Олег Максимов

О Колыме и Шаламове

...Подошли суровые зимние морозы. В самый их разгар, 12 декабря вызвали на этап, наконец, и меня. Для перевозки массы заключенных, скопившихся к концу навигации в Магадане, у Дальстроя не хватало автомашин. И вот стали отправлять пешими этапами людей, проведших перед этим долгое время в тюрьмах и только что перенесших тяжелейший морской путь./186/

Нас собрали сто человек, и по улицам праздничного Магадана, отмечавшего светлый день сталинской конституции, под бравурную музыку, разносившуюся из уличных громкоговорителей, мы вступили на пресловутое колымское шоссе. Все свои пожитки, чемоданы, заплечные мешки и узлы мы несли с собой. Те, кто бывал в Магадане, знают, что шоссе вначале идет вниз от центра города, а потом взбирается на противоположную сопку. Уже на этом первом подъеме наиболее нагруженные и слабосильные стали расставаться со своими пожитками, т.е. попросту бросать их в дорожный кювет. Я обратил внимание, что за этапом шла пустая грузовая машина, и сидевшие в ней люди, как стервятники падаль, подбирали брошенные вещи. Она сопровождала нас до совхоза Дукча, после чего завернула в Магадан. Дань была собрана.

На подходе к командировке 23-го км нас завели в отапливаемый барак, дали возможность перемотать портянки, оправиться, накормили парой ложек горохового пюре (почему-то это пюре всю дорогу нас сопровождало) и повели дальше. Колымский зимний день короток, и к ночевке на 31-м км мы подходили уже в полном мраке. Ноги болели от нерасхоженных валенок.

Поутру пошли дальше, следующая ночевка была где-то около 64–65 км, высоко на сопке. Было непривычно холодно. На следующий день дошли до поселка Палатка, и тут нам дали дневку для отдыха, т.к. люди валились с ног, а многие обморозились.

На пятый день пути дошли до поселка 150-й км. После ночевки нас неожиданно рассадили по трем кузовным автомашинам с фанерными будками и быстро довезли до поселка Атка. Как ни короток был путь, но если бы путешествие затянулось, многие, особенно сидевшие у заднего борта, совсем бы окоченели. Стоял густой туман и, по уверению лагерников, встретивших нас в Атке, мороз достигал 56 градусов. Я основательно простыл дорогой, наутро у меня поднялась температура и заболело горло. Обратился в амбулаторию, и фельдшер дал мне щепотку марганцовки для полоскания горла. Какие хвалебные гимны должны быть пропеты в честь этого скромного лекарства! Я поставил бы обелиск на Колыме в память о спасенных им жизнях.

Через день весь наш этап подняли спозаранку в дальнейшую дорогу. Начальник конвоя отказался меня взять, т.к. температура у меня была под 40 градусов, горло распухло, и я не мог отвечать на/187/ перекличках. Эта ангина (единственная в такой тяжелой форме за всю жизнь) спасла меня. По дошедшим позже по лагерной «параше» сведениям, тот наш этап с сопровождающим оленьим транспортом был направлен целиком на богатейшее оловянное месторождение, где впоследствии был построен рудник Бутугычаг. Все заключенные в первую же зиму погибли от голода и непосильного труда.

...В Оротукане был огромный пересыльный лагерь, и в каждом из его бараков царствовал свой «пахан» — вор в законе, которому все здесь было подчинено. В глубине барака, на верхних нарах, на множестве подушек восседали уркаганы и сутками дулись в карты. Там проигрывалось все: «тряпки» (одежда), деньги, продовольствие и даже жизнь. В поселке был клуб имени комсомолки Татьяны Маландиной, проигранной в карты и зарезанной каким-то блатным неудачником. За ту пару дней, что я провел в бараке Оротуканско- го лагеря, я полностью избавился от дымки романтики, которая еще удерживалась в моем сознании в отношении уголовного мира. Всей душой я возненавидел этих нелюдей и впоследствии полностью был согласен с Шаламовым в его оценке этой категории лагерного населения.

...Подошел промывочный сезон и с ним новые непривычные виды работ. Надо было учиться катать тачку, кайлить скальный грунт. Все тонкости устройства удобной подборочной лопаты приходили не сразу. Я стал отставать от своих собригадников, которые занимались подобной работой уже второе лето. Вдобавок сменился бригадир и стал заводить себе любимчиков, угождавших ему во всем, приписывал им «проценты», конечно, за счет остальных. По неопытности я стал протестовать и сразу же попал в число неудобных.

