Юрий Апенченко, Валерий Есипов

Урок литературы от Шаламова в 1954 году

(Интервью с Ю.С. Апенченко)

Воспоминания о писателе

— У меня был замечательный, очень боевой дед — Семен Иванович Апенченко. Он был внуком крепостного крестьянина, участвовал в революционном движении, два раза отбывал ссылку — в Якутии и в Вологде. Конечно, в Вологде до революции ни о каком знакомстве с Шаламовым или с его семьей речи быть не могло. Но дед каким-то образом — наверное, по ссылке — был знаком с его будущим тестем И.К. Гудзем, и это послужило завязке отношений между нашими семьями. Варлама Тихоновича хорошо знал мой отец Сергей Семенович, он родился в 1904 г. и был ему почти ровесником. Как я понимаю, они встретились еще в 1930-е годы, когда отец работал в Шатуре. Там была первая в СССР электростанция, работавшая на торфе, а отец закончил окончил торфяной факультет Тимирязевской академии и работал там инженером. Шаламов был журналистом и, как известно, приезжал в Шатуру.[1]. Когда Шаламов вернулся с Колымы и стал искать работу под Москвой, он нашел моего отца, и тот устроил его к себе. Найти было несложно, потому что фамилия Апенченко — очень редкая, а отец к тому времени занимал серьезный пост — он был управляющим Калининского торфотреста.[2] После войны торфу как топливу уделялось особое внимание, трест был очень большой - его предприятия располагались в трех областях, и в хозяйстве отца был даже самолет У-2 для того, чтобы облетать участки.

Жила наша семья тогда в Калинине, в центре города, на улице Советской, дом 90, квартира 100. Этот адрес может пригодиться тем, кто интересуется Шаламовым. Здесь, как мне потом рассказывали родители, он неоднократно бывал, сюда приезжала из Москвы и его жена Г.И. Гудзь. Была даже их совместная фотография, подаренная моим родителям с подписью: «Анфисе Федоровне и Сергею Семеновичу. Туркмен — Москва. 1954 г.».

Мне было тогда двадцать лет, я учился на факультете журналистики МГУ, куда поступил в 1952 году, и по выходным часто приезжал домой. И вот однажды в 1954 году ( переспросить Ю.С. о точной дате, к сожалению, не удалось — В.Е.) приезжаю, нажимаю звонок, и мне открывает дверь незнакомый мужчина. Спрашивает: «Вы Юра?». Сам представился: «Варлам Тихонович», и объяснил, что мои родители в отъезде, оставили на него квартиру, предупредив, что должен приехать я.

У меня в распоряжении были сутки, и вот эти сутки мы провели с Варламом Тихоновичем вдвоем, в беспрерывном разговоре, причем, говорили исключительно о литературе. Я признался, что пишу стихи, интересуюсь современной поэзией, и с этого все началось. Он спросил, знаю ли я стихи Пастернака. Я, честно говоря, знал мало, только последние стихи, напечатанные тогда в «Знамени», а раннего Пастернака не читал. Вообще, мы, тогдашние студенты, были страшно необразованными во многих вещах. И вот от Шаламова я получил за эти сутки урок литературы, можно сказать даже — прослушал курс литературы, как русской, так и зарубежной, мне неизвестной.

— Что особенно запомнилось?

— Он много говорил о двадцатых годах. Например, четко запомнились его слова о Есенине: «Потрясающе свободная глотка». То есть, он считал, что для поэта главное — свобода и чистота лирического голоса. Но о том же Есенине сказал: «Поэт должен быть умнее своего таланта, а он не был». Маяковский упоминался, Николай Тихонов. Вспомнили Владимира Луговского — в 50-е годы это имя гремело. Шаламов спросил: «А вы знаете раннего Луговского? Тогда он писал лучше». И прочел наизусть «Песню о ветре»:

Итак, начинается песня о ветре,
О ветре, обутом в солдатские гетры,
О гетрах, идущих дорогой войны,
О войнах, которым стихи не нужны...

