Варлам Шаламов
<<Назад | Содержание | Вперёд>>

Поездка на Вижаиху

Не проработал я и месяца на своей новой работе в Березниках, в Лёнве и Усолье, — ибо то, что называется Березниками, выросло у старых строгановских солеварен, и лагерное отделение называлось Лёнвенским, — как на мое место с последней водой был прислан новый человек — один из десятников Вижаихи, где было положено основание города Красновишерска. Место в Лёнве среди вольной публики считалось выгодным, почетным, сулило приработки нелегальные. И Лазарсону с его семилетним сроком по 109-й и 116-й статьям — растрате, преступлению по должности — <оно> было наградой за многолетнюю службу в лагерях. Лазарсон уже отбыл две трети срока и имел право на льготы.

Лазарсон был неплохой, только глупый, суматошный и навек испуганный своей судьбой. Этот испуг не помешал ему с первых же дней исследовать русскую служебную проблему: «Что я тут могу заработать?» Заработать тут можно было немало: на Березники, на содовый завод шло много грузов, и нелегальная выгрузка-разгрузка давала заработок и грузчикам-заключенным, и конвою, и десятнику от заключенных. Мой предшественник, некто Питерский, которого я ни разу в жизни не видел, и был снят за излишнее увлечение такого рода заработками. Самое печальное в этой истории — крайнее недовольство самих работяг — заключенных-грузчиков на станции Усолье и содового завода. Грузчик получал не четверть заработанного, а гораздо меньше, и все же работой дорожил и боялся отправки в управление. Лазарсон быстро наладил прерванные контакты и сунул как-то вечером пятерку: «Это — твоя доля». Но я пятерки не взял, и это обстоятельство ввело Бориса Марковича в некоторое размышление.

Борис Маркович не был приспособлен к обдумыванию какого-либо вопроса, проблемы в одиночку — он мог подхватить чужое решение и активно его развить или броситься на выполнение приказа, но обдумывать проблемы личной совести Лазарсон просто не умел и не привык, да и не нужно ему это было в его сорокалетней жизни, не понадобилось и не понадобится никогда. Человек он был совсем не злой, но какой-то суматошный.

Я спросил Лазарсона, надо ли мне возвращаться в управление.

— Нет, Вальденберг сказал: «Работать в контакте».

Вальденберг был начальник производственного отдела Вишерскского лагеря, так называемого 4-го отделения Соловков (УСЛОНа). «Работать в контакте» Борис Маркович повторял как поговорку, а может быть, повторяя, обдумывал, как же именно надо работать. У меня не было никаких возражений насчет контактов, и я остался в Лёнве в качестве помощника Лазарсона.

Сквозь Лёнву, Усолье, Березники, Соликамск шел поток эшелонов с заключенными. Лёнвинский пересыльный пункт расширялся, арендуя огромные склады на берегу Камы, окруженные конвоем,— лишь бы переночевать, переспать. Кама вставала, шитики, баржи вмерзали в лед, и последним пунктом стало не Усолье, а Соликамск, как тогда, когда я шел здесь первым своим в жизни этапом. Партии и партии уходили в тот же пятисуточный путь, что и я, где всех делили на ночевку на глазок — кого в избу почище, кого на солому, на землю в сарай, как и у нас.

С самого своего ареста я был оторван от товарищей, но на свидание в Бутырках пришла моя условная невеста, и я готовился бодро встретить завтрашний свой день. Но уже встреча с соловецким, вишерским конвоем — избиения, пьянки, столкновения на первой же ночевке, где я заступился за избиваемого сектанта и был раздет догола и выведен на лед апрельской ночью под винтовкой — и дальнейшая жизнь показали, что режим в лагере не похож на режим на режим ссылки, и мне будет трудно объяснить товарищам, что царская каторга существует во всех своих традициях и реальностях. Письма заключенных подвергались самой строгой цензуре — ни одного письма без штампа цензуры я не получал. Все это нужно было объяснить, хотя бы сообщить товарищам на воле, и я это сделал только тогда, когда попал в Усолье, в Березники, осенью 1929 года. Ни на одно письмо свое я не получил ответа, так же как и на те десять писем, которые я бросал из окна вагона, давал конвоирам. Конвоиры давали своим начальникам, а граждане подбирали письма на перроне и, наверное, уничтожали, не глядя. Никогда и никто не получил моих писем с дороги. Но в Березниках я бросал в почтовые вагоны, в почтовые ящики поездов, и письма должны были дойти до адресатов. Никогда и никто не подтвердил мне, что получал эти мои письма. Не исключена возможность, что, что письма эти получали и ответы на них писали, да и адрес мой рассылали по ссылкам, где были мои товарищи. Просто исключено, что товарищи меня забыли. И они писали письма в ответ.

Что же это были за письма? В то время вся оппозиция вела бурную переписку друг с другом, стараясь оставить след в истории, размножались на папиросной бумаге программные высказывания вождей — прежних старых и молодых новых. Рассылалась самая подробная информация о деятельности оппозиции, о всех личных судьбах. Еще на Вижаихе я получил посылку — рубаху, брюки, табак от сестры Наташи из Москвы, — адрес, стало быть, мой был в Москве.

Ни одного письма от товарищей я не получил. Я думаю, что товарищи слали мне письма в большом количестве, и это насторожило лагерное начальство, следователей третьей части[1]. Контролировать то, что я отправлял, третья часть была лишена возможности, а вот наглухо запереть все, что поступает в лагерь, — это было проще простого. Думали, что я организую свои адреса у местных жителей, ловить эти адреса начальнику третьей части, заключенному Ушакову, бывшему агенту МУРа, не захотелось, и Ушаков счел за благо просто меня перевести в глубь этой «земли». Об организации своих адресов я даже не думал в то время, другое меня занимало. Все это, конечно, предположения только, гипотезы. Я никогда не узнаю правды. Да это и не важно. В жизни любая иллюзия — правда.

Почему я ищу объяснения этого случая через столько лет?

В лагере много тайного, как, впрочем, и в любых бюрократических интригах, А фактом, живым, реальным фактом было то обстоятельство, что однажды после развода на работу дежурный комендант вызвал меня на вахту и сказал, чтобы я собирался с вещами.

— Вот конвоир, он примет пакет с моей личностью и отвезет в управление на Вижаиху и там сдаст. Там скажут, куда.

Только что в лагерь был назначен новый начальник Стуков, организовавший производственный отдел вместе с вредителем, инженером Миллером. Я знал Стукова по первому отделению Вижаихи, вернее, знал его в лицо. Сейчас, когда работа развертывалась, я должен был уехать. Но это меня не огорчало. Почему меня отправляли — я так и не узнал. Настойчивые требования следственной части, блюдущей политическую сторону дела, явное желание Миллера поставить своих людей на новое, организованное им дело. Опасения цензуры и опасения Лазарсона, что я не буду «прирабатывать». Лучше избавиться от «идеалиста». Кто знает.

Но я был отправлен со спецконвоем[2].

— А вещи?

— Вещей у меня никаких нет.

— Тем лучше.

Обложка Российский летописец 1989 г.

Опубликовано впервые: Шаламов В. Вишера. Антироман. М. Книга. 1989 (Российский летописец)
<<Назад | Содержание | Вперёд>>

Примечания