Бригаду поставили на разработку богатейшего золота («сундучка»), и нам выдали специальные металлические тачки, чтобы не происходило потерь по пути от забоя до бутары. Когда такую тачку загрузишь зеленоватой глиной с крупной щебенкой и катишь к бутаре (промывочному прибору), то сверху собирается вода и размывает поверхность глины, на которой, как яркие искры, высвечиваются до- вольно крупные золотины. Сколько же золота в те два месяца добыли/188/ мои неопытные, слабеющие руки — десятки или сотни килограммов?

Потом пошли более бедные «пески», и бригаду стали задерживать в забоях сверх положенного времени, чтобы дотянуть план. Был случай, когда нас не заводили в барак 46 часов, а в зону приводили только кормиться. С каждым днем я все более и более слабел. Верхняя часть ступней распухла так, что я с трудом натягивал бахилы. Всю кровь, казалось, выпивали комары, тучами носившиеся над забоем. Я был в состоянии выкатить не более половины положенного числа тачек и прочно утвердился в положении штрафника по питанию, т.е. получал 400 граммов хлеба и два раза по миске баланды. Однажды после долгого рабочего дня я присел на порожнюю тачку — и тут же был сбит на землю ударом бригадира-блатаря. С трудом поднявшись, я схватил кайло и ни о чем не рассуждая ударил им бригадира. Причинил ли я ему серьезную травму — не знаю, т.к. тут же был повален и до полусмерти избит сапогами вохровцев. Меня приволокли в лагерь и посадили на ночь в «кондей» (карцер), а утром отправили на Стан Утиный и поместили в штрафной барак.

Небольшое помещение с зарешетчатыми окнами, по стенам трехъярусные нары, дверь на замке и с обычным тюремным оконцем. Нас выводили на те же работы, что и остальных, но при возвращении в зону запирали в барак. Кормили два раза в сутки: в оконце в двери подавали нарезаные пайки и миски с баландой. Контингент штрафников был пестрый. Как и везде, верховодили урки — они принимали пищу и раздавали лишь тем, кто им чем-либо приглянулся. Но большинство составляли доходяги, подобные мне. Помню, что урка, который всем командовал, держал у себя под нарами пожилого заключенного, очень близорукого, у которого сохранились очки с черной «чеховской» ленточкой. Наевшись досыта, урка катал из хлеба шарики и бросал их своему «трезору», заставляя его под смех всей уголовной братии ртом их ловить. Пытаться приостановить это издевательство было невозможно: несмотря на ежедневные тщательные обыски, у уркаганов было полно ножей, и все свелось бы к тому, что тебя просто прирезали бы.

Так прошла неделя, меня стал изводить кровавый понос, и вот 18 августа при разводе, когда наша бригада проходила вахту, я упал, потеряв сознание. Если бы это произошло получасом позже в забое,/189/ меня просто оттащили бы в сторону, а ночью заехали за телом. А тут на разводе присутствовал врач и он потребовал отправить меня в больницу. Очнувшись от крепкой понюшки нашатырного спирта, я в сопровождении вохровца еле-еле добрел до больницы, которая находилась за зоной, меня уложили в ванну, и помню, как больно было моим костям лежать на ее эмалированном дне. Кое-как окатив водой, меня одели в больничное белье и уложили на койку. Какое это было блаженство!

Больницей заведовала высокая массивная женщина-врач средних лет, говорившая грубым, почти мужским голосом, но что это был за превосходный человек! Вообще, как мало тем же злым Шаламовым и прочими жизнеописателями ГУЛАГовского царства сказано благодарных слов о лагерных врачах и их трудной и самоотверженной работе[2].

Были среди них, конечно, и выродки, усердно помогавшие «системе» уничтожать людей, были капитулянты, заботившиеся лишь о сохранении собственной жизни и благополучия. Но сколько примеров героического служения своему долгу целителя и защитника обессилевших — мне известно из собственного опыта и благодарных рассказов бывших заключенных!

