Ирина Некрасова

Глава третья

Система субъектов речи в прозе В. Шаламова

Образ автора (теоретический аспект проблемы)

Определяя ядро, органический центр любого художественного произведения, литературоведы приходят к выводу, что «такую точку наблюдения задает авторская концепция, объем авторского видения, авторского художественно выраженного мироотношения. Тем самым проблема автора оказывается первоосновой для ответа на вопрос о художественной целостности произведения» [1].

«Целостность литературного произведения – это всегда личная целостность, в каждом моменте своем обнаруживающая присутствие в создании творца, присутствие созидающего художественный мир субъекта» [2]. Таким образом, проблема автора – одна из центральных в литературоведении. Автор же в мемуарном, автобиографическом произведении – это особый ракурс рассмотрения названной проблемы.

В отечественном литературоведении уместно выделить посвященные проблеме автора работы М.Бахтина, В.Виноградова, Г.Гуковского, Б.Кормана, Л.Гинзбург и других. Практически в каждой из этих работ первым решается вопрос о разделении понятий «автор биографический» («реальный») и «автор художественный» («автор-творец», «конципированный автор») [3].

М.Бахтин указывает на неверную в литературоведении тенденцию к отождествлению автора-творца с «автором – человеком определенного времени, определенной биографии и определенного мировоззрения. При этом «образ автора» почти сливается с образом реального человека» [4].

Автор реальный, биографический – это человек, «наделенный паспортными данными (возраст, пол, социальное положение, национальность) и обладающий определенным складом личности, который выражает себя в тех или иных навыках социально-бытового общежития» [5].

Для историка литературы изучение биографии автора важно и интересно, особенно, если речь идет о мемуарном произведении. Но даже в нем «нельзя подменять анализ литературного произведения пересказом биографии автора... Автор биографический и автор художественный существует как бы в разных мирах: один – в реальном, а другой – в художественном. И иногда эти фигуры бывают разными» [6].

М.Бахтин отмечал, что термин «образ автора» запутывает некоторых литературоведов. «Подлинный автор (видимо, имеется в виду автор биографический – И.Н.) не может стать образом, ибо он создатель всякого образа, всего образного в произведении. Поэтому так называемый «образ автора» может быть только одним из образов данного произведения (правда, образом особого рода)» [7].

Стало быть, литературоведа интересует прежде всего автор как художественный образ. Он принципиально отличается от автора биографического, «который является не художественным образом, а живым, реальным человеком» [8].

В свою очередь, автор как художественный образ представлен в литературном произведении неоднозначно. Во-первых, это автор-творец (концепированный автор, по Б.Корману): «автор как некий взгляд на действительность, выражением которого является все произведение» [9]. Во-вторых, это автор-повествователь (собственно «образ автора»). Кроме того, Б.Корман называет «автора как особую форму выражения авторского сознания в лирике, отличную от лирического героя» [10]. Автор-творец в текст не входит, он «вненаходим» в нем (выражение М.Бахтина – И.Н.). Следовательно, проявлению и выражению авторской позиции служат голоса участников художественных событий, разных субъектов речи. Конципированный автор в художественном тексте опосредован только перечисленными субъектными формами, но и внесубъектными.

Авторская позиция всегда богаче позиции повествователя. Даже самый близкий автору субъект речи один полностью выразить позицию автора не может. По мнению Б.Кормана, она может быть выражена только комплексом субъектной и внесубъектной организации произведения.

М.Бахтин противопоставляет «изнутри организованную активную личность творца» и «извне организованную личность героя, человека – предмета художественного виденья, телесно и душевно определенного» [11].

Подобное противопоставление будет затруднительным в такой форме повествования, которую называют “ Ich - Erz ä hlung ” («В отдельных историях, рассказываемых ролевым повествователем, обычно бывает так, что рассказчик передает события как пережитые им самим. Эту форму называют Ich - Erz ä hlung. Ее противоположностью является Er - Erz ä hlung, в котором автор или фиктивный повествователь не находится в положении участника событий» [12] ). В этом случае иногда возникает ситуация, когда «герой-повествователь как бы раздваивается на героя (лицо действующее) и повествователя (лицо анализирующее, комментирующее и оценивающее)» [13].

Повествовательная форма Ich - Erz ä hlung – персонифицированное повествование – свойственна мемуарной, автобиографической литературе. В ней в «строго объективном смысле» наличествует «образ автора» [14].

