Вредители и грызуны

(I. Вредители)[1]

Вредителей в 1929, 30 и 31 году в Вишерских лагерях, которые в конце 1929 года отделились от УСЛОНа, от Соловков <...> и стали самостоятельным управлением Вишерских лагерей со всеми <льготами> в смысле увеличения штатов и смет, — было достаточно. Управление помещалось на Вижаихе и обслуживало строительство бумкомбината. Управление вольнонаемное на службе ОГПУ, техническое руководство — сущие и бывшие зэка — «сущие» с перспективой быстро стать бывшими. Здесь технические кадры командные — во всех отделениях и назначались из вредителей, из осужденных по статье 58–7. Вот этот седьмой пункт пятьдесят восьмой статьи плюс с другими пунктами — 10 (агитация), 11 (организация) и составили юридическую основу вредительских личных дел.

Я не ставлю слово вредители в кавычки только потому, что эти кавычки жизнь ставила сама с самого начала. И так называемый «народ», и само начальство /115/ с первых дней заключения вредителей назначало их на командные, самые высшие посты. Лишь бы дали личное согласие. Инженер Капеллер с 15-летним сроком по 58–7 управлял Березниковской ТЭЦ, не испытывая никаких формальных затруднений в своей работе. Капеллер подписывал те бумаги, какие полагалось подписывать директору ТЭЦ.

Это происходило в 1931 году — я был у Капеллера на ТЭЦ заведующим бюро экономики труда после освобождения из лагеря, и во время моего приезда Капеллер встречал вызванных из Москвы консультантов. ТЭЦ строили немцы и англичане и более чем на ¼ мощности станция не пошла, несмотря на вызов главного инженера Холли с фирмы «Бабкок-Вилькокс»[2].

Тогда Капеллер обратился к русскому консультанту. Наркомат электростанций прислал не кого иного, как Леонида Константиновича Рамзина. Рамзин осмотрел котел, дал консультацию в том смысле, что нужно сделать перестройки так-то и такие-то. После перестройки котел будет работать на 30% мощности. Для того, чтобы котел работал на сто процентов, надо все сломать, разобрать до последнего кирпича — и начать строить сначала. В одной из камер Бутырской тюрьмы в 1937 году я встретился с инженером Свешниковым — как раз очередным вредителем в очередном вредительстве на Березниках. Свешников сообщил, что ТЭЦ и сейчас не работает более, чем на тридцать процентов мощности.

Знал я Бояршинова, бегло беседовал во время его консультационных объездов Севера, тех самых бельгийских шахт, за которыми молва тогдашняя скрывала алмазные копи. Бояршинов тогда тоже алмазов не нашел, как /116/ и разведчик Вилемсон, как и управляющий конторой бельгийцев, Степан Петрович Ширинкин, патриарх, член большой семьи, познавший взлеты и падения и, как Руссо, приблизившийся к природе.

Нашли алмазы на Северном Урале, в верховьях Вишеры, в Кутиме только-только в 1968 году, те самые, которых искали.

Знал я Виктора Петровича Финдикаки, инженера, первого в России организовавшего прокат цветных металлов и получившего срок в пять лет по 58–7. Койки наши, наши топчаны, были рядом в Березниках, и Виктор Петрович, отходя ко сну, повторял, как молитву — жизнь это говно, говенная штука, пять лет...

Этот вздох относился к незаслуженному сроку. Виктор Петрович в своем деле показал еще больше: оклеветал всех знакомых хоть чуть-чуть, всех проезжих молодцов, оклеветал даже больше, чем Пестель у декабристов[3]. Хотя рекорд Пестеля держался более столетия и казался непревзойденным. Современные биографы Трубецкого и Рылеева обвиняют их в слабости духа, но история показала, что главный клеветник был именно Пестель. Именно /117/ Пестель был прямым предтечей, учителем Нечаева — в лозунге «цель оправдывает средства»[4].

Конечно, Виктор Петрович Финдикаки — не Пестель, поэтому его и не расстреляли, а дали всего пять лет, «детский срок», как говорили даже в то время, не говоря уже о половине тридцатых годов.

Виктор Петрович был поначалу чрезвычайно подавлен этим своим предательством, слабостью воли своей. Он решил искупить не вину — вины никакой и не было — а вот эту свою слабость душевную тем, чтобы проработать весь срок на тяжелых физических работах. Здоровый человек «четвертой категории», невысокий, крепкий, Виктор Петрович стал работать грузчиком, которых возглавлял бригадир Юдин — фигура из крестьянских убийц. Грузчики получали паек лучше, не ходили на развод. <...> Работал весьма усердно, настолько усердно, что когда Виктора Петровича Финдикаки назначили на работу инженером в управление Березникхимстроя, то Юдин закатил скандал, что он разоблачит людей, оказывающих «блат» его грузчику, и дойдет до самого начальника.

