Владимир Леонович

Плач по Варламу Шаламову

Имя «Московским новостям» сделал Егор Яковлев. В первые перестроечные годы «за правдой» стояли люди в очередях у газетных киосков на Пушкинской площади. Качество и количество «правды» в газете Егора Яковлева привлекало нас и тревожило: долго эту газету власти терпеть не будут. Так и вышло: Ельцин СДАЛ[1] Яковлева, тот перешел в «Общую газету» в порядке прополки идеологического огорода – самый крепкий корень, самый яркий цвет надо выдернуть и срезать. Но имя газеты еще долго работало, хотя читателей, стоявших за ней в очередях поубавилось.

2007 год – столетие Шаламова – пришелся на ГОД СВИНЬИ, грустно озадачил тем самым людей скептического склада, к которым и я имею несчастье принадлежать. Это совпаденье отсылало скептиков, увы, к тому СВИНСТВУ, что не является, не числится ни исторической, ни политико-экономической категорией – будучи категорией чисто НРАВСТВЕННОЙ, весьма и весьма эстетически неприятной. Проще: вонючей и противной.

На бойне недорезанная свинья пожирает собственные кишки, напоминая прожорливостью и целеустремленностью крутую политику или бизнес. Напоминает заодно и механизм репрессий: вчерашнего палача уничтожает сегодняшний, которого уничтожит, сожрет завтрашний.

Летом того года по-свински со мною поступила та самая газета, заказав мне статью о Шаламове, «улучшила» строку, вынесенную в заглавие, обессмыслила купюрами текст, убрала кавычки около слов Игоря Дедкова, так что его мысли приписались мне, и выходило, что я присвоил себе то, что написал Дедков. Воровать у мертвого друга…

Я написал им свое ФЕ и не стал получать гонорара — бедная знакомая мне, увы, форма протеста. Сознаться в собственном свинстве редакция не могла.

В своих дерзаниях ВСЕГДА МЫ ПРАВЫ[2].

И во всем остальном.

Той статьи всей не упомню, но тогда там уцелела картинка: мы, сегодняшние, сидим, ножки свеся, на краю котлована, внизу зэк Шаламов катит свою тачку. На нас добрые полушубки, волчьи шапки, новые пимы — на Варламе жалкие опорки, рваный ватник и солдатская ушанка (она сохранилась на одном из снимков) МЫ НИКОГДА НЕ ПОЙМЁМ ЕГО. Сохранилось в статье и это — как ПРОДОЛЖЕНЬЕ ТРАГЕДИИ.

Трагедия в том, что исторический опыт ничему не учит новых экспериментаторов. Будто его и не было. А коли так, суши, мой друг, сухари, храни сменку белья. Сегодня тебя терпят, завтра станешь жертвой модернизации.

Это мы распевали совсем недавно, в ночь с 8 по 9 мая с. г. празднуя в Колонтаеве под Москвой День рожденья Булата Окуджавы. Закоренелого скептика, впрочем.

Лютая зима 1982 года. Какого зверя год? Боюсь, что опять символического. Той зимой в Доме престарелых кончался, как теперь говорят, великий писатель земли Русской Варлам Тихонович Шаламов. Тогда так не говорили. Говорили: ТЯЖЕЛЫЙ СТАРИК. Его навещали Леночка Хинкис и Люда Зайвая. Других ангелов его не знаю, но они были — терпеливые, тихие, светлые. Одинокое умиранье сначала в «хрущевке» , потом в этом Доме они скрасили. Носили ему продукты и цветы (которые он мог швырнуть в угол, если был не в духе). Продукты складывал куда подальше, как прятал их в лагере, – продукты портились, спал на досках, говорит Люда, сбрасывая на пол матрас. Люда писала стихи, иногда он ее одобрял: молодец, блядища! А б...а была девушка, между прочим. И вообще человек замечательный — по таланту, по доброте и энергии. Помню ее размашистые диковатые стихи. В них было то, о чем писал Некрасов:

Она создала клуб "Эврика” , где выступали заметные и прославленные люди науки, искусства — что-то подобное потом делал Александр Гордон на ТВ. Сокращались письма Шаламова к ней, я их не читал, судьбы их не знаю.

