Ирина Некрасова

Глава первая

Творчество Шаламова в зеркале критики

Хотя В.Шаламов как прозаик начал публиковаться в середине 30-х годов, затем работал в 60-70-е годы, официально советская критика заговорила о нем как об авторе прозаических произведений в конце 80х, то есть с момента публикации в СССР основных его творений[1].

Но рецензии на рассказы В.Шаламова писались и раньше. А.Солженицын вспоминает: «После нескольких лет держания, чуть ли не с 1958, редакция «Советского писателя» вернула ему (В.Т.Шаламову – И.Н.) «Колымские рассказы», 34 штуки. При этом 4 – 6 положительных внутренних рецензий (о которых ему известно) – все скрыты, и присланы автору только две отрицательных, главная из них – «октябриста» Дремова, Тот пишет, что рассказы эти неполезно (выделено автором – И.Н.) читать советскому читателю. И пытается Дремов противопоставить «Колымским рассказам» «Ивана Денисовича». <…> В.Т. предположил, и мы согласились: такие рецензии (там и адрес критика указан) следует распространять в самиздате вместе с отвергнутым произведением, пусть люди узнают о сути таких внутренних рецензий; тогда авторы их еще десять раз подумают прежде, чем так подло рецензировать»[2].

В РГАЛИ, в архиве В.Т.Шаламова, хранится эта самая внутренняя рецензия на рукопись книги «Колымские рассказы». Автор ее – Дремов Анатолий Кузьмич. Рецензия датирована 15 ноября 1963 года. Дремов отмечает, что в композиционном, стилистическом плане рукопись в доработке не нуждается. У рецензента – серьезные претензии к содержательной стороне, а не к «чисто литературной» (выражение А.Дремова – И.Н.).

Критик подтверждает важный вывод, сделанный В.Шаламовым в книге «Колымские рассказы». Сравнивая советские лагеря с царской тюрьмой и каторгой, описанными Достоевским, Шаламов (по мнению Дремова) «приходит каждый раз к выводу, что «Мертвый дом» Достоевского – это рай земной сравнительно с тем, что испытывают персонажи «Колымских рассказов»[3].

С этим трудно спорить, ведь уже общеизвестен факт, что норма рабочего дня заключенного советского ГУЛАГа многократно превышала норму царского каторжанина!

Ко времени написания дремовской рецензии единственным официально признанным и легально изданным в Советском Союзе «лагерным» произведением был «Один день Ивана Денисовича» А.Солженицына. Естественно, что Дремов пошел по пути сравнения «Колымских рассказов» и «Ивана Денисовича». И в 1963 году, и сегодня аксиоматично представление о пафосе солженицыновской повести, состоящее «в утверждении стойкости человека, который и в бесчеловечных трагических условиях лагерной жизни не теряет качеств человека, собственного достоинства и даже интереса к труду»[4]. Рецензент к месту вспомнил слова Н.С.Хрущева, который, говоря о повести А.Солженицына, «предупреждал о ненужности увлечений «лагерной темой», о необходимости подходить к ней с исключительной ответственностью и глубиной, о том, что такие произведения не должны убивать веру в человека, в его силу и возможности»[5]. А.Дремов правильно почувствовал, познакомившись с текстом «Колымских рассказов», что шаламовская проза как бы полемизирует с повестью А.Солженицына. «Если Солженицын старался и на лагерном материале провести мысль о несгибаемости настоящего человека даже и в самых тяжких условиях, то Шаламов, наоборот, всем содержанием рассказов говорит о неотвратимости падения нравственного и физической гибели человека в лагерных условиях»[6].

Конечно, критик не принимал в расчет те подлинные гулаговские условия, в которых существовал Варлам Шаламов и его герои. Колымские забои действительно превращали заключенных в зверей, и Шаламов акцентирует внимание на этом. Читая – осознаешь, осознавая – ужасаешься участи страны, уготованной «отцом народов». Хотя наверняка литературный критик А.Дремов в 1963 году и не обладал полной, достоверной и правдивой информацией о ГУЛАГе.

Критик неправ в утверждении об «одноликости», «однокрасочности» шаламовских героев, о том, что «дифференциация проведена, пожалуй, только в одном смысле: «блатари» и все остальные заключенные»[7]. С этим утверждением никак нельзя согласиться, поскольку населяющие рассказы Шаламова люди представляют весь спектр жителей «страны ГУЛАГ».

Любопытен и чрезвычайно показателен общий вывод рецензента: «Думаю, что опубликование сборника «Колымские рассказы» было бы ошибочным. Этот сборник не может принести читателю пользы, т.к. натуралистическая правдоподобность факта, которая в нем несомненно содержится, не равнозначна истинной большой жизненной и художественной правде, которой читатель ждет от каждого художественного произведения»[8]. Боязнь обнародования Правды В.Шаламова, конъюнктурные соображения, а может, и просто недостаток (или отсутствие?) литературного чутья и вкуса продиктовали Анатолию Дремову запрещающий публикацию вывод.

Какова же была в целом литературная ситуация в начале 60-х годов? Анализ учебников по истории русской советской литературы 50-70-х годов, изданных в 1961, 63, 71, 79, 80, 86, 87 годах[9] показал, что за 25 лет (с 1961 по 1987 год) принципиально абсолютно не изменилась трактовка развития русской советской литературы в 50-70-е годы. Например, в III томе «История русской советской литературы» находим: «Создание образов положительных героев всегда было важнейшей задачей советской литературы... К этому на III съезде писателей призывал Н.С.Хрущев: «Надо воспитывать людей на хороших примерах, показом положительного в жизни прокладывать пути в будущее»[10]. В учебнике, изданном в 1963 году, в год написания дремовской рецензии, дано объяснение официальной позиции, которой, очевидно, и придерживался критик А.Дремов: «...В ряде произведений, опубликованных в журнале «Новый мир», в сборнике «Литературная Москва» («Не хлебом единым» В.Дудинцева, «Рычаги» А.Яшина, «Собственное мнение» Д.Гранина, «Семь дней недели» С.Кирсанова), проявились тенденция нигилистического охаивания и искаженного изображения нашей жизни»[11].

Ясно, что натурализм шаламовской прозы, донесший до читателя настоящий смрад ГУЛАГа, никак не сочетался ни с непонятными критикой 60-х годов Лопаткиным («Не хлебом единым» В.Дудинцева) или Федором Кузькиным («Живой» Б.Можаева), ни с прочной жизненной позицией и нравственностью Владимира Устименко (из трилогии Ю.Германа), ни даже с лишениями Ивана Денисовича (в повести А.Солженицына).