Конечно, затрагивали русскую классическую поэзию, Пушкина и Лермонтова. Шаламов считал, что Пушкин и Лермонтов — это две разные ветви русской поэзии, которые имели своих последователей.

О зарубежной литературе. Шаламов ее прекрасно знал — опять же по двадцатым и тридцатым годам. От него я впервые услышал об «Улиссе» Джойса, оказывается, его какими-то фрагментами издавали уже тогда. Было понятно, что Шаламов ценит модернистскую прозу и всякую новизну в литературе. Хэмингуэя он знал великолепно, особенно ценил его за сжатость действия.

Говорили и о журналистике. Варлам Тихонович предложил: «Давайте напишем вместе большой очерк о торфоразработках на тему - как крестьянин становится рабочим. Интереснейшая тема». Я понимал, что интереснейшая, ведь сам ездил за отцом, видел народ, который там работает. Но тогда у меня были другие, как казалось, более возвышенные планы.

Разговор часто возвращался к Пастернаку. Теперь я знаю, почему: Шаламов был с ним в переписке и встречался сразу по возвращении с Колымы. Когда у нас впервые опубликовали переписку Шаламова и Пастернака в конце 80-х годов, я ее внимательно прочел и все понял об их отношениях. Самое удивительное — я нашел в одном из писем Шаламова упоминание о нашей с ним встрече. Вот оно, у меня закладка сделана. 22 июня 1954 года он писал Пастернаку из Озерков:

«Я живу таким медведем — здесь очень плохая библиотека, даже журналов толстых свежих нет — что даже о Ваших стихах в апрельском номере «Зн.» я узнал лишь несколько дней назад в Твери от одного молодого студента, в котором есть кое-что от того, чем привлекательна юность — какое-то туманное, неосознанное стремление, собранность какая-то, ищущая приложения сила, готовность отдать себя без остатка и сразу чему-то большому и главному, послужить какому-то еще не найденному, но обязательно доброму богу».[3]

Что сказать? Наверное, правильно угадал Варлам Тихонович мой характер и мои стремления. Горжусь этой нечаянной встречей. Но кто бы знал тогда, что я слушаю курс литературы из уст будущего великого русского писателя...

— Как Шаламов выглядел тогда? Говорил ли что-либо о Колыме?

Он был рослый, костистый, улыбчивый. В нем не было никакого напряжения. Мы говорили совершенно свободно. Я воспринимал его как одного из сослуживцев и друзей отца, но на порядок выше интеллектом других сослуживцев. О Колыме он не сказал ни слова, да и зачем ему это было говорить мальчишке? Стихов своих он не читал. Уже позже родители мне немного рассказали о его биографии. Я запомнил от мамы жалобу его жены Галины Игнатьевны: «Я двадцать лет его ждала, а он сказал, что «жить с ней не буду, она слишком сталинская».

Больше я с Варламом Тихоновичем никогда не встречался. Читал его стихи. Был знаком с редактором его сборников в «Советском писателе» Витей Фогельсоном — замечательный человек! «Колымские рассказы» в самиздате до меня не доходили. Я их прочел только в конце 80-х. Помню, в 1972 году мне звонил из Твери Сергей Владимирович Руженцев, бывший главный инженер Озерецкого торфопредприятия, он хорошо знал Шаламова и интересовался литературой. Я работал тогда спецкором в «Правде», и Руженцев просил меня заступиться за Варлама Тихоновича, когда его стали травить везде за письмо в «Литературную газету». Но как заступиться? Что я мог сделать, разъездной корреспондент?..

(Дальше наш разговор перешел в другое русло, и Шаламова почти не касался. Но то, что рассказал Юрий Сергеевич о своем отце, его друге Акиме Васильевиче Горшкове, а также об А.И.Солженицыне, невольно перекликалось с шаламовской темой).