В фильме Андрея Досталя верно отображен старик Шаламов, заключенный в свою «хрущевку», а потом и в Дом престарелых. Несимпатичного ему гостя он спускает с лестницы: в этом проглядывает что-то от литературного стиля шаламовской беспощадной искренности — что чувствую, то говорю, что говорю, то и делаю. Но, кажется, в образе этом нет некоей черточки, которая вообще свойственна бывает гениально одаренным людям: по ходу какого-нибудь положенья у них как бы вступает в жизнь параллельная реальность, и не сразу понимает собеседник, что его разыгрывают, что перед ним некто надевший колпак юродивого и сделавший это незаметно. На идиотские вопросы, которые психиатры в ДП (Доме престарелых) задавали Шаламову, он отвечал как идиот. «Вы хотите меня в психушку? Правильно — я псих». Так юродствует Гамлет, так юродствовал наш Ефим Честняков, так блистательно морочил негодяев гениальный Галактион Табидзе. «Вы хотели от меня подлости — пожалуйста, я подпишу вам телегу на Пастернака, но добавьте сердечности». И потом на глазах у замороченных гэбэшных мальчишек Галактион выкидывается из окна больницы.

Два или три дюжих санитара спеленали смирительной рубахой сопротивлявшегося им старика и повезли в промороженной санитарной машине в дурдом — через всю Москву. По дороге застудили, через неделю Шаламов умер.

Писатели блистательно отсутствовали на похоронах. В писательском справочнике их несколько сотен — к могиле гроб несли трое, да и те не вполне писатели: Алик Зорин, я да Семен Сенин, друг Люды. Вот этого и нет в сериале Досталя. Ведь и Шаламов для большинства, охваченных Союзом писателей был, что называется, не вполне. Классического и непременного катарсиса его лагеря нам не принесли. Имею в виду самое трагедию с ее обязательным светом из потемок. «Нет вам света!»

Ин медиа ноктис… In mediа noctis vim suam lux exerit? — Не хрена не экзэрит!

В середине шаламовской ночи свет себя не явил. Не связала картинка сидящих над котлованом с катящим свою тачку в его глубине.

Катарсис? Какой? Разве что мужество художника, пяди не уступившего Литературе с ее хорошим тоном.

Роль Каиафы в Голгофораспятском сюжете сыграл Борис Полевой, проглядевший НАСТОЯЩЕГО ЧЕЛОВКА в угрюмом каторжнике, авторе «изживших себя» Колымских рассказов. Роль Иуды была коллективной. Ангелов я назвал, назову еще другом по нарам Бориса Лесняка и его супругу Нину Савоеву, спасавших от истощенья и неминуемой смерти колымского доходягу.

Итак, СОТНИ писателей-москвичей и только трое несущих длинный, но нетяжелый гроб:

СВЯТЫЙ БОЖЕ, СВЯТЫЙ КРЕПКИЙ, СВЯТЫЙ БЕССМЕРТНЫЙ, ПОМИЛУЙ НАС!

Корреспондент-югослав процессию эту запечатлел, снимок появился в «Огоньке», других я не видел, да, кажется, других и не было. Свежо предание, а верится с трудом. Отпевал покойного протоиерей Александр Куликов, в церкви в Замоскворечьи у гроба стояли Фазиль Искандер, Феликс Светов и Виктор Фогельсон. До кладбища они не доехали. Витя мне рассказывал: берет Шаламов поэтическую книжку для перевода — грузинскую ли, казахскую ли — и через неделю перевод приносит. Если посчитать, выйдет 200 или 300 строчек в сутки. Рекордом я считал 150 строк Пастернака, меня 15 — 20 сваливали с ног. А тут…

В узком коридоре издательства «Советский писатель» Шаламов как по коридорчику судна во время качки, опираясь — отталкиваясь от стенок. Высокого роста, худой, с длинными руками и, казалось, невидящим лицом — надо было либо отступить, либо вжаться в стену, что и делали встречные.