В рассматриваемой литературе объект высказывания концепированного автора и сам субъект речи сходятся в одной точке и к ним примыкает автор биографический. Получается: я есть сам, сам пишу о себе же. Выходит, что в автобиографическом произведении объединены биографический автор – тот, о котором пишут; конципированный – сегодняшний, творящий, автор-творец; и автор-повествователь. Эти три «я» то разбегаются, то собираются вместе. Происходит «пульсация» мемуарного повествования [15]. Примерно о том же пишет и Л.Гинзбург: «В художнике историческое и лично психологическое может расходиться и может сближаться. Авторский образ не обязательно состоит из личных черт и биографических событий, но материалом вымыслу служит в нем общее, историческое, обязательно ставшее фактом личного духовного опыта» [16].

Носителем же пафоса в мемуарной, автобиографической литературе является триединое авторское «я». В статье С.Машинского «О мемуарно-биографическом жанре» предпринята попытка рассмотреть именно особую функцию, особое место в художественных мемуарах «образа автора», от имени которого ведется повествование» [17].

Исследователь отметил, что в традиционных мемуарах автор (он же и рассказчик) всегда воспринимался «как один из персонажей исторического сюжета» [18]. Заметим: исторического, а не художественного, т.к. в художественном мире действуют, как известно, иные законы. М.Бахтин об этом сказал так: «Автор должен находиться на границе создаваемого им мира как активный творец его, ибо вторжение его в этот мир разрушает его эстетическую устойчивость» [19].

В том же русле протекают рассуждения Л.Гинзбург относительно автобиографического романа: «В романе – даже самом автобиографическом, автор и герой не отождествлены потому, что герой воспринимается как принадлежащий другой, художественно отраженной действительности (выделено мной – И.Н.)» [20]. Приведу также мнение Б.О.Кормана: «Собственная жизнь, биография, внутренний мир во многом служат для писателя исходным материалом, но этот исходный материал, как и всякий жизненный материал, подвергается переработке и лишь тогда обретает общее значение, становясь фактом искусства» [21].

М.Бахтин более категоричен в своем мнении о невозможности полного совпадения автора и героя в автобиографическом произведении: «Мы понимаем под биографией и автобиографией (жизнеописанием) ту ближайшую трансгридиентную форму, в которой я могу объективировать себя самого и свою жизнь художественно. (Совпадение героя и автора есть... «противоречие в определении». Автор есть момент художественного целого и как таковой не может совпадать в этом целом с героем, другим моментом его. Персональное совпадение "в жизни" лица, о котором говорится, с лицом, которое говорит, не упраздняет этих моментов внутри художественного целого. Ведь возможен вопрос: как я изображаю себя, в отличие от вопроса: кто я)» [22].

Эта длинная цитата необходима и принципиальна в разговоре об образе автора в мемуарном, автобиографическом произведении.

Здесь речь, скорее всего, идет о невозможности полной адекватности автора биографического и автора – героя – рассказчика в мемуарном произведении. «Возможно персональное совпадение героя и автора за пределами художественного целого», – считает М.Бахтин [23].

И верно: я сам и мой собственный взгляд на себя самого – это далеко не одно и то же. «Собственная версия человека о себе далеко не всегда самая достоверная» – это уже мнение психолога [24].

Давно известно, что даже настоящую свою внешность человек не знает: в зеркале он всегда чуть-чуть не такой, как на самом деле. А.Н.Леонтьев, известный психолог, назвал проблему отражения проблемой «пристрастности отражения, его личностного характера, который оно приобретает вследствие того, что отражательная деятельность, как и всякий жизненный процесс, отвечает потребностям, мотивам, установкам субъекта и внутренне им регулируется... Именно действие субъекта по отношению к объекту и есть тот процесс, который «переводит» отражаемое в отражение». Это особенно заметно в автобиографиях, когда субъект максимально сближается с объектом, и в результате творческого усилия проводит операцию «перевода» отражаемого в отражение» [25].

«Автор биографии – это тот возможный другой, которым мы легче всего бываем одержимы в жизни, который с нами, когда мы смотрим на себя в зеркало» [26]. Такое понимание образа автора, да и опыт новейшей литературы в определенной мере корректируют известное высказывание Аристотеля, что историк и поэт различаются тем, что «один рассказывает о том, что было, другой – о том, что могло бы быть. Писатель XX века нередко стремится использовать автобиографический и всякий другой опыт не для особых документальных жанров, не в качестве источника и прообраза художественных творений, но как непосредственный материал самой художественной структуры» [27].

К.Симонов писал, что «всякие мемуары дают нам двойной круг знаний и представлений. Во-первых, мы через автора мемуаров воспринимаем то, это он видел и о чем написал, – людей и время. Это первый круг наших знаний. Второй круг – это круг наших знаний и представлений о самом авторе мемуаров: как автор выглядит в собственных глазах и какими глазами он видит других людей» [28].