Современные учебники новейшей отечественной литературы практически до сих пор упоминают имя Варлама Тихоновича Шаламова в списке других авторов «лагерной» прозы. Одно из приятных исключений – трехтомник Н.Л.Лейдермана и М.Н.Липовецкого «Современная русская литература»[12]. В книге 1 – «Литература «Оттепели» (1953-1968) – целая главка посвящена творчеству В.Т.Шаламова. Авторы постигают через рассказы Шаламова колымский антимир, в котором «все направлено на попрание, растаптывание достоинства узника, где происходит ликвидация личности»[13].

Внутренняя рецензия А.Дремова во многом способствовала тому, что знакомство советского читателя с колымской прозой Варлама Шаламова произошло только через 25 лет после этой рецензии.

В архиве В.Т.Шаламова хранится также рукописная заметка «О рецензии Дремова». Неизвестный «обозреватель рецензии» отмечает, что дремовская трактовка и позиция ханжеские. В.Шаламов говорит правду, а его рассказы «не только показывают страшный мир, они учат ненависти произволу»[14]. Рукопись «Колымских рассказов» посылалась не только А.Дремову, но и (раньше на четыре месяца) Э.Морозу. Его рецензия небольшая. Автор подчеркивает, что он остановится лишь на общем впечатлении от книги В.Шаламова. В качестве положительного момента Э.Мороз называет материал, на котором основаны рассказы. Именно за счет материала, считает рецензент, рукопись «производит сильное впечатление, более того – ужасающее впечатление... И с этой точки зрения, по-моему, рукопись заслуживает издания: мне кажется, что люди должны знать правду об этом периоде истории нашей страны»[15]. Замечу, что шаг довольно смелый: признать интересным материал, содержательную сторону рассказов. Но найдены и недостатки, перекрывающие названные достоинства. Среди них, по словам Э.Мороза, «выбранная автором позиция, для меня совершенно неприемлемая. Создается впечатление, что автор не любит своих героев, не любит людей вообще. Герои его лишены всего человеческого, как он пишет, единственное, что в них еще живет, – это злость, они отличаются от животных лишь одним – выносливостью»[16].

Почему такая авторская позиция кажется рецензенту недопустимой? В.Шаламов и не скрывал, что ГУЛАГ, перевернув его и еще многие миллионы жизней, заставил его разочароваться в «человеческой породе» поскольку массовым стал на его глазах процесс «расчеловечивания». Рецензент наверняка не учитывал жизненный опыт Варлама Шаламова, ощущавшего себя до конца дней «Плутоном, поднявшимся из ада».

В архиве сохранены и две более поздних рецензии. Первая – Ю.Лаптева «О рукописи В.Шаламова «Очерки преступного мира»[17] – датирована 22 мая 1967 года. Лаптев обильно цитирует рассказы Шаламова, хотя в заглавии заявлено, что рецензируются «Очерки...», признавая, что многие из них, в том числе «Геркулес», «Сука Тамара», произвели на него гнетущее впечатление. Общая направленность обозреваемых произведений кажется рецензенту ущербной.

Рецензия, озаглавленная «Заключение редакции», подписана Верой Солнцевой[18]. Она ссылается на известные ей положительные рецензии Олега Михайлова и Олега Волкова. (Их отзывы о рукописях В.Шаламова «Очерки преступного мира» и «Рассказы ранние и поздние» в архиве не представлены и их местонахождение неизвестно – И.Н.).

Из ссылок и пояснений В.Солнцевой становится понятно, что О.Волков считал опубликование очерков Шаламова «общественно полезным делом», объединение рассказов в сборник, по его мнению, «является давно назревшей необходимостью»[19].

В.Солнцевой утверждения обоих рецензентов «кажутся излишне восторженными»[20]. Разбирая очерки с точки зрения содержательной, она отмечает, что «богатейший материал «Очерков...» безусловно может сослужить службу молодым людям – специалистам угрозыска, суда, но художественного, истинно нравственного воздействия на читателя он оказать не может»[21].

О втором разделе рукописного сборника – «Рассказы ранние и поздние» – сказано помягче. В.Солнцева признает их некоторую художественную значимость, т.к. «написаны они рукой опытного писателя – профессионала». Но те рассказы, которые «говорят о зверствах в лагерях, об извращении человеческого существа в условиях концлагерей»[22], не могут быть включены в сборник. Возражений не вызвали несколько рассказов: «Огонь и вода», «Тропа», «Стланик», «Алмазная карта», «Три смерти», «Возвращение», «Водопад», «Пава и древо», «По снегу». Что же это за произведения?

«Огонь и вода». Под названием «Укрощая огонь» этот рассказ входит в книгу «Воскрешение лиственницы». В архиве в написанном рукой В.Шаламова составе книги «Воскрешение лиственницы» – датировано 1966-67 гг.[23] – рассказ помещен в конце книги под заглавием «Огонь и вода» между рассказами «Водопад» и «Воскрешение лиственницы». Таким образом, писатель сгруппировал в конце сборника нейтральные лирические произведения. Видимо, именно нейтральность повествования, отсутствие страшного и жестокого в рассказе и есть причина разрешения В.Солнцевой на опубликование.

«Тропа». Рассказ открывает книгу «Воскрешение лиственницы». Датирован 1967 годом. Лирический рассказ о протоптанной в тайге тропе, на которой хорошо писались стихи.

«Стланик». Рассказ 1960 года, входит в книгу «Колымские рассказы». Является как бы вставной новеллой о свойствах и особенностях интересного северного растения.

«Алмазная карта». Из книги «Левый берег». Рассказ датирован 1957 годом. Повествует о Вишере 1930-31 гг., о событиях десятых годов XX века, об истории геологической карты полезных ископаемых. Повествование также нейтральное.

«Три смерти». (Так рассказ назван в рукописи рецензии. Настоящее название – «Три смерти доктора Аустино» – И.Н.) Опубликован в журнале «Огонек». №10 за 1936 год. Рассказ посвящен проблемам нравственности и врачебного долга.

«Возвращение». Из ранних рассказов, опубликован в журнале «Огонек», № 10 за 1936 год. Повествуется о человеке, потерявшем память, но вспомнившим потом все.

«Водопад». Из книги «Воскрешение лиственницы», датирован 1966 годом. Лирический рассказ о дожде, реке, ручье, огромных маслятах...

