути, тогда все загубили: эти прекрасные рецензии не сказались на тиражах.

Но мне повезло в том, что я нашел чудесного редактора. Есть такой писатель, Борхес, его переводил Норман ди Джованни, мой хороший друг; с его женой, Сьюзен Эш, которая не знает ни одного слова по-русски, мы сидели и дрались над каждым предложением. Говорят, книги не путешествуют. Это вина переводчиков, буквалистов. Потому что, когда вы пишете на языке, язык вас ведет, а если вы позволяете себя водить другому языку — уже музыка не получается. Так что, фактически, эта женщина, она в той же степени переводчик Шаламова, что и я.

Но Шаламова я переводил, как будто переводил Вергилия: никакого контакта с ним не было. Я помню, вышла книга Роберта Конквеста, английского историка, о Колыме, и он выражает там благодарность «покойному» Шаламову [2]. Я Шаламова про себя уже похоронил, позвонил Конквесту, и тот сказал: разве я так написал?! Так что не было никакого контакта. Я пытался писать ему, пытался через покойного Карла Проффера, основателя американского издательства «Ардис», передать письмо Шаламову, которое он должен был передать с помощью Надежды Мандельштам. Но ответ не пришел. Вот так. Спасибо.

Ведущая:>\ Я бы хотела теперь передать слово Елене Викторовне Захаровой.

Елена Викторовна Захарова, врач, переводчик, один из помощников Шаламова в последние месяцы его жизни: Я буду говорить как персонаж. Как персонаж эпизодический: я появляюсь в самом конце одной странички, но, тем не менее, это позволяет мне выступить. Первое, что я хочу сказать: большое спасибо Валерию Васильевичу за то, что он это сделал. Я знала, что он достаточно давно работает над биографией Варлама Шаламова, и не сомневалась, что он ее когда-нибудь напишет. Это замечательно, что она написана и вышла. Это большое событие. И это правда очень нужно, потому что книги Шаламова переиздаются.

Мне приходилось бывать на нескольких разных конференциях, в том числе в Вологде и в Москве. Очень много всегда говорится о текстах, об анализе и того и сего — и это тоже замечательно. Но, как правило, немногое говорится и говорилось о жизни Варлама Тихоновича. И вот эта вышедшая книга, она, безусловно, заполняет большой пробел. При очень беглом, вынужденном пока, знакомстве, возникают некоторые соображения. Я буквально несколько слов об этом скажу.

Мне кажется, что понятны какие-то моменты, на которых делается акцент (как письмо в ЛГ). Тогда, в том числе и на кухне у Надежды Яковлевны Мандельштам, это все обсуждалось: так он написал это письмо или сяк он написал это письмо. Вообще говоря, это не важно. Это моя личная точка зрения, вы можете ее не разделять. Теперь, отойдя уже на столько лет от тех времен, мы правда понимаем, что это не так существенно: вынудили Варлама Тихоновича его написать или это было его решение переиграть власть и обстоятельства. Принципиально, наверное, другое: очень важны для нас всех его произведения как свидетельства, но действительно гораздо более важно, что это — великая литература. Действительно, России и Колымы могло бы не существовать, действительно, он был Вергилий — это гениальная формулировка. Не только в том смысле, что с ним нельзя было поговорить, обсудить и авторизовать перевод. Он и правда был Вергилий. И в каком-то высшем смысле, наверное, то, о чем он писал, были не описываемые реальные ситуации — хотя это были описываемые реальные ситуации, — а было и есть экзистенциальное зло.

Эта часть, этот ракурс не менее важен, чем то, что мы узнаем о Колыме, о преступлениях сталинского периода из «Колымских рассказов». Есть это — и есть это, и важно и то, и другое; и некоторый маленький перекос моему чувству не соответствует. Хотя это мое личное чувство, у других людей может быть иначе. Я должна согласиться с Александром Юльевичем Даниэлем — не полемизировать, а как раз согласиться (жаль, что он ушел и не услышит этого), — что вряд ли Шаламов мог быть ассоциирован с антисоветскостью или просоветскостью, что, как совершенно верно заметил то ли Довлатов, то ли один из его персонажей, одно и то же. Шаламов был настолько монолитен и самодостаточен, что даже если бы он хотел присоединиться к советчикам или антисоветчикам, вряд ли у него это получилось бы.