Е.Иванова в статье «Повествователь и автобиографический герой в «Траве забвения» В.Катаева» отмечает, что «в мемуарных произведениях... автобиографический герой и повествователь являются трудно различимыми формами авторского сознания» [29] (видимо, благодаря уже выявленной особенности – «пульсации» мемуарного повествования – И.Н.). С другой стороны, дифференцировать мироощущения автобиографического героя и повествователя (или же: конципированного автора) несложно. Прежде всего потому, что это «люди одной биографии, но не равного жизненного опыта. Мы отличим умудренного жизнью, много знающего повествователя и... во многом наивного героя... Различать эти субъектные формы авторского сознания помогают и разные временные пласты. Чаще всего с героем связано прошлое, с повествователем – настоящее» [30].

Итак, при анализе мемуарных, автобиографических произведений надо помнить и о «пульсации» мемуарного повествования, и о том, что автор – герой автобиографии и автор конципированный не есть абсолютные копии один другого. «На портрете, сделанном великим живописцем, человек более похож на самого себя, чем даже на свое отражение в дагерротипе, ибо великий живописец резкими чертами вывел наружу все, что таится внутри того человека и что, может быть, составляет тайну для самого этого человека», – так еще в позапрошлом веке написал В.Г.Белинский [31].

Но нельзя впадать и в другую крайность: разводить автора биографического, автора конципированного и автора-героя в разные углы. Андрей Белый в предисловии к своим воспоминаниям писал: «...я, мемуарист, из мемуаров невыключаем; стало быть, моя задача показать себя на данном отрезке лет объектом, а не субъектом» [32].

Завершая обзор, отмечу, что при всей сложности теоретического осмысления проблемы автора, очевидно, что конципированный автор создает художественный мир любого литературного произведения, в том числе и автобиографического. Особенность решения «проблемы автора» в мемуарной, автобиографической литературе в том, что, с одной стороны, все ипостаси понятия «автор» здесь сближаются, а с другой – между ними всегда (или почти всегда) можно найти какое-нибудь отличие.

Могу утверждать, что в прозе Варлама Шаламова – и в автобиографической, и в так называемой «художественной» – происходит слияние или же почти полное совпадение автора-повествователя, автора биографического и автора-творца, что само по себе необычно даже для автобиографических произведений. И.П.Сиротинская считает, что Шаламов – творец абсолютно адекватен своим произведением. Во многом это связано с особым экзистенциальным опытом писателя. Ю.Шрейдер отмечает: «Проза Шаламова – это философское исследование природы человека, как она проявляется при попадании в запредельное существование и при выходе из него. Это глубочайшая философская проза. Вот почему ей не суждено иметь первостепенный читательский успех, как не имеют его В.Розанов, Л.Шестов или С.Кьеркегор» [33]. Именно эти философы, а также Н.Бердяев, М.Хайдеггер, Ж.-П.Сартр, А.Камю считали, что экзистенция (человеческое существование) – это нерасчлененная целостность субъекта и объекта. «Человек прозревает свою экзистенцию как корень своего существа в пограничных ситуациях (борьба, смерть, страдание)» [34].

Жизнь Варлама Шаламова всегда граничила с запредельностью. Его творчество – это во многом осознание и философское осмысление непереносимого экзистенциального опыта. Видимо, философия экзистенциализма определила и нерасчлененность объекта и субъекта как в мемуарно-автобиографической, так и в документально-художественной прозе В.Шаламова.

Субъектная организация прозы В.Шаламова

Субъектная форма есть выражение идейных позиций и художественного замысла писателя. Рассмотрение произведений Варлама Шаламова с точки зрения их субъектной организации выявило ряд интересных моментов.

В большинстве его книг оценивающее слово, главная партия принадлежит автору – герою-повествователю. Используя этот термин, сошлюсь на компетентные мнения. Одно принадлежит авторам « Dictionari of Literary »: «Повествователь – тот, кто рассказывает историю устно или письменно. <… > Ведется ли рассказ от первого или от третьего лица, повествователь в художественной литературе всегда предполагается либо как некто, вовлеченный в действие, либо как сам автор» [35]. Н.А.Кожевникова в своей монографии «Типы повествования в русской литературе ХIХ-ХХ вв.» уточняет: «В повествовании от третьего лица выражает себя или всезнающий автор, или анонимный рассказчик. Первое лицо может принадлежать и непосредственно писателю, и конкретному рассказчику, и условному повествователю…» [36].