«Чужой» — кто-то определил его, словно речь шла о существе иной, именно чужой породы. Это хорошо описал Александр Зорин в недавней «Новой газете». Быть может, я зря обижаю писателей: Шаламов не притягивал к себе — скорее отталкивал, а это весьма чувствительно для человека нежной организации, каковыми являются пишущие люди…

С тем же Аликом Зориным, философом Юлием Шрейдором — геологиней Наташей Кин (открывшей якутскую алмазную трубку), литературоведом Александром Морозовым, композитором и певцом Петром Старчиком, Фогельсоном, обоими Лесняками, с другими, которых не упомню, проводили мы по Москве вечера памяти Варлама Шаламова. В углу сцены стоял гипсовый портрет Варлама, выполненный Федотом Сучковым и, надо сказать, производил впечатленье. Федот сам сидел. В облик Шаламова вложил он нечто отсылавшее к ужасу Колымских лагерей. Как бы дух этой преисподней сообщил скульптор портрету. Исподлобья он глядел на нас: ну чего собрались?

Нет, я не ругаюсь — я плачу по человеку, изуродованному тюрьмой. Катарсис — слезы? В комнатке Репкома (комиссия по наследству репрессированных писателей) висел как икона портрет Нины Ивановны Гаген-Торн — двадцатилетней красавицы с черной косой через грудь, с улыбкой неизбывной своей молодости и красоты, этногрофа и фольклористки, ученицы Андрея Белого, автора прекрасных стихов и прозы, которые мы печатали. На эту девушку, кажется мне, действительно можно молиться — как на создание ПРИРОДЫ — и никак нельзя было ее представить в арестантской робе или в положении подследственной, которую допрашивал амбал и недоумок. Однажды эта красавица покрыла роскошным художественным матом следователя, ей нахамившего. Тот опешил. ГРЕХ ПЕРЕД ПРИРОДОЙ — судьба этой колымчанки, да еще повторницы.

На одной фотографии она с лошадью, лошадь в оглоблях, на санях что-то навалено. Не могу избавиться от фантазии: с лошадью ее бесконечные разговоры, лошадь мотает головой по лошадиному — понимая, соглашаясь, одобряя. А может и покачивать головой умело:

- Ай-яй -яй … До чего люди дошли. Какая собеседница была у Ниночки Гаген-Торн на Колыме! Позавидуешь.

Я не видел, но могу себе представить двадцатилетнего Варлама, хотя бы его портрет. Сын священника, потомок зырянских шаманов, от праотцов унаследовавший силу жизни, зараженный «шаманством» Троцкого, на взлете своей судьбы поэта и прозаика, был сбит, растоптан и брошен в тюрьму на семнадцать лет. Грех перед природой взяли на себя наши палачи. Но растоптать ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА, на поверку, им не удалось. Колыме «удалось достать» уже старика и угробить писателя, не дописавшего свое.

Наука и совесть называют собрание таких судеб ГЕНОЦИДОМ. В Ереване в Музее Геноцида в течение часа слушал я спокойный негромкий рассказ о трагедии народа. Девушка ни разу не повысила голос, не произнесла ни единого лишнего слова. Это оказалось невыносимым, я кажется, терял сознанье. Проза Варлама Шаламова восходит НЕВЕДОМО КАКИМИ ПУТЯМ к бесстрастным повествованиям наших мартирий, наших житий. Под этот тон спрятаны бывают сюжеты и положения шекспировской силы. Но если у Шекспира сама ГЛУБИНА БУШУЕТ и блещет как бушует внешний шторм, то Четии Минеи поверху спокойны. Пушкин, отдавший должное этой литературе — родоначальнице нашей, сообщил ее спокойствие своему Пимену — чтобы потом Историк и Лирик Карамзин вволю наревелся над нашей кровавой и дикой историей. Сие последнее оставил нам автор колымских былей, отчасти фантастических, то есть авторских, то есть не бывших, как свидетельствует его друг Борис Лесняк. Что с того…

Сделать и оставить ключевым понятием СВИНСТВО как-то не хочется. Как-то обидно за нас с вами, за землю, где мы родились и в которую сойдем. И если не на Страшном суде, где приговаривают и наказывают, а на Суде как бы Планетарном, ответственном в своих определениях и полномочном определять зло и добро иных планет и цивилизаций, — если на нем определят нашу небольшую планетку, то определят ее как планету УПУЩЕННЫХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ, которая могла бы оставаться вечной, но вот….

Корень этого несчастья — упущенная жизнь человека. Не ошибусь написать КАЖДОГО — и всех.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.