В 1939 г. меня взяли в лабораторию на работу по специальности в поселке Ларюковая. Угольный кабинет находился в Ларюковой вре- менно, к зиме его обещали перевести на весьма удаленную от Магадана Аркагалу (750 км), где велась разведка крупнейшего угольного месторождения.

Вскоре весь штат аркагалинской лаборатории оказался в сборе. У нас появилось еще двое сотрудников: Виталий Артемьевич Евтихов, который до ареста работал, если память не изменяет, в Институте металлургии АН (Ленинград), а также Павел Анисимович Кривошей, тоже заключенный, но с «полубытовой» статьей. Это был аферист высокого разряда, человек, несомненно одаренный, но все помыслы которого направлены на извлечение для себя выгоды. Ему были недоступны такие понятия, как законность, порядочность, товарищество, — он их просто не воспринимал. История его побега с Колымы/190/ на «материк» и последующего вынужденного возвращения — события весьма редкостного — подробно, хотя и неточно, описана в одном из колымских рассказов Шаламова[3]. Кривошей когда-то работал инженером в коксовой промышленности Украины, а в Аркагале организовал химическую лабораторию, контролировавшую качество товарного угля еще до нашего переезда из Ларюкового. Появление нашего угольного кабинета в Аркагале было для Павла Анисимовича большим ударом. Он и тут успел уже завести всяческие темные делишки, и появление целого коллектива химиков во главе с Турским[4] полностью их нарушало.

Из числа ларюковских сотрудников лаборатории в Аркагалу, собственно, перебрались далеко не все. Но зато с «материка» прибыла Зыбалова и ее муж Подосенов. Она заканчивала Менделеевку, а он — автодорожный институт. Когда-то Турские, видимо, рассчитывали, что Галина Павловна станет их свояченицей, но сына забрали в армию, а подвернулся Подосенов — и дело расстроилось. Несмотря на это, Турские относились к Галине Павловне очень тепло, совсем по-родственному. Таков уж был характер у этих чудесных старичков. Зыбалова привезла с собой ранее приобретенную Турским замечательную подборку книг по химии и технологии топлива и кучу справочных изданий, всего за тысячу томов. Какую неоценимую пользу она в дальнейшем принесла мне, которому Турский поручил ее просистематизировать и заботиться о ее сохранности!

Таким образом, в начале 1940 года на Аркагале был создан очень дружный и работоспособный коллектив химиков и инженеров, способный решать многие вопросы. Что же это были за вопросы, и что представляла собой сама лаборатория? Здание, где она располагалась, было, собственно, не достроено. Это был довольно большой рубленый дом барачного типа из неоштукатуренной лиственницы, с невысоким потолком. Пазы между бревнами были проконопачены мхом, но заштукатурить их так и не успели. Обо- гревалась лаборатория чугунными печками, которые зимой почти не угасали, благо угля было предостаточно. Зыбалова с мужем/191/ сначала поселились в крохотной жилой комнатке при лаборатории. Вечерами, правда, все помещение оказывалось в их распоряжении, и ког- да я задерживался на работе, то частенько был свидетелем домашних стирок и кулинарных занятий Галины Павловны. Оборудована лабо- ратория была хотя и небогато, но вполне достаточно для простейших исследований углей. Хуже было с реактивами и особенно с горючими растворителями (эфир, бензол, ацетон), которых всегда не хватало. Сам Турский с Зыбаловой и Подосеновым были заняты созданием транспортного газогенератора для автомашин, который мог бы работать на угле вместо древесной чурки. Известно, что леса Колымы убоги и рождают только лиственницу, растущую сотни лет, поэтому расходовать древесину на чурку было бы просто преступно (в войну на это пришлось пойти). Ну, а собственной нефтью, т.е. бензином для автомашин, на Колыме и не пахло. Суть проблемы заключалась в получении обсмоленного легкогорючего топлива (полукокса), а также изготовлении огнеупорной футеровки для топливников газогенератора. При работе на угле вместо древесной чурки развивалась очень высокая температура, и чугунный топливник плавился. Занимались поиском среди многочисленных присылаемых в лабораторию образцов пород и глин таких, которые были бы достаточно огнеупорны для изготовления футеровки. Я же подбирал из углей разных пластов наиболее пригодные для полукоксования и разрабатывал оптимальный режим получения кускового бессмольного топлива.[5]

...В самом лагере было довольно комфортно и чисто, а, главное, — всегда тепло, т.к. уголь был даровой. Хуже было с водой, которую получали таянием льда, привозимого с реки Аркагалы (зимой она промерзала до дна). Так как шахтеры посещали баню после каждой смены, нам предоставлялась возможность присоединяться/192/ к ним, когда хотелось. Но лагерь оставался лагерем. Частые ночные «шмоны», пустая баланда в столовой и воровство урок — эти цветочки лагерного бытия цвели и на Аркагалинской почве.