«Пава и древо». Из ранних рассказов, опубликован в журнале «Литературный современник». №3, 1937 год. Рассказ о мастерице-кружевнице. Рассказ опубликован в марте 1937 года, а арестован В.Шаламов был еще в январе 1937 года. В связи с этим интересна история опубликования этого произведения[24]. Свой рассказ о слепой кружевнице Шаламов послал на конкурс в «Правду» осенью 1936 года. Еще до окончания конкурса его вызвал член жюри Л.С.Борнштейн. Там же был и Илья Ильф. Ильф сказал, что они готовы напечатать этот рассказ, если Шаламов внесет в него некоторые изменения – добавит любовную линию и т.п. Шаламов отказался. Ему было жаль ломать уже рожденную целостность произведения. Рукопись послал в Ленинград, и уже через неделю получил положительный ответ редакции «Литературного современника».

«По снегу» – рассказ 1956 года. Открывает книгу «Колымских рассказов». Бесфабульная лирическая новелла.

Замечу, что кроме опубликованных в тридцатые годы рассказов «Три смерти доктора Аустино», «Возвращение» и «Пава и древо», лишь рассказ «Стланик» увидел свет в журнале «Сельская молодежь» в 1965 году[25].

Не умаляя достоинств данных произведений, отмечу следующее. В.Солнцева дает «добро» именно тем рассказам, которые выбиваются из основной направленности и стилистики шаламовской прозы. Опубликование подобной подборки произведений не могла дать правильного представления ни о личности художника, ни о пафосе его творчества, ни об особом, неповторимом художественном мире Варлама Шаламова. В результате о Шаламове могло сложиться впечатление как о прозаике-пейзажисте, психологе, лирике – впечатление абсолютно ошибочное. Но именно такое представление о писателе органично вписывалось в одну из общих тенденций литературной жизни 60-х годов. Учебник «История русской советской литературы» под редакцией А.И.Метченко и С.М.Петрова[26] поясняет, что эта тенденция «была связана с интересом к внутреннему миру человека и выразилась в формах лирической повести и рассказа. Лирическая проза... стала реакцией на потребность общественного самопознания, на поворот к новому, к исследованию запасов духовности и человечности».

Проза В.Шаламова, прочитанная В.Солнцевой, никак не укладывалась в рамки этой тенденции (ведь нет и не могло быть никаких «запасов духовности и человечности» у заключенных на Колыме!), и она отсекает все «лишнее», дабы не портить общую благополучную картину развития литературы в 60-е годы.

Официальное признание Варлама Шаламова началось во второй половине 80-х гг., когда и в Советском Союзе стала публиковаться – вначале в журналах, а затем и в отдельных сборниках – его проза. Главный труд Варлама Шаламова – своеобразная «колымская эпопея». Этот термин впервые использовал Н.Лейдерман в статье «В метельный, леденящий век». Называя рассказы Шаламова «колымской эпопеей», автор считает, что «книге рассказов не по плечу эпическая задача обнаружить и обнажить «всеобщую связь явлений»[27]. Своеобразную эпопею составляют шесть сборников, созданных с 1954 по 1973 годы: «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР-2». К эпопее примыкают «Воспоминания» о Колыме и «антироман» – цикл рассказов о лагерях Вишеры. Появились рецензии, воспоминания о писателе. Стали известны и имена людей, хорошо знавших Шаламова, помогавших ему в жизни и в творчестве.

Если обратиться к воспоминаниям о Варламе Тихоновиче Шаламове, то в первую очередь надо назвать имя Ирины Павловны Сиротинской, которая долгие годы работала заместителем директора РГАЛИ по науке. Она – ответственный секретарь комиссии по литературному наследию В.Т.Шаламова. Сохранен уникальный документ: «Заявление. На случай моей внезапной смерти. Я не успел переделать, переписать мое завещание. Все мое наследство, в том числе и авторское право, я завещаю Сиротинской Ирине Павловне. Москва, 4 апреля 1969 г. Шаламов Варлам Тихонович»[28].

И.П.Сиротинская – составитель и автор комментариев и послесловий практически всех изданий произведений Варлама Шаламова, в том числе и единственного на сегодняшний день четырехтомника. С отдельными статьями о нем и его творчестве выступает редко. Тем интереснее ее воспоминания, озаглавленные «О Варламе Шаламове»[29]. И.П.Сиротинская познакомилась с Шаламовым 2 марта 1966 г., когда пришла к нему как сотрудник отдела комплектования РГАЛИ. Первые впечатления о нем были такими: «...Большой. И чисто физический облик: высокий, широкоплечий, и ощущение ясное незаурядной, крупной личности с первых же слов, с первого взгляда». В дальнейшем их связывало многолетнее общение, искренняя дружба и привязанность. И.П.Сиротинская – одна из тех немногих, кто очень хорошо знает человеческие качества Шаламова, его силу, его слабости; одна из тех немногих, кто понимает его творчество.

«Его мнения о себе были столь же противоположны, сколько противоположностей заключал его характер. Что главное ценил в себе: верность, нравственную твердость («не предал никого в лагере, не донес, не чужой крови не ловчил»). Талант. «Я тот сапожник, рожденный, чтобы стать Наполеоном, как у Марка Твена. Я собирался стать Шекспиром. Лагерь все сломал»[30]. Страсть и рассудочность, стихия, поток – и самоограничение беспрерывное. Серьезность до последней мелочи. Полное отсутствие чувство юмора. Суеверный... Его судьба, несмотря на ее трагизм, оставляет ощущение какой-то пронзительной завершенности»[31].

Именно в руки Сиротинской В.Шаламов отдал рукописи и документы, с которых и начал собираться архив писателя. Опись №1, включающая 76 единиц хранения, – то, что В.Т.Шаламов передал в РГАЛИ при жизни. Она включена в каталог РГАЛИ. Опись №2 содержит 112 единиц хранения, опись №3 – 396 единиц хранения. Описи 2 и 3 составлены И.П.Сиротинской уже после смерти В.Т.Шаламова, хранятся в РГАЛИ непосредственно у нее и не включены пока в каталоги. В «Примечаниях» к первому тому собрания сочинений В.Шаламова И.Сиротинская отмечает: «Источниками текстов «Колымских рассказов» являются рукописи В.Т.Шаламова, переданные им в 1966-1979 гг. в Центральный государственный архив литературы и искусства (ныне – Российский государственный архив литературы и искусства). Тексты в основном имеют незначительную вариативность: автограф, машинопись с правкой, беловая машинопись. Лишь поздние рассказы из сборника «Перчатка, или КР-2» не имеют набело перепечатанных текстов.

