«Мой командир»

13 декабря 2019 г. — 110-летие со дня смерти Иннокентия Анненского.

Вспоминая о 1930-х гг., Шаламов подчеркивал, что влияние Б. Пастернака в этот период «переплеталось, сливалось с влиянием на меня поэта, с которым я только что познакомился, был увлечен его секретами очень сильно. Это был Иннокентий Анненский. Вот с этой любовью к Анненскому и Пастернаку я и уехал на Дальний Север» («Кое-что о моих стихах»).

Можно предполагать, что на Шаламова произвели огромное впечатление не только стихи И. Анненского, но и его поэтическая судьба. Сознательно избравший путь непубличности и анонимности (большинство его стихов осталось в рукописях и было напечатано посмертно, а единственный прижизненный сборник «Тихие песни» (1904) был подписан псевдонимом «Ник. Т-о»), Анненский, как можно догадываться, представлял для Шаламова тот идеал «тайного» поэтического бытия, к которому он всегда стремился — и это стремление было усугублено лагерными обстоятельствами, во многом сформировавшими его кредо: «Оптимальное состояние человека — одиночество». Есть основания полагать, что принцип Анненского: «Работаю исключительно для будущего», — серьезно и глубоко повлиял на общий стиль жизни и творчества Шаламова его преимущественной работой «в стол», и особенно — на избранный им способ поэтического существования в закрытой форме лирического дневника. Обо всем этом, вероятно, можно было бы только строить гипотезы, если бы в архиве Шаламова (1953 г., период работы фельдшером близ Оймякона) не обнаружилось удивительное стихотворение, посвященное Анненскому. Наверное, самая красноречивая из его строк — «мой командир»…

Написанное «в вечных льдах», на полюсе холода, стихотворение о своем заветном поэтическом учителе пролежало в старых тетрадях Шаламова без движения почти двадцать лет, и лишь затем он решился предложить их в свой последний сборник «Точка кипения» (1977). Но равнодушной рукой редактора они были отклонены…

Публикация подготовлена на основе материалов полного академического издания стихотворений В. Шаламова в серии «Библиотека поэта», в данный момент находящегося в производстве.

Примечания

Автограф — РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 3. Ед. хр. 8. Л. 52 об., карандашом на полях листа. В последней строке было: «И уводит меня за собой». Без посвящения переписано: Там же. Л. 45. Машинопись с загл. «Анненскому» — Оп. 2. Ед. хр. 113. Л. 4 (стихи, предназначавшиеся для сборников «Московские облака» и «Точка кипения»), с разбивкой на двустишия, без строф 3, 5, 9, 10, с опечаткой в ст. 1: «Проплясать бы...». Печатается по автографу (Л. 52 об.) с разбивкой на двустишия. Отметим, что Шаламов в беловых вариантах своих ст-ний неукоснительно соблюдал строфическое разбиение и отсутствие такового в автографе скорее всего объясняется спешкой.

Свой учительский старый мундир — И. Анненский преподавал в Царскосельской преподавал в Царскосельской гимназии, был ее директором, затем служил окружным инспектором и ездил с проверками по близлежащим губерниям, включая Вологодскую (этот факт, отмечавшийся в авторских ремарках к ст-ниям Анненского, очевидно, был известен Шаламову, что служило дополнительным стимулом чувства «родства» с поэтом). Этих «в», этих «з», этих «эм» — цитата из ст-ния Анненского «Невозможно»(1907): «Но лишь в белом венце хризантем, / Перед первой угрозой забвенья, / Этих ве, этих зе, этих эм / Различить я сумел дуновенья». В широком смысле имеются в виду чередования согласных, которые взял на вооружение Шаламов, впоследствии оформив их в стиховедческую теорию (см. «Звуковой повтор — поиск смысла» — ВШ7. Т. 7. С. 261). Голубые эти следы / Завели меня в вечные льды. — Возможно, как и в начале ст-ния, где варьируется мотив «мечты», ассоциации Шаламова связаны со строкой «Мечта весны, когда-то голубая» из ст-ния Анненского «Ледяная тюрьма» (опубликовано в сб. «Кипарисовый ларец», 1910). Нельзя не заметить, что метафорическая «ледяная тюрьма» Анненского для Шаламова на Колыме однажды стала жестокой явью. Ср:

«…Ледяной карцер был карцером, вырубленным в скале, в вечной мерзлоте, стены его были деревянные, самые обыкновенные лиственничные бревна. Посередине стояла обыкновенная печь, на которую давали два килограмма дров на сутки по карцерной норме, а также кружку воды и суп через день. Но больше нескольких часов никто этого карцера не выдерживал ни зимой, ни летом. Я простоял в этом карцере несколько часов с вечерней поверки до утреннего развода, не имея возможности и повернуться: кругом был лед и на полу тоже лед. Говорили, что все, кто прошел через этот карцер, получили воспаление легких. Я — не получил...» (Воспоминания. Гл. «Спокойный» — ВШ7. Т. 4. С. 522–523).