Вскоре по приезде я познакомился с врачом лагерной амбулатории Сергеем Михайловичем Луниным и близко с ним сошелся. Сережа, прямой потомок декабриста Лунина, был студентом Московского медицинского института, за анекдот был посажен перед самыми госэкзаменами, получил три года лагерей и статью «АСА» — антисоветская агитация. Среднего роста, широколицый и голубоглазый блондин с редеющими на лбу волосами, он был, как теперь бы сказали, очень контактен, разговаривал высоким, акающим по-московски голоском, и чуть ли не на второй день мы с ним перешли на «ты». В свое дело он был буквально влюблен, мог просидеть возле больного сутки (при амбулатории был небольшой стационар), мотался по вызовам на участки в самую лютую пору.

Единственным помощником у Сережи был санитар, он же фельдшер Николай, из урок, но «окультуренный», и только в периоды картежного запоя напоминавший о своей блатной сущности. К Сергею он относился почтительно и беспрекословно выполнял его поручения. Но чем он мог помочь при операциях? Зато за все годы моей аркагалинской жизни амбулаторию ни разу не обокрали, и этим чудом она была обязана Николаю.

На шахтах травматизм был высок. Сергею приходилось браться за сложные операции (об аппендицитах я уже и не говорю) и ему был необходим более или менее понятливый и владеющий руками помощник. После двух-трех совершенно неотложных операций, к которым он меня привлекал, я стал все чаще ему ассистировать — подавать инструмент, давать больному наркоз, следить за пульсом и т.д., и это нас еще более сблизило. Часто после подобных острых переживаний в дело шли дистилляты всяческих «Тинктура абсенти» или «Тинктура капсици»[6], которые тут же готовились с помощью сконструированного мною приборчика. Увы, пристрастие к «горячи- тельным» у Сережи впоследствии все возрастало и, видимо, послужило причиной смертельной болезни — бронхиальной астмы. У Се- режи в Москве осталась невеста, которую он частенько вспоминал,/193/ но столь же часто бывал ей неверен — в поселке все «вольнонаем- ные» жены в нем души не чаяли, быть может, за некоторые особые врачебные услуги.

Словом, это была широкая, истинно русская натура, готовая и согрешить, и искренне покаяться. Несмотря на подобные недостатки, я очень к нему привязался. Чуть позже Сережа меня познакомил на очередной вечерней встрече с Тимофеем Родионовым, горным инженером и в прошлом сотрудником ленинградского Горного института, который попал в лагерь с тяжелейшей статьей КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) и отбывал свой первый пятилетний срок. Тимофей Яковлевич был потомственным шахтером-угольщиком. Его отец еще до революции работал на угольных шахтах месторождения Кзыл-Кия в Средней Азии, и Тимофей по комсомольской путевке был отправлен на учебу в Ленинград. Он любил называть себя «комсомольцем двадцатых годов», был, вероятно, искренне увлечен в молодости партийной деятельностью. Потом в Ленинграде он женился на дочери партийного «босса», вошел в городскую элиту и там вдоволь насмотрелся на ее нравы. В лагере жилось ему из-за статьи несладко, но, с другой стороны, среди горно-геологического руководства Дальстроя полно было его соучеников и сотрудников по Горному институту. Так и шла его жизнь: то его вытянут на инженерную работу, то волей режимных инстанций водворят в забой. Он уже стал привыкать к подобным переменам и оптимизма не терял... (Позже в воспоминаниях есть эпизоды о встречах с Т.Я. Родионовым в Ленинграде. Ср: «Любопытно, что о Шаламове мы в ту встречу почти не вспоминали, а вот Сереже Лунину косточки перемывали. Я не могу вспомнить, в тот ли приезд или в последующие (1957, 1959 годы) Тимофей мне рассказывал о его романе с Эдит Абрамовной, который закончился так трагически»).