Впервые многие «Колымские рассказы», исключая произведения из сборника «Перчатки, или КР-2», были опубликованы американским русскоязычным «Новым журналом» в 1966-1976 гг. Публикации разрозненных рассказов В.Шаламов считал разрушающими художественную ткань колымской эпопеи и недопустимым нарушением авторской воли»[32]. В заключающей четырехтомник статье «Правда таланта» И.Сиротинская отмечает, что «каждый сборник из шести, составляющих «Колымские рассказы», открывает как бы рассказ-камертон, рассказ-символ, задающий звучание книге: бесконечность – снег («По снегу»), память – смерть – бессмертие («Прокуратор Иудеи», «Припадок»), искусство – воскресение («Тропа»), душа – тело – истина («Перчатка»)… Каждый сборник имеет «опорные» рассказы, как называл их Шаламов, завязку, кульминацию, развязку, то возвращающую героя на круги ада («Тифозный карантин»), то озаряющую его душу мгновением чуда-воскрешения («Сентенция»), то уводящую его в жизнь-память, жизнь-верность погибшим («Поезд»)[33].

И.П.Сиротинская видела развитие глубокого душевного кризиса Варлама Тихоновича. Она пыталась выяснить, объяснить причину этого: «Шаламову казалось, что почти все, чему он отдал жизнь, современникам не нужно... В 72 году Варлам Тихонович признавался мне, что пришел к мысли: колымские рассказы никому не нужны. Он говорил: «Людям необходимы банальные вещи, изложенные банальным языком. Никто ничего не хочет знать»[34]. Через десять лет после этого признания растоптанный морально и физически русский писатель Шаламов непонятым покинет наш жестокий мир... Об этом И.П.Сиротинская напишет эссе «Долгие – долгие годы бесед»[35] и «Воспоминания о В.Шаламове»[36].

Среди публикаций о Шаламове выделяются воспоминания Бориса Лесняка, друга Варлама Тихоновича с колымского времени[37]. Эти воспоминания интересны не только приведением многочисленных фактов личностного характера, но и попыткой осмыслить «Колымские рассказы» с литературной точки зрения: сам Лесняк тоже писал воспоминания, они опубликованы[38].

Лесняк считает, что движущей силой в создании «Колымских рассказов» были «всепоглощающий гнев, рожденные лагерем злоба и чувство мести за растоптанные мечты, надежды и амбиции». В письме от 5 августа 64 года Шаламов писал Лесняку: «Север изуродовал, обеднил, обезобразил мое искусство и оставил в душе только великий гнев, которому я и служу остатками своих слабеющих сил»[39].

Как и И.П.Сиротинская, Б.Лесняк видит «особость» прозы Шаламова в слиянии мемуарности, автобиографизма и литературного вымысла: «...мне показалось, что я стал понимать слова: “...я сделал попытку реализовать те новые идеи в прозе – попытку выйти за пределы литературы”. Я понял это как совмещение художественной прозы с документальностью мемуаров. Такая проза позволяет воспринимать себя мемуаристом, обретая одновременно право на домысел и вымысел, на произвольное толкование судеб своих героев, сохраняя их настоящие имена...»[40]. Лесняк свидетельствует, что большая часть рассказов колымской эпопеи документальна, а их герои невымышленны. Но часто в рассказах Шаламова они обретали иную плоть и иную окраску. И это вызывало подчас у некоторых недоумение или даже гнев. Например, в альманахе «Магадан. Конспект прошлого»[41] бывшему колымскому заключенному Шаламову не нашлось добрых слов. Напротив, он удостоился гневной отповеди. Как пишут составители альманаха, все, что написано В.Шаламовым, «воспринимается как абсолютная истина». Поэтому они возмущены фактами «сознательного вымысла», допущенными писателем, в частности, в его рассказе «Хан-Гирей» в отношении нюансов трактовки образа Э.П.Берзина. Кроме того, М.Тамарина в заметке «Жизнь всегда намного трагичнее» указывает на неточности в трактовке биографии ее отца А.А.Тамарина-Мирецкого (рассказ «Хан-Гирей»)[42].

Причину шаламовского «отступления от абсолютной истины» нашел Б.Лесняк: «Позже я... приходил к мысли, что срабатывал в Шаламове врожденный писатель, который и обобщал, и домысливал, и воображением дополнял то, чего не хватало для созданной им самим картины... Все это я относил к естественной разнице между правдой жизни и правдой художественной»[43].

Характеризуя личностные качества В.Шаламова, Лесняк не во всем солидарен с И.Сиротинской. Так, в частности, отмечая сложность и противоречивость натуры Шаламова, Лесняк говорит о ее изменчивости: «Менялись его суждения, его принципы, менялись оценки, менялись и приверженности, если таковые были»[44]. Похожее мнение высказывает и Е.В.Волкова: «Гениальный парадокс шаламовского творчества в целом: в структурированных художественных формах новеллы запечатлеть то, что в принципе не может быть структурировано, – человека, оказавшегося в сверхэкстремальных ситуациях. Парадоксально опровергая сложившиеся представления, разбивая стереотипы, Шаламов и собственный опыт постоянно переосознает, перечувствует, переоформляет в русле всеобъемлющей трагической парадоксальности»[45]. И.Сиротинская же, признавая противоречивость суждений и высказываний писателя по некоторым вопросам, подчеркивает, что по принципиальным, нравственным вопросам его убеждения оставались неизменными в течение всей жизни.

Борис Лесняк признает: «Варлам Шаламов, как никто другой, сумел рассказать миру обо всех ужасах лагеря, дав исчерпывающий анализ не только лагерного бытия тех лет, но и широчайший обобщенный анализ времени (выделено автором – И.Н.). Его «Колымские рассказы» – грозный документ эпохи. <…> Именно они будут вписаны справедливо в народную память надолго»[46].

Юлий Шрейдер в 60-е годы состоял в переписке с В.Т.Шаламовым, помогал ему в последующие годы. Его публикации о Шаламове не столько личные воспоминания об общении с уникальным человеком, сколько попытка рассказать о неповторимом художественном даре писателя, совершившем своим творчеством, жизнью своей подвиг. «Подвиг его (В.Шаламова – И.Н.) – не в том, что он перенес лагерные испытания, но в том, что сумел сохранить ясное сознание в тягчайших условиях, увидев действительность, а не навязываемые извне представления о ней. Это не так просто: человеку свойственно защищаться от тягот иллюзиями, воображением, попытками в мыслях очеловечить мир вокруг себя. Шаламов оказался способен к сверхусилиям, позволившим ему остаться человеком в нечеловеческих условиях, не смягчая их в своем представлении»[47].

Шаламов не побоялся показать расчеловечивание мира. Когда «психологическая оболочка срывается нечеловеческим давлением лагерной жизни, остается чистая экзистенция – инстинкт выживания»[48].