За каждый такой инженерный мозг строительство платило — по полной инженерной ставке минус стоимость питания, одежды, коммунальных услуг в виде конвоя и лагерной баланды. Денежный заработок Виктора Петровича поступал на счет лагеря от управления Березникхимстроя.

Финдикаки был не один. Там же работал профессор Сотанин, автор ряда книг по экономике труда. /118/

В лагере же работал с Финдикаки <...> и занимал топчан по соседству тоже инженер и тоже вредитель Иноземцев Николай Иванович — главный инженер Мотовилихинского станкостроительного завода. У Иноземцева был тоже седьмой пункт, а срок вдвое больше, чем у Виктора Петровича.

Иноземцев не прошел ни процесса, ни следствия, показав все, что просило следствие.

Инженер Долгов из Москвы из управления машиностроения, также 58–7, срок десять лет и также <моральный?> распад, признался во всем, что хотелось следствию.

Наконец, Павел Петрович Миллер, мой и Виктора Петровича прямой начальник, получил 10 лет и дал следствию все, что просило следствие.

Виктор Петрович Финдикаки работал уже на строительстве в главной конторе Березникхимстроя, а жил все в лагере, спал на топчане рядом с моим — летом тридцатого года. Стало быть, инженеру поручили отредактировать учебник по техминимуму для каких-то курсов мастеров — брошюрку, изданную комбинатом.

Виктор Петрович, показывая мне корректуру этой книжки, с гордостью заявил:

— Я, Варлам Тихонович, везде в учебнике заменяю слово «вредит» словом «препятствует». Не правда ли <...>

Это был единственный протест Виктора Петровича от всей души, крайнее мужество, удивительное в действиях человека, который завалил на своем процессе всех соседей.

Увидев, что он не один в своей позорной судьбе, Виктор Петрович не только ожил, видя что его никто не упрекал, что «все выдавали» и, значит, подлецу можно <нрзб>. Забегая вперед, скажем, что пределы подлости, вынуждаемые за допросным столом, а то даже и не вынуждаемые, а делаемые в порядке вдохновения <перед> полицией государства — безграничны, безмерны. Что нет у человека /119/ подлости, которую нельзя было превзойти, нет в человеке распада, который был бы последним распадом, нет черты, которая была бы последней чертой.

После Колымы тридцать восьмого года и Колымы военных я смотрю на вредительский процесс как на нечто полунаивное, которое если и было необходимо, то лишь затем, чтобы приучить население к еще большей крови.

Первое чувство, которое должны были встретить вредители в лагере, это то, что никто, ни начальство, ни соседи по нарам не считают их вредителями.

Осужденные же по 58–7, прибывшие раньше, прошли тот же путь сознания в преступлениях, которых они не совершали.

В мемуарах декабристов усматривается знаменитое правило, принятое после приговора перед отправкой на каторгу: никого не упрекать, что он недостаточно твердо вел себя на процессе.

Но это правило единодушно поддержали только потому, что на следствии позорном декабристы показывали все или почти все (кроме Пущина и Крюкова 2-го), все, что требовало следствие. Каждый был замаран, запачкан, опозорен собственными показаниями.<...>

Вредительский процесс был таким же. В отличие от декабристов все эти процессы были сфабрикованы властью, не хотевшей сознаться в своих действиях.

Вместо того, чтобы отменить приговоры, власти пошли по другому пути — вредителям была дана возможность «искупить» свою вину честным трудом.

Этот труд по мысли власти вовсе не должен быть физическим. На любой должности вредители должны доказать свою лояльность.

Освобожденный вредитель (вроде, например, Жука[5]) /120/

сам становится во главе лагерного учреждения, сам разрабатывает новые пути использования арестантского труда, отыскивая новые возможности. Эти возможности оказались беспредельными и каждому заключенному давали место внести свой вклад в великое дело концентрационных лагерей.

Все они завидовали Рамзину, как ловкачу, сумевшему вовремя договориться с властью.

II. Грызуны

Мне везло на грызунов — на аферистов, которые точили дерево государства, не желая получить пятьдесят восьмой статьи и политической клички вредителя.