В 1941 г. у Сергея на вечерних «посиделках» стал появляться высокий синеглазый брюнет сурового облика, представившийся (так ему тогда захотелось) бывшим корреспондентом «Комсомольской правды». Это был Варлам Тихонович Шаламов. В будущем — талантливейший писатель и поэт, совершивший героический подвиг публикацией своих «Колымских рассказов». В ту пору для нас он был рядовым КРТДешником, человеком неуживчивым, резким/194/ в суждениях, но очень интересным своей литературной образованностью и исключительной памятью. Варлам был очень истощен и с трудом справлялся с работой в шахте*(* Как он ненавидел этот принудительный труд! Часто он «филонил» в шахте даже не потому, что не было сил, — просто не мог себя заставить взяться за работу, и это создавало массу трудностей для тех, кто пытался ему помочь, с трудом добиваясь его перевода на более легкую работу. (Прим. О.Б. Максимова).), был перманентно голоден — его истощенному крупному телу требовалось много пищи. Мне удалось с помощью медицинского заключения Сергея и содействия Г.П. Зыбаловой устроить его в лабораторию. Здесь он выполнял несложные анализы, которым я его обучил, но главным образом был занят переписыванием разных бумажек, т.к. машинки в лаборатории не было. До сих пор у меня хранится отчет о работе лаборатории, переписанный на оранжевой оберточной бумаге Шаламовым (шла уже война). Сам он вспоминает об этой поре в своем рассказе «Галина Павловна Зыбалова».

Как-то на одном из сборищ в амбулатории я продекламировал несколько отрывков из шутливого сборника «Парнас дыбом», изданного в двадцатые годы группой молодых поэтов в Киеве. Варлам тут же меня поправил[7]. В ответ я сказал, что ловлю его на слове и прошу в свободное время написать по памяти нечто вроде антологии советской поэзии, т.е. по два-три лучших стиха наиболее талантливых поэтов. Он, как будто охотно, согласился, и я передал ему заветную общую тетрадку в зеленом переплете, которую хранил в память о Наталье Григорьевне Турской; она оставила ее мне при отъезде. Увы, когда тетрадка была Шаламовым заполнена (я знакомился с ней еще до окончания записей), он подарил ее Зыбаловой. (О том, как он талантливо и зло оболгал впоследствии Сережу Лунина за все то доброе, что тот для него сделал, я подробнее рассказу позже.) Как-то на утреннем разводе Варлама задержали на вахте, и больше я его не видел. Он был направлен в другой лагерь, и его дальнейшая судьба мне известна только по «Колымским рассказам»./195/

Послесловие

О.Б. Максимов, как видно, с большим уважением относился к Шаламову, и тем сильнее режет слух эпитет «злой», употребленный им по отношению к писателю. Очевидно, это не случайная обмолвка, и попробуем внести ясность.

Наверное, каждый читатель поймет, что категоричная фраза: «Вообще, как мало тем же злым Шаламовым и прочими жизнеописателями ГУЛАГовского царства сказано благодарных слов о лагерных врачах и их трудной и самоотверженной работе», — в корне несправедлива. Как можно понять, Максимов не очень внимательно прочел «Колымские рассказы», не заметив множества случаев, где Шаламов с большим теплом говорит о лагерных врачах (А.М. Пантюхове, Н.В. Савоевой, А.А. Рубанцеве и других), и недаром А. Солженицын в своем «Архипелаге» даже обвинял писателя в том, что он «создает легенду о благодетельной санчасти»[8]. Вероятнее всего, эпитет «злой» родился у Максимова прежде всего из-за рассказа «Потомок декабриста» с неожиданной для него отрицательной характеристикой С.М. Лунина, который был ему лично очень близок (этой темы мы коснемся ниже). Если же мысль Олега Борисовича шла дальше и он считал Шаламова вообще «злым» писателем, то он, пожалуй, имел к тому основания, учитывая и суровый, беспощадный тон большинства рассказов, и признание самого Варлама Тихоновича (в рассказе «Перчатка»): «Помнить зло раньше добра... Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого века»[9].