Ю.Шрейдер определяет Варламу Шаламову достойное место в истории русской культуры. Он пишет: «В.Кожинов («Литературная газета», 8 марта 1989 г.) справедливо называет О.Сергия Булгакова, Бердяева, Карсавина, Розанова, О.Павла Флоренского и М.Бахтина представителями народа, осуществлявшими его самопознание. Указанный... список можно продолжить и в глубь истории и в сторону современности. Тут представляются бесспорным только сейчас открывающиеся народу имена А.Платонова и В.Шаламова. Всех этих людей объединяет общая способность к личным усилиям сознания, способность критически относиться к тому, что предлагает окостеневшая традиция и новейшая утопия»[49]. Статьи Ю.Шрейдера – это не столько воспоминания, сколько критические отзывы на произведения Варлама Шаламова.

Особое место среди работ подобного рода занимает исследование Евгения Шкловского «Варлам Шаламов»[50]. До нынешнего времени это единственная работа монографического плана, в которой предпринята попытка обзора всего творчества художника. Автор строит свое исследование по хронологическому принципу, идя по вехам личной биографии В.Шаламова, тем более, что практически все произведения писателя «привязаны» к фактам его жизни. Евг. Шкловский обращает внимание на нравственное воздействие прозы В.Шаламова на читателей. Критик справедливо указывает на то, что в свете шаламовского экстремального опыта всему человеческому сообществу необходимо «еще и еще раз задуматься о наших понятиях, пересмотреть их... от начала и до конца»[51], поскольку «в самой сердцевине, в самой сущности человеческого существования обнаружился смертоносный нарыв»[52].

Недаром по прочтении рассказов В.Шаламова у И.Сиротинской, по ее признанию, «подломились какие-то основы, опоры души, привыкшей верить в справедливость, конечную справедливость мира: что добро восторжествует, а зло будет наказано»[53].

Автор брошюры останавливается на противоречии: читатель видит в Шаламове носителя некой истины, пророка, а сам писатель усиленно открещивается от назидательности, учительства, присущих русской классической литературе. Евг.Шкловский точен, на мой взгляд, в своем выводе, что «у русской классики была своя правда, основанная на духовном опыте ее творцов (выделено мной – И.Н.), от ее лица она и выступала, помогая человеку верить в свое высокое предназначение, в реальность победы добра над злом. Голос Шаламова должен был прозвучать – как голос новой реальности»[54].

Варлам Шаламов отразил дотоле неведомый опыт в своих рассказах – в «новой прозе». Евг. Шкловский верно комментирует один из принципов шаламовской «новой прозы», состоящий в отрицании литературы. Его жизненный опыт отрицал литературу. «Отрицал именно как искусство, как известную степень отстраненности, в самой возможности которой было нечто кощунственное по отношению к человеческим мукам»[55].

Несмотря на это, творчество самого В.Т.Шаламова, по справедливому мнению Евг. Шкловского, – это истинное искусство, отмеченное, в первую очередь, новизной материала, темы и авторского взгляда и опыта. Критик решает вопрос об особенностях мировосприятия, миропонимания Варлама Шаламова, пытаясь разобраться в особенностях произведений писателя в содержательном плане. В связи с этим он называет проблемы, которые волновали Шаламова-публициста и Шаламова-художника всю жизнь: народ и интеллигенция, религиозная вера, проблема личности и ее нравственных критериев и др. Эти темы в той или иной степени отражены во всех произведениях Шаламова, включая и колымскую эпопею.

Варлам Шаламов, пишет Евг. Шкловский, не принимая антиинтеллигентского настроя авторов сборника «Вехи» Н.Бердяева, С.Булгакова, М.Гершензона и др., сам интеллигенцию не идеализирует. Он предъявляет к ней более высокие нравственные требования – такие же, как и к себе самому.

Несмотря на то, что В.Шаламов не раз заявлял в своих произведениях о своем безверии, Евг. Шкловский полагает, что все же религиозный дух жил в нем – «как духовная потребность в нравственном абсолюте, в этическом характере его максимализма, обобщено звучавшем у писателя как требование достоинства»[56].

Проблемы поэтики прозы В.Шаламова как отдельный вопрос не стали объектом исследования в работе Евг. Шкловского. Касаясь отдельных моментов поэтики, критик вновь выходит на проблему миропонимания художника. Например, Шкловский замечает, что «многие рассказы Шаламова строятся по принципу «вопрос – ответ»[57]. Здесь он определил не только один из основных композиционных принципов Шаламова, но и увидел, что в этом выразилась и глубинная «конструкция его собственного бытия, его экзистенциальное вопрошание о феномене человека»[58].

Заслуживают внимания те страницы работы Евг. Шкловского, на которых идет речь о взаимоотношениях В.Шаламова и А.Солженицына, о реакции Шаламова на повесть об Иване Денисовиче.

Эта работа Евг. Шкловского ценна, на мой взгляд, в первую очередь проникновением в проблему мировоззрения Варлама Шаламова – человека и художника. Критик постоянно подчеркивает такие этические начала его личности, как голос совести, высота нравственных ориентиров, способность к самопожертвованию, подвижничество. Все это нашло отражение в произведениях В.Шаламова. Они, по мнению Евг. Шкловского, заставляют читателя задуматься о вечных вопросах, о смысле и цене жизни, о своем месте в ней[59].

Выделю также работу Льва Тимофеева «Поэтика лагерной прозы. Первое чтение «Колымских рассказов» В.Шаламова»[60]. Первый афористический вывод этой статьи состоит в том, что смерть является композиционной основой рассказов Шаламова. Композиция же, как известно, – сквозная категория, пронизывающая и формальную, и содержательную стороны произведения. Знак смерти – отличительный в художественном мире Шаламова. Лев Тимофеев отмечает, что «факт... смерти предшествует началу сюжета. Грань между жизнью и смертью навсегда пройдена персонажами еще до того момента, как мы раскрыли книгу»[61]. Смерть как композиционная основа, по мнению критика, в основном и определяет художественную новизну «Колымских рассказов». Определяет и особенности хронотопа. Художественное время здесь, считает Л.Тимофеев, – время небытия. Замкнутое, застывшее в одной точке. Утрачивается временная перспектива. Глухо замкнуто, отгорожено от всего мира и художественное пространство в рассказах В.Шаламова. Л.Тимофеев противопоставляет его открытому в большой мир художественному пространству повести А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

Сходная по сути мысль – в статье В.Камянова «Где тонко – там не рвется»[62] : «Если А.Ларина-Бухарина, А.Жигулин, Г.Серебрякова, Л.Разгон общительны, ловят взгляд читателя-друга, идущего рука об руку с ними кругами каторжного ада, то Шаламов замкнут (выделено автором – И.Н.)». Человек у В.Шаламова «уже не принадлежит эпохе, современности – но одной только смерти. Возраст теряет всякое значение, и автор порой признается, что сам не знает, сколько лет персонажу»[63], да это и не нужно, не важно.