Разумеется, это все были <...>, примерялись не только /121/ грызуны. Примерялись и к ним. Ведь речь идет о двадцатых годах — о выработке правовых норм, о первом опыте молодого государства.

Поэтому грызунов сажали за кражи, за аферы, а не за то, что они грызуны.

Знаменитый господин Самойленко-Гольдман был ярчайшим примером подобных. Его дело разбиралось в Москве, в Верховном суде, все газеты были переполнены отчетами о его процессе. Как же. Политэмигрант царской России, беженец откуда-то из-под Минска, революционер, получивший инженерное образование в Америке и вернувшийся после Октября служить родному народу как пролетарский спец и занимавший ряд должностей — до руководителя каким-то трестом.

Оказалось, что Самойленко-Гольдман вовсе не инженер, а если и эмигрант, то с каким-то уголовным багажом.

Суд заинтересовался чикагским дипломом Самойленко, <фальшивым>, приобщенным к уголовному делу. Казалось, это американский диплом, и на нем были подписи, печати, пышная рамка.

Самойленко-Гольдмана я знал еще по Березникам, где он тщетно пытался приземлиться и было преуспел у Стукова. Но соединенные усилия Миллера и Кузнецова укрепили волю начальника, и Самойленко отбыл в будущий Красновишерск, на Вижаиху. Здесь он был назначен заведующим механической мастерской, и я еще раз разговаривал с ним. Историю с предъявлением вместо чикагского диплома разрешения на чтение в чикагской библиотеке Самойленко объяснил очень спокойно.

«В Америке не бывает дипломов для таких специалистов, как я. Там я действительно работал на должности инженера год и более. В Москве же оказалось, что нужен диплом. Так как выписывать диплом из Чикаго было бесполезно, я придумал эту маленькую шутку, в которой /122/ не было никому никакого убытка — ни мне, ни государству, а русские начальники удовлетворили свою страсть к дипломам. И моя бумажка считалась дипломом до самого суда — английский в нашем наркомате знали немногие».

Гольдман был осужден за мошенничество на целых семь лет, но не мог привести из своего дела более отягчающего примера, чем этот чикагский диплом.

И вдруг на Север, в Усть-Улс, Самойленко-Гольдман прибывает из управления с личным мандатом Берзина — инженеру Самойленко поручается обследовать Северный район для организации ледяной дороги, осмотра местности... Ему дали двух рабочих, кое-какие <...> продукты.

Самойленко-Гольдман подал обширный доклад об экономических преимуществах ледяной дороги, известный ему, Гольдману, по его работе в Канаде.

Да ведь в Усть-Улсе ледянку хотели устраивать еще французы пятьдесят лет назад. Ведь весь Север об этом знает. Там перепад высот слишком велик, чтобы ледянка была выгодной на лесозаготовках.

Оказывается, Самойленко сняли с должности заведующего механической мастерской — за полным несоответствием назначению. При всем этом Самойленко-Гольдман был трезвенник.

Я изложил ему свое мнение по поводу изысканий трассы для ледянки.

— Возможно, — сказал Самойленко. — Но на обследование у меня уйдет месяца два, да на составление доклада месяц. Я буду рекомендовать строить. А если не буду и меня куда-нибудь опять назначат — предложу строить завод по переработке пихтовой смолы. Здесь для такого завода сам бог создал природу.

Но по части пихтового масла Самойленко опоздал. Еще в начале лета из управления прибыл инженер Залан с письмом Берзина. Наметил ряд деревьев, сделал насечки, /123/ отвел трубки, куда текла смола. А Залан в брезентовом плаще и высоких резиновых сапогах обходил насечки раз в неделю, что-то считал и уверял, что завод пихтового масла будет.

(III. «Каждому по специальности»)[6]

Берзин был тугодум, тяжелодум, начисто лишенный чувства юмора. Полный теоретический невежда. Даже известной в те годы популярной «Политграмоты в вопросах и ответах» Коваленко, где вся мировая философия была уложена в 27 — помнится — ответах и двадцати семи вопросах, набранных жирным шрифтом, — Берзин, мне кажется, не держал в руках.

В 1930 году на узком инструктивном совещании управления Вишлага, он, начальник управления, выступая с докладом, сказал буквально следующее.

« Лагерь делает свой вклад в строительство социализма именно тем, что одна из заповедей социализма будет нами выполнена...»

Я навострил уши...

Но последовало:

«Все заключенные будут трудиться по специальности».