Ну и самое последнее. Тут я вынуждена немножко полемизировать с Валерием Васильевичем, хотя книга вышла, она прекрасна, и никогда в письменном виде я в эту полемику не вступлю. Именно в той части, где я являюсь маленьким персонажем, есть два момента, в которых я не могу с Валерием Васильевичем согласиться. Валерий Васильевич ссылается и даже цитирует текст Ирины Павловны Сиротинской (с самой Ириной Павловной я никогда не вступала в полемику при ее жизни, и уж тем более не буду вступать сейчас, а с Валерием Васильевичем позволю себе) — что бедная беззащитная старость Шаламов стала «предметом шоу»; кавычки закрываются, и дальше Валерий Васильевич пишет: это совершеннейшая правда. Это не совершеннейшая правда. Безусловно, публикация в «Вестнике РХД» сыграла негативную роль в обстоятельствах последних месяцев. Потому что последние тревожные месяцы с угрозой перевода из учреждения — это, конечно, было не просто так. Но я категорически не согласна с формулировкой «шоу», я категорически не согласна с формулировкой «постановочные фотографии», не согласна как человек, который там был — недолго, но был. Не было там никакого шоу и никакой «сиделки из КГБ» там никогда не было! Никогда, ни одного раза!

Есипов В.В.: С Ириной Павловной спорьте…

Захарова Е.В.: Валерий Васильевич, Вы ее цитируете, и Вы могли бы — это очень нескромно с моей стороны, но — Вы могли бы и меня процитировать. Но Вы выбрали позицию Ирины Павловны — это Ваше право. Но и мое право сказать Вам об этом: никакой сиделки под дверью комнаты Варлама Тихоновича Шаламова никогда не было! Ни под дверью, ни внутри. Никто за ним не следил. И за нами тоже.

Есипов В.В.: Елена Викторовна, вы появились там в сентябре 81-го года, а Ирина Павловна ходила туда с 79-го года…

Захарова Е.В.: Начиная с того момента, о котором я могу засвидетельствовать — не было. Да, не было.

Есипов В.В.: Это другой вопрос.

Захарова Е.В.: Это не отменяет того обстоятельства, что публикация, вероятно, сыграла негативную роль. Но просто мне жаль. Понимаете, такая хорошая книга... Жаль не потому даже, что я там была — это вообще не важно. Жаль, что акцент поставлен таким образом. И память Александра Анатольевича Морозова тоже там звучит. Мне больно за Александра Анатольевича: формулировка такая, что правда за него больно.

Ну и самое последнее. Вы упоминаете — это Ваша личная точка зрения — насчет отпевания. Это действительно была моя личная... ну, слово «инициатива» здесь не годится... В общем, я это сделала. Я. По двум причинам. Причина первая: он не говорил и не писал, чтоб его не отпевать. То есть насчет воли нельзя говорить: он не высказывал такой воли, чтоб его не отпевали. А второе, самое важное: альтернативой церковной панихиде была гражданская панихида в Дубовом зале Союза писателей со всей собачьей свадьбой, которая этому бы сопутствовала. И... Извините, так сложилось, что мне этим пришлось заниматься. И в моем сознании панихида в Дубовом зале Союза писателей — при том, как эти писатели к нему относились — была абсолютно немыслима. Я прошу меня извинить. Это все.

Есипов В.В.: Для справки, ведь вещи-то серьезные. Даже не знаю, откуда возникают какие-то предубеждения, а потом, соответственно, какие-то легенды. В тексте моей книги так сказано: «Она [Елена Захарова] исходила из того, что если Шаламов — сын священника, значит, он, несомненно, был крещен и должен уйти в мир иной по христианскому обряду. По тем временам это было вызывающе. Нарушена ли была воля Шаламова — убежденного атеиста, много раз заявлявшего, что он в загробный мир не верит?» У меня стоит знак вопроса. Я что, утверждаю, что была нарушена его воля? Я пишу о том, что «образ его как истинного мученика от этого не померк, а, наоборот, возвысился». Так что все в порядке.