Время как категория присутствует в художественном мире шаламовских рассказов, но, по мнению Л.Тимофеева, оно не поддается определению «привычными словами: прошлое, настоящее, будущее...»[64]

В статье возникает вопрос: где же нашел Варлам Шаламов столь замкнутый мир? Интересен предлагаемый на него ответ: «Реальность шаламовского мира не есть реальность исторического процесса». Здесь ничего не меняется «с течением времени», отсюда ничто не исчезает, ничто не уходит в небытие, потому что мир «Колымских рассказов» и есть само небытие»[65].

Небытие как жизненное пространство шаламовских героев, смерть как основа построения рассказов – в этом и заключена неповторимость художественного мира, созданного писателем, считает критик.

Как бы подслушав мысль Л.Тимофеева о том, что шаламовский мир «попросту шире всякой мыслимой исторической реальности и не может быть создан «историческим процессом»[66],

Виктор Ерофеев пишет о том же: «Шаламовский ГУЛАГ стал скорее матафорой бытия, нежели политической реальностью»[67].

Своеобразной перекличкой со статьей Льва Тимофеева являются заметки литературоведа из Ниццы Мирей Берютти «Крест его судьбы»[68]. Она считает, что подход к судьбе и к основам творчества Варлама Шаламова выстраивается в следующей цепочке понятий: «смерть» – «воскресение» – «бессмертие» – «жизнь». Исследовательница полагает, что на Колыме, в условиях морального одиночества и изоляции, В.Шаламов хочет постичь суть природы, прикоснувшись к ней. Там, где лиственница живет шестьсот лет, где вечная мерзлота хранит нетленными трупы людей, где живые похожи на мертвецов – там стерта начисто граница между жизнью и смертью.

Таким образом, косвенно М.Берютти приходит к сходному со Львом Тимофеевым выводу о мире небытия как художественном мире рассказов Шаламова.

Достаточно глубоки, хоть и невелики по объему, одни из первых заметок о прозе В.Шаламова – статья Е.Сидорова «О Варламе Шаламове и его прозе»[69], предшествующая публикации рассказов «Выходной день» и «Васька Денисов, похититель свиней».

Стержнем статьи стал ответ на вопрос: за счет чего «колымская» проза Шаламова потрясает? Е.Сидоров считает, что дело не в материале. «Был уже и «Один день Ивана Денисовича», и «Архипелаг ГУЛАГ», и многое другое... Все дело, думаю, в удивительной высоте, с которой это написано. В той свободе авторского взгляда, стиля, которая сродни эпическому постижению жизни»[70]. Стоит прислушаться к мнению критика. Не истерика, не «самовыпячивание» («я столько страдал! я столько пережил!»), а именно эпическое – даже гомеровское – спокойствие, которое возможно лишь тогда, когда автор узнал и постиг то, что неведомо людям обычной судьбы. Шаламов «знает про это все и все помнит (выделено автором – И.Н.); он лишен каких-либо иллюзий, и тем убедительнее, тем неотразимее действует на наше чувство, на наше сознание его объективный голос»[71].

Справедливо замечая, что Ф.М.Достоевский с его «Записками из Мертвого дома» кажется по сравнению с Шаламовым «буколическим писателем»[72], Е.Сидоров считает жестокую правду о лагере единственно верным способом постижения «жизни в небытие». В статье приводится большая шаламовская цитата о том, что «в лагере моральные барьеры отодвигаются куда-то в сторону», что заключенный в лагере «приучается ненавидеть труд, приучается ненавидеть людей»[73]. «Смысл лагеря, (как и любой организованной преступности), заключает эти шаламовские выводы Е.Сидоров – в том и состоит, что он цинично меняет все социальные и моральные знаки на обратные»[74].

Нюансы во взглядах авторов на проблему «лагерь и человек» отражают даже названия статей о творчестве Варлама Шаламова. Например, Ю.Лексин назвал свое эссе «Вне всего человеческого»[75]. А.Латынина – «Поднявшиеся из ада»[76], Г.Ратгауз – «Восставшие из немоты»[77]. Беседа с И.Сиротинской озаглавлена «Победить в себе растоптанного человека»[78], статья Ю.Шрейдера – «Ему удалось не сломаться»[79]. Суммируя эти заголовки, можно сказать: по мнению авторов перечисленных работ, Варламу Шаламову за пределами человеческого «удалось не сломаться».

Ряд статей посвящен отдельным аспектам шаламовской прозы – в основном, содержательным[80]. Авторы данных работ единодушны: Варлам Шаламов, как и другие авторы «лагерной прозы», – «Вергилии 30-50-х годов XX века, ведут читателей по ступеням будничного ада»[81].

В уже упоминавшейся мною во многом спорной статье Вик. Ерофеева «Русские цветы зла» дается достаточно однобокое толкование содержательного аспекта шаламовских рассказов. Называя Варлама Шаламова одним из основателей так называемой «другой литературы» (наряду с А.Солженицыным), автор статьи пишет: «Новая русская литература засомневалась во всем без исключения: в любви, детях, вере, Церкви, культуре, красоте, материнстве... Ее скептицизм со временем возрастал»[82].

Не рискуя говорить обо всей «новой», «другой» литературе, постараюсь определить шаламовскую позицию. Безусловно, он показал предел, за которым разрушается всякая человеческая душа. Безусловно страшно, что за этим пределом находились миллионы душ. Прав Вик. Ерофеев, когда отмечает, что «стирается даже разница между жертвами и палачами. Они готовы поменяться местами»[83]. Но это вовсе не означает, что Шаламов «засомневался во всем без исключения». В нормальном мире обретут свою силу и значение все человеческие ценности. В запредельном мире – мире небытия, значительно расширившем свои границы за счет страны «ГУЛАГ» – практически нет места морали. Хотя сам В.Шаламов даже в пределах ГУЛАГа находил примеры нравственности и моральной стойкости. Достаточно вспомнить майора Пугачева, например (рассказ «Последний бой майора Пугачева»)[84].

Доказательством того, что в застенках нет места нормальным человеческим отношениям, могут служить заметки Л.Самойлова о современной тюрьме и лагере образца 80-х годов: «Я интересовался у бывших уголовников: «Сколько же требуется времени, чтобы превратить человека в жалкую тварь?» Отвечали: «Смотря как бить. Если понемногу, но постоянно, то недели две». – «И любого можно вот так за две недели?..» Ответ был: Почти любого. Некоторые возникают, конечно. Таких уносят на носилках»[85].

Кроме уже упоминавшейся статьи Льва Тимофеева, проблемам художественной формы, поэтике рассказов В.Шаламова критики и литературоведы внимания практически не уделяют[86].