Не <проговорил> формулу «от каждого по труду», отвечая на нее <по-своему> — «от каждого по специальности». Но заключил: «Мы обеспечим выполнение этого лозунга партии».

Это было совещание человек на шестьдесят, заключенных и вольных, в кабинете заместителя Берзина — Филиппова. /124/

Для 1930 года в этом не было ничего удивительного. Ведь даже в 1970 году Мао Цзедун видит преодоление умственного и физического труда — тоже теоретическая проблема — в ежедневном физическом труде интеллигентов — это должно сближать «верхи и низы», напоминая чем-то «бег от инфаркта», столько модный совет врачей в наше время. Но главное, по мысли китайских теоретиков, вносит столь практическое решение в столь сложную теоретическую проблему, как сближение противоречий умственного и физического труда.

Берзин был таким же догматиком, как и Мао Цзедун, и искал таких, валяющихся под ногами, неожиданно простых решений сложнейших проблем.

Инструкции Берзина чем-то перекликаются и с желанием объявить коммунизм (или социализм) уже наступившим, уже завоеванным. Это — болезнь России — нетерпение.

Случай с Берды Онже — трагедия обмолвки — описан мною в рассказе «Берды Онже», тоже относится к берзинскому времени. Все фамилии действующих лиц там сохранены.

Конечно, тут дело не только в аферах, а в том, что лагерь искал экономического оправдания для своего существования и находил это экономическое оправдание в принципе «от каждого — по труду». Этот принцип не очень хорошо разумелся по-русски Берзиным. Человек, чуждый юмору, не улавливающий иронической, сатирической, гротескной стороны дела ни в лагерных свадьбах, ни в «доме свиданий» для рекордистов, ни в странном понятии лагерного социализма, который, по Берзину, строили мы на Вишере.

Поправят меня, что, дескать, Берзин говорил по-русски с детства и говорил без акцента. Я говорю не о таком знании, а о самом существе языковой проблемы, /126/ о ее живой душе, о ее живом носителе, который даст другое наименование казенным лозунгам, найдет им иное применение.

«От каждого по труду» — в понимании Берзина-реалиста было всего лишь использование каждого по труду.

Я писал пейзажный портрет ударного строительства из вольнонаемных[7]. Правда, главная группа художников молниеносными темпами лепила «Утро в<сосновом> лесу» и «Смерть Ивана Грозного». Но были и пейзажисты настоящие, были ли они членами Союза художников — не знаю, но на Сретенке у них был магазин открытый свой, где эти пейзажи продавались по выставочным ценам любому, посетившему магазин.

Обувная продукция Вишеры вступила в соревнование с сапожной мастерской Бутырской тюрьмы — освященной чуть не столетним юбилеем деятельности.

Даже «бахромщики» — изготовители тесьмы были собраны по всем отделениям ГУЛАГа со всей России к Берзину, и для них была открыта специальная бахромная мастерская.

Вот такова была еще одна из сторон деятельности Берзина.

Сельхоз, выращивающий какие-то рекордные урожаи, северное цветоводство, чем руководил седой татарский князь, десятник-арестант Тамарин-Мирецкий[8]. Особенно же внимательно, повседневно Берзин занимался блатарями, перековкой уголовников-рецидивистов. Это кажется карикатурой, но китайские «большие скачки» недалеко ушли от этих карикатур. Маоцзедуновское сближение умственного и физического труда, <превозношение> /126/ физической работы с лопатой на субботнике — все это Берзину не показалось бы карикатурным.

Лозунг «каждого использовать по труду» Берзин понимал, как использование по специальности. Это было выгодно для заключенных, ибо если их труд и был бесплатным, то навыков рабочих, специальности они не теряли.

Поэтому на берзинской Вишере и появилось огромное количество всевозможных мастерских.

<.....> поэт Борис Южанин стал во главе эстрадного лагерного коллектива — «Синей блузы». Актеры Удальцов, <...>, играя в лагерном театре, освобождались от работ, как ведущие артисты, руководители кружков самодеятельности.

Сапожники тачали сапоги, а портные шили одежду. Художники — москвичи и ленинградцы и со всех концов СССР — были собраны в отделении.

Сразу было понято, что растущее строительство не обойдется без инженерного ума на службе лагеря.

В лагере было немало инженеров по бытовым статьям и до вредительства. Так даже в этапе со мной в апреле 1929 года в Вишерский лагерь пришел московский инженер-механик Сиваш. Подлая звероподобная личность, осужденный за какие-то мошенничества и растраты. И в вагоне Сиваш держался так, что это он — бог, что стоит только ему добраться до конца пути, и он уже почти на свободе. А уж думать о том, что ему будет плохо и он не будет работать по специальности — он и не думал. Так и случилось. И в лагере он продолжал выпивать с начальством, был первым человеком.