Что касается письма в «Литературную газету»: я указывал страницы 302-305 своей книги. Там четко приведены слова самого Шаламова. Он сам, возвращаясь к письму и реакции на него в обществе, писал: «Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление мое, его язык, стиль принадлежат мне самому». Что тут нам гадать... Его, Шаламова, кто-то мог бы заставить под пистолетом писать какое-то письмо? Он был абсолютно искренен. Он пишет, что ему надоело, что его причисляют к, как он говорит, «прогрессивному человечеству» и так далее. «Если бы речь шла о газете "Таймс", я бы нашел особый язык, а для "Посева" не существует другого языка, как брань». Поэтому письмо было максимально резким. И самое главное, что оно выражало — пусть это слово слишком громкое — глубокий внутренний патриотизм Шаламова. Так же как и Твардовского: все эти зарубежные спекуляции его оскорбляли. Я в свое время запомнил цитату: «Нужно любить свою родину, даже если она несправедлива к тебе». Знаете, кто автор этой цитаты? Франсуа Мари Аруэ Вольтер. Это тот ерник, насмешник, для которого как будто не было ничего святого. А на само деле у него существовали святые понятия, и одно из них — Родина, то есть его любимая Франция. Мы знаем, как его преследовали и прочее. Эту фразу, между прочим, принес как-то Михаил Лифшиц Александру Трифоновичу Твардовскому. И Твардовскому она очень понравилась. Шаламов не афишировал свой патриотизм, советизм, так сказать. Он вообще был далек от официальной «советскости». Это ритуальная фраза: «Я — честный советский писатель». Но по существу он был сторонником советских ценностей. И в антисоветчики его никаким образом не зачислишь, невозможно было зачислить. Поэтому здесь споров никаких, по-моему, быть не может. И книжка в этом отношении достаточно четко выражает не мою позицию — я старался передать взгляды Шаламова. Что касается других замечаний, там есть большой смысл что-то уточнить. Была спешка, объем книги был лимитирован: не уйдешь ни туда, ни сюда. Будем надеяться, что сбудется пожелание Валентины Александровны, что книгу переиздадут, и мы все это поправим. Будем надеяться. Спасибо.

Ведущая: Я хочу пригласить сюда Александра Леонидовича Ригосика.

Александр Леонидович Ригосик, сын И.П. Сиротинской, после ее смерти (11.01.2011) — обладатель прав на произведения Шаламова: Дорогие друзья, спасибо, что дали слово. Валерий Васильевич, Вы написали замечательную книгу, которая очень насыщена разной информацией: и она как канва, на которую потом можно нанизывать и написать в два раза больше. Все свои суждения, большую часть, Вы подтверждаете архивными данными, и все очень убедительно. Я, прочитав, не заметил никаких выводов такого рода, когда человек пишет о том, чего сам не знает. Валерий Васильевич очень давно начал готовиться к написанию книги: долгое время работал в архиве, общался с Ириной Павловной еще при ее жизни. То есть многие факты знает из первых рук.

Много говорили о письме, которое Варлам Тихонович написал в «Литературную газету». Но главное, что подчеркивала Ирина Павловна: во-первых, она не осуждала его за то, что он написал, она просто говорила: «Варлам, тебе писать его не надо. А запретить или осуждать — я тебе не судья, ты сам решаешь». Варлам Шаламов считал, что, когда без его ведома печатают по рассказику по маленькому за рубежом, Запад не увидит его, не увидит как писателя той величины, какой он был. Но его опасения оказались напрасными, о чем полчаса назад Джон Глэд нам рассказал. Когда вышел на английском языке перевод, были восторженные рецензии, никто не остался равнодушным. Кстати, хочу сказать, что Джон Глэд не просто переводчик, а исследователь, и широко известен в США. Ну, это, наверное, все знают.