Г.Трифонов, предваряя публикацию рассказа «Крест»[87], лишь обмолвился, что «в рассказах Шаламова нет лишних слов, нет никаких красок, кроме одной – черно-белой. Их графика вызывающе проста и строга. Диалог скуп и значителен. Монолог беспощаден».

Также мимоходом перечисляются некоторые особенности поэтики прозы В.Шаламова в статье Н.Молчановой «Потенциал жанра. (К вопросу о жанрово-стилевых особенностях рассказов В.Шаламова)»[88].

Автор отмечает лаконизм, емкость шаламовских рассказов, отсутствие затянутой экспозиции, энергичные и упругие начальные фразы и экспрессивные, многозначные – финальные. Обращает внимание на констатирующую, а не «духовно-эмоциональную функцию пейзажа». Дальше констатации лежащих на поверхности особенностей речь не идет.

В центре статьи профессора Е.Волковой «Варлам Шаламов: поединок слова с абсурдом» – символика и ритм прозаического повествования Шаламова «как важнейшие составляющие той экзистенциальной и художественной силы, которая побеждает абсурд»[89]. В другой статье Е.Волкова точно подмечает: «Шаламов – писатель многогранный и стереоскопический. Его тексты подобны кристаллу, поворачивающемуся к нам разными плоскостями. Эти плоскости, то ювелирно отточенные, то намеренно оставленные необработанными, создают мерцание множественных смыслов и эстетических бликов. И глядишь, уже пространство расширяется географически, космически до «пролетающей вселенной», а время уходит вглубь веков до библейских истоков»[90].

В унисон этому утверждению звучит статья Е.Полищук[91], в которой предпринята попытка сравнения «лагерной» прозы В.Шаламова и А.Солженицына. Обращая внимание на разный лагерный опыт двух писателей, автор замечает: «Из «чаши круговой», ходившей в те годы меж лучших людей России, Солженицын отпил меньше Шаламова – поэтому он смог переплавить свое страдание в достойный борьбы положительный идеал… Шаламов же отхлебнул столько, что стал как бы по ту сторону добра и зла, жизни и смерти… Похоже, что он вообще не обращается к читателю; прежде всего и главным образом он обращается к Богу… Он не пророк, его пафос – в честности, его «Колымские рассказы» – честный отчет перед Богом и одновременно недоуменный вопрос Ему, своего рода «Книга Иова»… Если сравнивать Шаламова с праведным Иовом, то Солженицына следовало бы уподобить другому библейскому персонажу – Ионе»[92].

Напомню: Иона посмел не послушать Господа. Он вновь обрел свой пророческий дар лишь пройдя через испытания «во чреве китовом»: «Когда изнемогла во мне душа моя, я вспомнил о Господе»[93]. Так случилось и с Солженицыным. Библейский праведник Иона страдал безвинно, но не отрекся от веры, не согрешил перед Господом. За такое терпение Господь вернул Иову здоровье и все, что было у него до постигших его несчастий. После этого Иов прожил еще сто сорок лет, и у него родилось семь сыновей и три дочери. Таким образом, Священное Писание называет только одно имя человека, выдержавшего «бессмысленное страдание». Это Иов. В этом смысле сравнение с ним Варлама Шаламова корректно и оправдано[94].

Перед тем, как продолжить обзор работ, в которых сравнивается, сопоставляется написанное Шаламовым и Солженицыным, надо отметить следующее. Конечно, современная лагерная проза имеет корни в классической русской литературе. Но Достоевского и Толстого, Лескова и Короленко волновала в первую очередь проблема греха и его искупления, причем людьми, действительно виновными. В литературе о лагерях ХХ века на первый план вышли совсем другие авторские установки.

Есть писатели, которые стремятся с наибольшей полнотой показать «всю правду» лагерей и тюрем. Таких некоторые критики причисляют к «реально-историческому» направлению лагерной прозы. Родоначальником этого направления в литературе ХХ века считается по праву А.И.Солженицын. Другое направление, называемое «экзистенциальным», отличается авторским стремлением исследовать «человека в предельной ситуации»[95]. Начало второму направлению положил Варлам Тихонович Шаламов. Он осмысляет опыт Колымы не в традиционных категориях добра и зла, а в каких-то иных, «зачеловеческих». После Шаламова лагерную прозу экзистенциального направления развивал Сергей Довлатов. «Довлатов предельно точно охарактеризовал отличие своей позиции от реально-исторической школы, связанной прежде всего с прозой Солженицына: «По Солженицыну, лагерь – это ад. Я же думаю, что ад – это мы сами…» В этом «ад – это мы сами» и есть коренное различие направлений. Реально-историческое ищет вину во внешнем: в большевизме, в попрании национальных и личностных прав Системой, в отпадении Бога, в искажении сущности человека – в чем угодно, только не в себе самом. Направление экзистенциальное находит в себе мужество для признания: зло есть порождение именно человека, оно является одной из составляющих его природы»[96].

В.Френкель свою работу о Шаламове и Солженицыне написал в 1982 году. Свет она увидела в 1990м[97]. Именно этот автор первым, словно предваряя возникшие сегодня споры о степени «правдивости» этих двух писателей, в самом начале статьи, как и Е.Полищук, говорит о различии лагерного опыта у них. Именно отсюда и проистекают, по мнению автора статьи, особенности шаламовского и солженицыновского художественных миров.

Это же отмечается и другими авторами. И.Сиротинская, например, замечает: «Он (В.Шаламов – И.Н.) видел то, чего не видели мы, чего не должны видеть люди, чего не должно быть. И это отравило его навсегда. Тень лагерей настигла его. И кусочки личности, сцементированные волей и мужеством, распались. Жизнь его подошла к концу. Страшная жизнь, раздробившая прекрасного, талантливого, страстного человека на кусочки...»[98]

Алексей Герман написал о том же: «Шаламов действительно испил чашу страданий до дна, и его надо услышать»[99]. А.Василевский фундамент различий художественных концепций А.Солженицына и В.Шаламова видит не только в творческой индивидуальности авторов, но также подчеркивает различие их личного опыта[100].