Эпизод первой встречи на Аркагале, где Шаламов представился бывшим корреспондентом «Комсомольской правды» (с несколько/196/ ироничной ремаркой мемуариста «так ему тогда захотелось»), нуждается лишь в небольшом пояснении. Мистификации по поводу своего прошлого с целью самовозвышения или простой шутки были приняты в лагере — пример представляет тот же Лунин, называвший себя «прямым потомком декабриста» (хотя знающим людям было известно, что у декабриста М.С. Лунина не было детей). Шаламов вряд ли хотел возвыситься в глазах Максимова — «Комсомольская правда» сорвалась с его языка, вероятно, чисто спонтанно, служа лишь знаком принадлежности к «цвету» столичной журналистики (в чем не было преувеличения, т.к. Шаламов печатался в «Огоньке» и других популярных журналах, был «своим» в Доме Союзов, где располагались редакции центральных газет, включая «Комсомольскую правду»). Куда более существенное значение имеет тирада о «филонстве» Шаламова, по поводу которого О.Б. Максимов сделал даже специальное примечание. Здесь верна (и объективна) только первая фраза: «Как он ненавидел этот принудительный труд!». Остальное, увы, очень приблизительно и создает не слишком лестный образ Шаламова: «Часто он «филонил» в шахте даже не потому, что не было сил, — просто не мог себя заставить взяться за работу, и это создавало массу трудностей для тех, кто пытался ему помочь, с трудом добиваясь его перевода на более легкую работу…».

Здесь волей-неволей приходится подумать о перекличке с мемуарами Б.Н. Лесняка (впервые опубликованными в магаданском альманахе «На Севере дальнем», 1989, No 1):

«Он (Шаламов) был человеком, люто ненавидевшим всякий физический труд. Не только подневольный, принудительный, лагерный — всякий. Это было его органическим свойством. На какую бы хозяйственную работу его ни ставили, напарники на него жаловались»[10].

Даже если Максимов не читал Лесняка, совпадения очень примечательны. Но не слишком ли поверхностны и пристрастны оба мемуариста, особенно Лесняк?/197/

Как можно понять, их суждения основаны на собственном опыте лагерного физического труда, который они воспринимали как неизбежное зло, но старались его терпеть (так поступало большинство заключенных, в том числе интеллигентов, поэтому такой взгляд можно назвать традиционным или усредненным). Шаламов же — в силу своей особой духовной организации (скажем так: как поэт, у которого чувство человеческого достоинства в высшей степени обострено) — изначально воспринимал само пребывание в лагере и любого рода принудительный труд как величайшее унижение и оскорбление. Без этого чувства, заметим, вряд ли были бы написаны «Колымские рассказы»! И вряд ли бы они приобрели общечеловеческое звучание! На эту тему, с учетом избытка материалов, можно (и нужно бы) написать целое исследование, но ограничимся лишь самым важным. Вот признания Шаламова:

«...Я большого роста, а это все время моего заключения было для меня источником всяческих арестантских мук. Мне не хватало пайки, я слабел раньше всех, и раньше других увидел, что физический труд — это проклятие человека... Во мне с чрезвычайной силой жил бесконечный дух сопротивления, беспокойного протеста против всех наших бед, наших унижений. Этот протест, эту борьбу на Колыме не ведут коллективно. Я никого не призывал последовать моему примеру. Но еще с «Партизана» <...> решил: я работать для такого государства не буду. Государство, которое продержало меня невиновного в тюрьме, завезло за Полярный круг и убивает голодом, холодом, битьем. Раба из меня не сделает. Клейменый, да не раб... Пусть меня убивают, работы от меня они не дождутся. Я — не первый и не последний. Открытие мое каторжное, вроде не так уже велико. Но на Колыме оно дало мне духовную силу, дало силу жить».[11]

Эти высшие причины слабого усердия Шаламова в лагерном труде, разумеется, были неведомы его окружению, особенно начальству, постоянно обвинявшему его в «филонстве» (ср., например, рассказ «Леша Чеканов, или Однодельцы на Колыме»). Но кроме высокого роста[12] на его поведение и репутацию влияли и другие/198/ индивидуальные физические факторы. Шаламов признавался: «У меня очень сухая и тонкая кожа. При сухой коже я очень редко потел при работе. Товарищи считали это просто ленью, а начальство, особенно приисковое, — филонством, вредительством»[13]. Кроме того, влияла и его наследственная болезнь, связанная с расстройством вестибулярного аппарата, о чем он сам выразительно писал в рассказе «Перчатка»: «От первого удара конвоира, бригадира, нарядчика, блатаря, любого начальника я валился с ног, и это не было притворством. Еще бы! Колыма неоднократно испытывала мой вестибулярный аппарат, испытывала не только мой «синдром Меньера», но и мою невесомость в абсолютном, то есть арестантском, смысле…»[14].