Был Юра Пернов, молодой москвич, кончивший институт инженеров транспорта. Юра так был разочарован — он приехал позднее, после первых вредителей, — что в лагере ему не отводят почетной роли как бытовику, чего он требовал у Стукова на моих глазах. Юрочка Пернов сразу же был этапирован в управление. /127/

Наконец был Петр Будзко, будущий знаменитый строитель магаданского мола. На Вишере его Берзин не оставил и поручил ему заведовать вторым участком самого здания бумкомбината. Там же работая, он потом уехал с Берзиным на Колыму, выстроил Магадан, был освобожден, получил снятие судимости, орден... Дальнейшей судьбы не знаю. У Будзко было 7 лет по убийству брата.

Вместе с Будзко уже в 1931 году, в год моего отъезда с Вишеры, работал заключенный инженер Покровский, строитель водопровода. Покровский через 40 лет мне рассказывал, что он просился у Берзина на Колыму, но Берзин ответил:

— А какой у тебя срок? — Десять лет. — Нет, не возьму. Видишь ли, если бы у тебя был срок в три года или в пять, я бы взял, но десять — значит, что-то было.

Весь этот разговор велся эффектно. Берзин ежедневно принимал пять человек заключенных с любой просьбой прямо «в седле» — в момент отъезда на работу. И здесь Покровский ловил Берзина два дня, пока через два дня удостоится беседы у стремени[9].

Покровского поражает вера Берзина в правосудие, а меня — вера Покровского в Берзина. Берзин был самый заурядный человек, самый заурядный.

Интересовало Берзина в лагере то, что интересует всех высоких начальников — кого из его подчиненных поймали с бабами. И что это за бабы?

В 1931 году летом после сплава попал в воду курьер, везший почту из управления в Усть-Улс, где я в тридцать первом году работал и откуда освободился. (Cм. р.<рассказ> «Федя Андреев»)[10]. /128/

Лошадь сбросила курьера, и он замочил почту — пришлось ее сушить.

Ну, чтобы не выдавать курьера, чтоб его не грели за оплошность, заключенный Вениаминов, секретарь начальника Северного района, дал курьеру справку, что все получено сполна.

Мы жили с Вениаминовым в одной комнате и решили сами просушить почту.

Конверты, адресованные в следственную часть, Вениаминов не вскрывал, откладывал, а то что было адресовано на других — вынимал из сырых конвертов не промокшими. В этой почте в конверте на имя начальника района Степанова с шифром «совершенно секретно» и «лично» была вложена какая-то объемистая переписка, разорвавшая почти размокший конверт. Мы посмотрели друг на друга. Вениаминов двинул локтем, и конверт окончательно распался. В нем был донос на заместителя начальника района, бывшего офицера и бывшего зэка Дмитрия Николаевича Александрова, которого мы с Вениаминовым хорошо знали и под его началом служили именно здесь на севере.

Это был огромный донос на имя Берзина лично с указанием, с какой из заключенных Александров спал и когда. Список был длинный. Большинство свиданий, по информации следственной части, происходило прямо в 9 часов утра в кабинете начальника. А кабинет начальника был одной комнатой с деревянным диваном. Тут же стоял стол секретаря, того же Вениаминова. Берзин своим круглым неторопливым почерком опровергал разоблачения:

«Что за чепуха! Я был в этой комнате сам несколько месяцев назад. Там этого сделать нельзя».

Ввиду важности сведений мы решили не дожидаться утра, а показать Александрову эту переписку той же ночью. /129/

Александров уже спал. Он оделся и вышел к нам. Он жил в отдельном домике с женой и ее сыном лет восьми.

Вздули керосиновую лампу. Александров углубился в чтение.

— Что за чушь, ребята! — сказал он. — Даже Берзин не верит.

И крепко, со значением, пожал нам руки. Мы ушли. Через день ему письмо показал сам Степанов, рассчитав, что конверта-то он сам не вскрывал.

Так вот интерес Берзина к таким проблемам был не единичен. Показывая себя человеком опытным и даже решавшим судьбы людей, Берзин не хотел заставлять себя подумать, что все происходило именно так, как указывали ему информаторы. Каждый день в 9 часов утра к Александрову вызывалась новая.

А может, Берзин не хотел следствия по таким проблемам?

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.