И Шаламов, и Солженицын ставят вопрос: «пусть (как и Достоевский полагал) страдание очищает, но непомерное страдание не ломает ли человека? Можно ли остаться человеком в лагерном аду?»[101] Ответ Солженицына на этот вопрос практически все критики считают положительным, имея в виду пафос повести «Один день...». На самом же деле, как верно замечает В.Френкель, Солженицын отвечает антиномией. Думаю, что критик имел в виду две главы из четвертой части «Архипелага», идущие одна за другой: гл. 1 – «Восхождение», гл. 2 – «Или растление?»[102]

В одной Солженицын пытается найти и находит положительные моменты в человеческой несвободе; говорит, что в лагере можно и должно оставаться человеком; в другой – что нельзя. Солженицын напрямую полемизирует с Шаламовым: «Шаламов говорит: духовно обеднены все, кто сидел в лагерях. А я как вспомню или как встречу бывшего зека – так личность. Шаламов и сам в другом месте пишет: ведь не стану же я доносить на других! ведь не стану же я бригадиром, чтобы заставлять работать других. А отчего это, Варлам Тихонович? Почему это вы вдруг не станете стукачом или бригадиром, раз никто в лагере не может избежать этой наклонной горки растления? Значит, за какой-то сук вы уцепились? В какой-то камень вы упнулись – и дальше не поползли?.. Своей личностью и своими стихами не опровергаете ли вы собственную концепцию?»[103]

Как видно, А.Солженицын точно сформулировал разницу между взглядами Шаламова-писателя и Шаламова-человека.

Глава «Восхождение» у Солженицына заканчивается фразой, по сути противостоящей всему содержанию главы, подвергающей предыдущие выводы сомнению: « – Благословление, тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни! (А из могил мне отвечают: «Хорошо тебе говорить, когда ты жив остался!)»[104]

Итак, однозначного ответа на вопрос, что же есть лагерь – восхождение или растление – А.Солженицын не находит. Он отвечает антиномией.

Для В.Шаламова же антиномии нет. «Он убежден, что эта глубина ада, из которой чудом вышел он сам, уже есть окончательная и безусловная гибель, что-то совсем нечеловеческое, и не находит, даже не ищет мостов между этой бездной и миром живых людей», – считает В.Френкель[105].

На вопрос А.Солженицына вместо Варлама Шаламова удалось ответить Андрею Синявскому. Он считает, что, быть может, В.Шаламов своей личностью и своими стихами и опровергает собственную концепцию. Но не в этом суть. «Суть в отрицании человека лагерем, и с этого надо начинать. Шаламов – зачинатель. У него – Колыма. А дальше идти некуда. Тот же Солженицын, охватывая Архипелаг, выносит Шаламова за скобки собственного и всеобщего опыта»[106].

В целом же проблема Шаламова и Солженицына не решена до сих пор. Варлам Тихонович, к сожалению, уже ничего не может прояснить в сложных взаимоотношениях двух могучих писателей. А вот Александр Исаевич вспоминает и пишет о Шаламове и сейчас. В частности, в его публикации в «Новом мире», озаглавленной «С Варламом Шаламовым»[107], приводятся интересные детали. Оказывается, они спорили и по поводу введенного Солженицыным слова «зэк» (Шаламов настаивал на «зека» и никогда слово «зэк» не использовал), и по поводу точки с запятой: «Шаламов считал, что этот знак совсем себя изжил и ставить не надо. А я – отстаивал, он очень незаменим бывает, и зря им мало пользуются теперь»[108]. А.Солженицын вспоминает, что предложил Шаламову соавторство в работе над «Архипелагом…»: «Я не верил в возможность справиться мне одному, да и просто не смел с таким замыслом обойти Варлама: он имел все права на участие. <…> Я изложил с энтузиазмом весь проект и мое предложение соавторства. Если нужно – поправить мой план, а затем разделить, кто какие главы будет писать. И получил неожиданный для меня – быстрый и категорический отказ. <…> Мысль об известности – видимо, сильно двигала им»[109]. Начав эту статью с признания «мы с ним оба были верные «сыны Гулага», я хоть по сроку и испытаниям меньше его, но по духу, по отданности, никак не слабей»[110], А.И.Солженицын завершает совсем в другом духе: «Больно, Варлам Тихонович, своих не познаша… А я считал Вас – уж таким братом по перу (это часть «добавления 1995 года» – И.Н.)!»[111]

Думаю, что разобраться до конца в причинах непонимания, а иногда и взаимного неприятия В.Шаламова и А.Солженицына практически невозможно. И у Шаламова, и у Солженицына был свой лагерь, а посему – своя правда.

И.Сиротинская вспоминает, что как-то В.Шаламов отвечал на ее вопрос как жить. «Он ответил, что как сказано в десяти записях, так и жить. Ничего нового нет и не надо. Я была чуть-чуть разочарована. И все? И тогда он добавил одиннадцатую запись – не учи. Не учи жить другого. У каждого – своя правда. И твоя правда может быть для него непригодна именно потому, что она твоя, а не его»[112]. Думаю, что, рассматривая проблему «человек и ГУЛАГ», «нравственность и лагерь», нельзя забывать эту одиннадцатую, «шаламовскую» заповедь. Сам Варлам Тихонович считал, что «так называемая лагерная тема – это очень большая тема, где разместится сто таких писателей, как Солженицын, пять таких писателей, как Лев Толстой. И никому не будет тесно»[113].

Выявление же «разных правд» о лагере – это возможность полнее раскрыть и понять жуткую, уродливую страницу отечественной истории.

Знакомство с критическими работами, посвященными прозаическому творчеству Варлама Шаламова, позволило определить круг намеченных, но не решенных литературоведческих проблем.

В частности, в необходимости пристального рассмотрения нравственных проблем в творчестве В.Шаламова убедили работы Е.Шкловского и В.Френкеля. Статья Л.Тимофеева обратила внимание на особенности хронотопа. На проблему образа автора и – в связи с этим – субъектной организации шаламовских произведений «натолкнула» статья Е.Сидорова... Эти и связанные с ними проблемы и определили, в сущности, содержание данной работы.

Практически все, кто читает произведения В.Шаламова, кто пишет о них, обращают внимание на парадоксальную, казалось бы, особенность. Несмотря на беспощадность и обнаженность в них страшной правды о лагере и человеке, они не дают повода к разочарованию, и «закрываешь рукопись с верой в честь, добро, человеческое достоинство...»[114] Михаил Геллер нашел верное определение, назвав Варлама Шаламова «свидетелем привилегированным»[115].

Суть творчества В.Шаламова абсолютно точно определяет, на мой взгляд, Андрей Синявский. Он пишет, что «рассказы В.Шаламова, применительно к человеку, – учебник «Сопромата» (сопротивление материалов). Техники, инженеры это знают, имея дело с производством, строительством. А нам зачем? Ради опоры. Чтобы почувствовать предел. И поддаваясь мечтам и соблазнам помнить, помнить, из чего мы сотканы. Для этого должен был кто-то подвести черту Колыме, черту человеку. С воздушными замками мы не устоим. Но, зная худшее, – можно еще попробовать жить...»[116].

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.