Итак, герой-повествователь как основной субъект речи присутствует в «чисто» автобиографических произведениях – «Четвертая Вологда», «Заметки студента МГУ», а также в «Вишере», книгах «Колымские рассказы», «Перчатка, или КР-2». Для других книг свойственно более пропорциональное разделение позиций героя – повествователя и личного повествователя, а также редкое присутствие нейтрального повествователя.

Названная Б.Корманом форма субъектной организации «рассказчик» [37] в приложении к прозе Варлама Шаламова мной не рассматривается, так как она используется там, где в художественном произведении стилизуется устная речь [38]. В прозе В.Шаламова же форма повествования от первого лица не является сказовой. Следуя классификации М.Бахтина, ее надо отнести к Ich-Erzählung [39] , являющейся формой книжного изложения. Эта форма может приближаться, даже вовсе сливаться с прямым авторским словом.

В прозе Варлама Шаламова слияние авторского голоса и повествующего голоса превращается в чисто композиционную условность. Правомерно следующее утверждение: эпически спокойная повествовательная манера Шаламова формируется и за счет того, что два голоса, составляющие, по мнению В.Виноградова, понятие «образ автора», – голос персонажа и голос автора [40] – в прозе В.Шаламова не мешают друг другу, не диссонируют в своем понимании и оценке жизни, но говорят и чувствуют в унисон.

Мной уже отмечалось, что в большинстве прозаических произведений В.Шаламова происходит или абсолютно полное, или частичное слияние автора концепированного, автора биографического и автора-творца.

Кроме этого, немаловажным для восприятия шаламовских принципов субъектной организации является и то, что он не признавал следующее мнение: писатель должен рассказать читателю в границах того понимания, которое читателю доступно, а главное – привычно. Писатель тогда оказывается в роли туриста – становится Орфеем, спустившимся в ад. В.Шаламов категоричен: «Новая проза отрицает этот принцип туризма. Писатель – не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни (выделено мной – И.Н.), участник не в писательском обличье, не в писательской роли. Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спустившийся в ад» [41].

Такая авторская установка во многом способствовала субъектной организации шаламовской прозы.

В абсолютном большинстве его произведений герой-повествователь по ряду биографических подробностей, а также внешне и хронологически максимально сближен с автором – В.Шаламовым (например, в рассказах «Дождь», «Домино», «Галстук», «Красный крест», «Погоня за паровозным дымом», «Надгробное слово», «Курсы» и многих других).

В книгах «Левый берег» и «Артист лопаты» наблюдается постепенное уточнение, проявление автора в герое: от внешних биографических совпадений – через вымышленное имя – к прямой названности: Варлам Шаламов. Это произошло в рассказе «Мой процесс», где само заглавие предполагает явную автобиографичность.

Все же чаще герой-повествователь, равновеликий автору, или вовсе не поименован, или носит другие художественные имена – Крист, Голубев, Андреев.

Конкретные характеристики, биографические данные рассказчика практически отсутствуют в книгах «Воскрешение лиственницы» и «Перчатка, или КР-2», но это не мешает читателю узнавать в нем Варлама Шаламова.

Сборник «Воскрешение лиственницы» посвящением своим И.П.Сиротинской дает установку на личностность общения автора с читателем, на разговор с давним собеседником, хорошим знакомым. Ему достаточно намека, детали для воссоздания картины происходившего: « – Ты кто?

– Я журналист, писатель... Забойщик бригады Фирсова, заключенный имярек, срок пять лет» {«Две встречи». VII. C. 111-112}.

« – Это что, юрист? – презрительно прошипел кто-то.

– Да, мне рекомендовали, Павел Иванович» {«Термометр Гришки Логуна». VII. С. 117}. Эти и подобные «подсаженные» детали (выражение самого Варлама Тихоновича) позволяют идентифицировать героя-повествователя с биографическим автором.

В рассказе «Храбрые глаза», повествование в котором ведется от первого лица, доказательством ориентации на все понимающего читателя может служить фабульно не значимая деталь: «...кусты кончились, и к нам, ползя на брюхе и виляя хвостом, приблизился щенок Генрих – сын убитой нашей суки Тамары» {«Храбрые глаза». VII. C. 126}.

Рассказ «Сука Тамара», входящий в состав «Колымских рассказов», написан семью годами раньше, в 1959 году, но автор уверен, что поведанная им история собаки не забылась.

В рассказе «Доктор Ямпольский» фраза «тут-то я и встретил махновца Рябоконя» {IX. С. 337} ни к фабуле, ни даже к сюжету произведения отношения не имеет. Она – как знак доверия автора-творца к своим читателям, как призыв вспомнить рассказ «Рябоконь» (сборник «Воскрешение лиственницы», написан в 1966 г.) и восстановить все, что связано с ним и с героем-повествователем.