— Мой отец ведь тоже прошел через репрессии, но мне об этом никогда не рассказывал. Все я узнал от мамы много позже, а в 1937 году мне было всего три года. Мы жили тогда во во Владимире, там тоже был торфяной трест, где работал отец. Во времена «ежовщины» все управление треста, семнадцать человек, арестовали. Сработал чей-то донос, и обвинение было более чем серьезным — во «вредительстве» и в каком-то «контрреволюционном заговоре», что грозило расстрелом. Они сидели в Ивановской тюрьме, где из них выбивали подтвердительные показания. Большинство людей не выдержало пыток и подписало обвинение. Мой отец и его друг Аким Васильевич Горшков, председатель колхоза «Большевик» (он тоже шел по этому делу), пройдя весь следовательский «конвейер», ничего не подписали. Их держали в тюрьме 2,5 года, мама носила передачи. Потом вышло распоряжение Л.Берия: «Тех, кто не подписал, пропустить через суд». На суде отца и Горшкова оправдали.

Потом, после смерти Сталина и после ХХ съезда, я слышал от отца такие слова, связанные с политикой Хрущева, которого он терпеть не мог: «Лучше иметь дело с умным палачом, чем с глупым мясником». Отец был очень резким, категоричным. Они часто спорили с братом Львом Семеновичем, и тот называл его «ортодоксом». Не берусь судить отца: его больше всего раздражали эксперименты Хрущева, особенно в сельском хозяйстве.

Очень интересна судьба Акима Васильевича Горшкова. Он организовал свою коммуну «Большевик» в Гусь-Хрустальном районе Владимирской области еще в 1928 году, до коллективизации. Потом коммуна безболезненно, без всякого раскулачивания, превратилась в колхоз, и хозяйство пошло в гору, люди были довольны. Когда в 1937 году Горшкова арестовали, колхозники писали письма в его поддержку, называли его честнейшим человеком. Наверное, это тоже помогло его освобождению.

После войны колхоз быстро встал на ноги, и уже в начале 1950-х годов, еще при Сталине, Горшков получил первую звезду Героя социалистического труда (второй звездой его наградили в 1973 году). Я хорошо знал Акима Васильевича, не раз бывал в его колхозе, писал о нем. Это было без всякой показухи образцовое хозяйство, выросшее во многом благодаря личности председателя, его упорному, почти по-немецки педантично организованному труду и чисто русской смекалке. Зимой в колхозах народ обычно бездельничал, а него мужики и бабы вязали мётлы для угольной промышленности. На развитии подсобных промыслов «Большевик» во многом и вырос, создал мощную базу, которая теперь, увы, полностью разрушена. К чему я это говорю?

К тому, что места, в которых работал Горшков, самым прямым образом связаны со знаменитым рассказом А.И. Солженицына «Матрёнин двор». Там упоминается и его колхоз, и он сам (под другой фамилией), как якобы ловкий председатель, который «свел под корень изрядно гектаров леса и выгодно сбыл в Одесскую область». Явно отрицательная характеристика! Рассказ Солженицына (по моим представлениям, это художественный очерк), как известно, тогда получил большой резонанс, все лица и события среди местных жителей легко узнавались, и Аким Васильевич был до глубины души оскорблен своей характеристикой у писателя, тем более, что никакого леса в Одессу он не продавал. Не меньше он был возмущен и образом Матрены, ибо реальную старушку, на квартире у которой жил учитель Солженицын и которая погибла под поездом, он хорошо знал. По свидетельству Горшкова, до «праведницы» ей было очень далеко, ибо она была — привожу его выражение дословно — «главной самогонщицей в округе»... На этом основании Аким Васильевич считал рассказ «Матрёнин двор» «враньем», обращался по этому поводу в «Новый мир» к А.Т. Твардовскому (которого хорошо знал) и даже к К.И. Чуковскому (Горшков был депутатом Верховного Совета СССР и встречался с Чуковским в санатории «Барвиха» в 1963 году). Но никакой «правды», насколько я знаю, так и не добился.

Умер Горшков в 1980 году. В Нечаевке, бывшей центральной усадьбе колхоза, остался его памятник. А в соседней Мизиновке недавно поставили памятник бывшему учителю местной школы, знаменитому писателю...

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.