Вся эта сумма причин, думается, достаточно ясно объясняет, почему Шаламов не мог быть (и не был) «ударником труда» на Колыме. Причины являлись действительно органическими, в буквальном смысле, о чем следовало бы догадываться Б.Н. Лесняку, который хорошо знал внешнюю сторону жизни Шаламова и внимательно читал его произведения. Что касается О.Б. Максимова, то к нему в случае с «филонством» можно проявить известное снисхождение, поскольку его знакомство с Шаламовым (и человеком, и писателем) было слишком кратким и не глубоким.

Те же выводы в отношение Лесняка и Максимова можно сделать и в связи с их критикой Шаламова за образа С.М. Лунина в рассказе «Потомок декабриста»[15]. Кстати, обещание Олега Борисовича («о том, как он талантливо и зло оболгал впоследствии Сережу Лунина за все то доброе, что тот для него сделал, я подробнее рассказу позже») — осталось невыполненным: к этой истории в своих мемуарах он так и не обратился. Но согласившись с автором на «зло» («злой»), невозможно принять «оболгал», т.к. то, что написал Шаламов о Лунине, нисколько не выдумано, а представляло разные грани его «широкой, истинно русской натуры, готовой и согрешить, и искренне покаяться», как о том пишет Максимов./199/

Не станем еще раз «перемывать косточки» реальному человеку, колымскому (а затем московскому) врачу, сделавшему много добра людям, в том числе Шаламову. Но один случай, именно о «романе с Эдит Абрамовной», о котором упоминает Максимов, в нашем комментарии обойти нельзя, ибо на нем и делает основной акцент Шаламов в рассказе «Потомок декабриста». Эдит Абрамовна, молодая мед- сестра, влюбилась в Лунина, помогла ему (благодаря своим связям) освободиться с Колымы, переехать в Москву, закончить там незаконченный в свое время мединститут, а он, едва получив диплом, ее бросил, объяснив это лишь одной фразой: «Слишком много родственников и все, знаешь, известной нации» (эту фразу он сказал Шаламову при новой встрече в больнице на Левом берегу в 1948 г., и после этого их отношения с Луниным были прекращены)[16]. Но Эдит Абрамовна продолжала любить Лунина и снова приехала к нему на Север. Там, после тяжелого и неудачного объяснения, она покончила жизнь само- убийством (бросилась в воду)…

О.Б. Максимов, как можно судить, узнал об этой трагической истории позднее, от Т.Я. Родионова в Ленинграде. Интересно, что он мог противопоставить Шаламову, какие аргументы привести в защиту Лунина? Об этом мы, видимо, никогда не узнаем. Но все-таки не верится, что ученый-интеллигент был снисходителен к антисемитизму, который для Шаламова было абсолютно неприемлемым — это очень ярко и продемонстрировано в его рассказе[17] .

Ценность мемуаров О.Б. Максимова всеми разобранными нами случаями нисколько не умаляется. Его книга может оказаться очень полезной в работе над комментированием других произведений Шаламова и уточнением биографических фактов. В частности, важны сведения о Т.Я. Родионове, который мельком упоминается в «Воспоминаниях о Колыме». Как выяснилось недавно, Шаламов в 1960-х годах переписывался с Родионовым, жившим в Ленинграде. В архиве нашлась открытка сентября 1965 г., где бывший аркагалинский/200/ заключенный и инженер-шахтер поздравлял Шаламова с Днем шахтера! Что ж, они оба имели отношение к этому празднику. Но еще более важно, что в этой открытке Родионов спрашивает, помнит ли Варлам Тихонович «Максимова Олега Борисовича, который сейчас работает в лаборатории во Владивостоке».[18] Конечно, Шаламов не мог не вспомнить Максимова, но дальше этого импульса дело, видимо, не пошло. Так что вторая их «встреча» состоялась только теперь…

Валерий Есипов

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.