Что касается книги Валерия Васильевича: когда читаешь, очень подробно, в детялях, предстает автор «Колымских рассказов». У него была разная жизнь. Он не сразу сел в лагеря, как родился. Многие это забывают. Даже в Вологде в музее сделали решетки на окнах, как в камере. А там же прошло его детство. И счастливое детство. Сам Варлам считал, что те недолгие годы, которые он был на свободе и в счастье — годы его детства и юности, которые он провел в Вологде. Валерию Васильевичу, на мой взгляд, удалось представить нам Шаламова целиком: как он рос, откуда появились истоки той стойкости, уникальности, железного характера, откуда появился автор «Колымских рассказов». И Валерий Васильевич — это никто не подчеркнул, а я, читая, вижу — пишет очень скромно. Он не говорит: «я так сказал, это — истина, и все тут». Он говорит: «Со мной могут спорить, в чем-то я могу ошибаться. Но вот факты такие-то и такие-то говорят о том-то и о том-то». Это и есть объективный подход.

Тем, кто интересуется Варламом Тихоновичем и читает его произведения, в дополнение к шеститомнику, который лежит здесь, и к воспоминаниям Ирины Павловны обязательно надо прочесть книгу Валерия Васильевича, которая непредвзято, на мой взгляд, представляет жизнь Варлама Тихоновича: какая она была, почему она такой случилась. Большое спасибо, Валерий Васильевич, за замечательную книгу.

Ведущая: И в завершение сегодняшнего вечера я хочу пригласить сюда Сергея Михайловича Соловьева, историка, руководителя проекта Shalamov.ru.

Сергей Михайлович Соловьев, историк, руководитель проекта Shalamov.ru: Дорогие друзья, коллеги! Я хотел сказать очень коротко всего две вещи. Во-первых, много говорилось о книге — а я хочу чуть-чуть сказать о Валерии Васильевиче. Потому что не один я и не только мои товарищи, но и довольно многие исследователи, которые стали заниматься Шаламовым, пришли к Шаламову через Вологду и через общение с Валерием Васильевичем Есиповым. Это факт. Свою просветительскую миссию он продолжил в этой книге. То, что здесь уже звучали элементы дискуссии (конечно, за недостатком времени и не тем жанром сегодняшнего мероприятия, возможно, недостаточные) — совершенно нормально, естественно. И мне бы очень хотелось, чтобы это продолжалось. Потому что самое плохое, что может быть с книгой и любой деятельностью, в том числе исследовательской, — это когда все могут сказать «да, очень хорошо» — и на этом все закончится. Я абсолютно уверен, что с книгой, вышедшей в серии ЖЗЛ, этого не произойдет.

Вторая вещь, которую я хотел упомянуть: Валерий Васильевич из скромности не сказал, как происходило представление этой книги на стенде «Молодой гвардии» на книжной ярмарке. Над Валерием Васильевичем находился товарищ Сталин на обложке одной из книг в серии ЖЗЛ. Соседство словосочетаний «серия ЖЗЛ» и «товарищ Сталин» у меня вызывает оторопь. Равно как и другие сочетания: «серия ЖЗЛ» и «Николай II», «серия ЖЗЛ» и «Аракчеев» — это как-то странно, мягко выражаясь, для меня. Сталин тут вне конкуренции, конечно. Так вот, не все нормально в этом смысле. То, что на этой презентации нет журналистов — это тоже не нормально. Это событие: эта книга прорывает некую блокаду, если можно так выразиться, несколько громко. Но нежелание воспринимать имя Шаламова присутствует в некоторых интеллектуальных кругах, и в прессе оно присутствует. Те, кто этим занимался, с подобным не раз сталкивались. И то, что книга пробивает блокаду — при всем том, что с ней кто-то может, безусловно, спорить — факт для меня самый важный.

В этой же связи я хотел бы призвать тех, кто остался до этого момента на нашей презентации, сотрудничать с нашим сайтом, поскольку мы бы хотели не просто выкладывать материалы, и все — но каким-то образом помогать соединять усилия тех исследователей, которые занимаются одной из самых важных тем в гуманитарной сфере и одной из самых не поощряемых в нашем обществе. Также я хотел сказать, завершая сегодняшний наш разговор, огромное спасибо всем тем, кто сегодня говорил, кто слушал и, особенно, Музею ГУЛАГа, который как нельзя кстати подходит для обсуждения этой темы: в том числе та выставка, которая нас здесь окружает. Большое спасибо!

Расшифровка с видеозаписи: Марина Полханова.

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.