Варлам Шаламов
Темы: Эстетика

Валерий Есипов

Шаламов улыбается...

Шаламов читает газету Редкая фотография, сделанная в конце 1960-х годов, запечатлела автора «Колымских рассказов» улыбающимся. Это, бесспорно, уникальный снимок — нигде больше мы Шаламова таким не увидим. Ведь улыбка вообще была ему мало свойственна. «Мизантропического склада моя натура», — признавался он в одном из стихотворений.

Все это, конечно, связано с его лагерной биографией. И никакого расхождения между личностью и творчеством нет — суровый и жесткий человек в жизни, Шаламов создавал суровую и жесткую прозу. «В наших вопросах недопустима шутка», — писал он Солженицыну в связи с романом «В круге первом», где есть известная глава «Улыбка Будды». Позднее в своем дневнике Шаламов писал об этом еще более категорично: «Одно из резких расхождений между мной и Солженицыным в принципиальном. В лагерной теме не может быть места истерике. Истерика для комедий, для смеха, юмора. «Ха-ха-ха». Фокстрот — «Освенцим». Блюз — «Серпантинная» (место массовых расстрелов на Колыме — В.Е.).

Писатель ставит вполне законные пределы всякой шутке или иронии. Перед лицом трагедии уста художника должны сомкнуться. В этом отношении Шаламов, несомненно, следует заветам классической эстетики, опирающейся на этику. Он по основным своим принципам — писатель повышенной серьезности (high seriousness, по терминологии американского литературоведения). Он словно тот молоточек, который, по Чехову, должен напоминать каждому человеку о совести, об опасности благодушия.

Но Шаламов прекрасно понимал и другую опасность — превращения той же серьезности в скрежет зубовный, в догму, в некую моральную «дубину», которой пытаются учить и исправлять человечество, подгонять его к счастью. Главная, самая мучительная загадка ХХ века, он считает — «как могли люди, веками воспитанные на гуманистической литературе («от ликующих, праздно болтающих»), прийти при первом же успехе к Освенциму, к Колыме». Поэтому Шаламов не раз заявлял, что искусство лишено права на проповедь и с мрачным сарказмом писал о ситуации в русской литературе, где, по его недипломатическому выражению, «каждый м...к начинает изображать из себя учителя жизни».

Какого бы то ни было морализаторства лишены и его «Колымские рассказы». Но при всей их трагичности в них можно встретить иногда — не юмор, нет, разумеется, а горькую улыбку или усмешку.

Это происходит, как правило, тогда, когда ситуация явно абсурдна. Таков маленький рассказ «Инжектор», построенный на случае из лагерной жизни: на прииске сломался бойлерный инжектор, из-за которого случился простой, и неграмотный, но всесильный начальник ставит на докладной резолюцию: «З/к Инжектора арестовать на трое суток, дело передать в следственные органы». На таком же анекдотическом сюжете построен рассказ «Калигула», где за плохую работу в карцер садят...лошадь. Эти маленькие трагикомические новеллы вовсе не чужеродны всему строю «Колымских рассказов» и для писателя они — своеобразная передышка в пути по кругам ада.

Немало у Шаламова и так называемого «черного юмора». Яркий пример тому — рассказ «Рива-Роччи», посвященный бериевской амнистии, когда выпустили уголовников. На пароходе по реке Лене на свободу плыли блатари. Когда продукты кончились, блатари на общем собрании решили использовать на мясо соседей по пароходу, фраеров. Этот эпизод Шаламов заключает мрачно-саркастической фразой: «В итоге в живых остался, кажется, или капитан, или штурман»...

А сколько горькой иронии и сарказма в шаламовских афоризмах, которыми пересыпана его проза и его дневники. Взять хотя бы самый известный: «Русская интеллигенция без тюрьмы, без тюремного опыта — не вполне русская интеллигенция». Можно было сказать проще: большинство лучших людей России подвергалось преследованиям. Но такая фраза была бы скучна, как прописная истина. Шаламов заостряет исторический факт, вводит высокое понятие «русская интеллигенция», сталкивает его с простым словом «тюрьма», а благодаря связке «не вполне» мысль приобретает глубокий иронический подтекст.

К чему все это? К тому, что Шаламов вовсе не был лишен чувства юмора, как может показаться, и хотя и скупо, но всегда уместно применял его в своем творчестве.

Поэтому, хотя в жизни он мало улыбался — улыбка его абсолютно искренняя, простодушная, не наигранная. Теперь уже трудно судить, почему Шаламов на фото предстал веселым. Может быть, прочел какую-то удачную остроту на 16-странице «Литературной газеты», которую держит в руках, может, откликнулся на какую-то шутку фотографа, может, просто был в хорошем настроении. Но главное, улыбка на фото — необыкновенно чистая, детская. Так улыбаются только хорошие люди.

Кстати, о детскости. И.П.Сиротинская, близко знавшая Шаламова, писала о сложности его характера, о разных ипостасях его личности. Одна из этих ипостасей (наряду с тем, что он «беспредельно самоотверженный, беспредельно преданный рыцарь, настоящий мужчина» и «поэт, чувствующий подспудные силы, движущие миром») выражена так: «Маленький беззащитный мальчик, жаждущий тепла, забот, сердечного участия».

В связи с этим можно вспомнить стихотворение Шаламова «Виктору Гюго», написанное в 1958 году и связанное с вологодским детством:

В нетопленном театре холодно,
А я, от счастья ошалев,
Смотрю «Эрнани» в снежной Вологде,
Учусь растить любовь и гнев.

Ты — мальчик на церковном клиросе,
Сказали про тебя шутя,
И не сумел ты, дескать, вырасти,
Состарившееся дитя!

Пусть так. В волненьях поколения
Ты — символ доброго всегда,
Твой крупный детский почерк гения
Мы разбираем без труда.

Он и сам оставался таким — мальчиком, романтиком. С течением времени эти черты уходили все глубже на дно души, все реже проявлялись в жизни. Но они существовали, были — об этом и свидетельствует мгновение, остановленное фотографом.

2010 год