Использование героя-повествователя в качестве основного субъекта речи в рассказах В.Шаламова разнообразится дополнительными приемами субъектной организации. Такими, как сопряжение разных субъектов речи, монтаж их точек зрения, временной разрыв между ними, соотнесение разных нравственных и временных состояний одного субъекта речи.

Автобиографический характер имеет рассказ «Город на горе». Воспоминания здесь наслаиваются друг на друга, автор-повествователь переключается с одного события на другое, перемежая воспоминания рассуждениями. Именно они, шаламовские мысли и выводы, позволяют почувствовать временную дистанцию в произведении: писатель смотрит на себя в 1945 году, рассуждает же Шаламов 1967 года.

В начале рассказа «Перчатка» Шаламов, говоря о разрыве между временем события и временем повествования, отделяет себя как субъекта речи от себя же как объекта повествования: «Это рассказ о моей колымской перчатке, экспонате музея здравоохранения или краеведения, что ли?» {«Перчатка». IX. С. 263}.

Подобное «отмежевание» субъекта от объекта, хотя обе эти формы принадлежат одному реальному лицу – Варламу Шаламову – постоянно проявляются в рассказе. Например, Шаламов 1972 года (время создания рассказа) вспоминает о взаимоотношениях Шаламова 1943 года с врачами Лебедевым, Каламбетом; рассказывает о Лесняке: «В мою судьбу он еще не вмешался, мы друг друга еще не знали» {«Перчатка». IX. C. 283} Подобное «раздвоение» происходит, в первую очередь, благодаря временной дистанции. Именно она позволяет взглянуть на факт с двух сторон, глазами одного человека, но, в то же время, человека в разных своих ипостасях. Хотя, безусловно, личность автора вторгается во все составляющие художественной структуры. «Не столько сюжет и действующие лица придают произведению внутреннюю целостность, сколько отношение автора к изображаемому, то, что Л.Н.Толстой назвал «внутренним светом» или «цементом», связывающим воедино произведение» [42]. В данном случае «цементом» является личность Варлама Шаламова. Если в ранних сборниках рассказов, особенно в книге «Колымские рассказы», повествование от «собственного» лица создавало в произведении эффект прямого присутствия, сиюминутного отзыва на происходившее, то здесь, в книге «КР-2», конкретно, в рассказе «Перчатка», перед нами воспоминание, располагающее к большей эпичности, к анализу, размышлениям.

С другой стороны, в этом же рассказе писатель не раз подчеркнет, что все же Шаламов тогда и сейчас – это одна персона, физически, реально – один и тот же человек.

В рассказе «У стремени» временная и фактическая дистанция между Шаламовым-субъектом речи и Шаламовым как одним из объектов речи присутствуют явно. Кроме того, в этом произведении находим «я» и другого рассказчика – инженера Покровского.

Временная удаленность от описываемых событий чувствуется с первой же фразы: «Человек был стар, длиннорук, силен. В молодости он пережил травму душевную, был осужден как вредитель на 10 лет...» {«У стремени». VII. С. 214} То есть «сегодня» человек стар, но рассказчик знал его еще в молодости. Позже прояснится, что описываемые события отдаляет от времени создания рассказа тридцать пять лет. Герой-повествователь признается, что услышанный им рассказ инженера Покровского он записал именно спустя такой срок.

Интересно с точки зрения субъектной организации построение диалога в этом произведении. Смена субъекта речи происходит как раз в нем: вначале идет разговор автора-повествователя с Покровским, постепенно ответная реплика инженера превращается в самостоятельный рассказ уже от имени Покровского с включением диалога нового «я» – инженера Покровского – с директором Вишерского химзавода Берзиным. Получается некий «эффект матрешки», когда внутри одного субъектного пласта формируется другой. Диалог Берзина и Покровского внутри отстоящего на тридцать пять лет диалога Шаламова и Покровского прерывается комментариями Шаламова-автора, его воспоминаниями о том же периоде на Вишере. Затем – вновь диалог автора-повествователя и Покровского.

Сравним состояние субъекта речи в «Выходном дне» и «Необращенном». В первом из названных произведений В.Шаламов, он же герой-повествователь, признается, что стихи были тем спасительным «последним», за что цеплялся его усыхающий мозг. В рассказе «Необращенный» находим: «Память отказывалась «выдавать» стихи. Мир, из которого я пришел в больницу, обходился без стихов. В моей жизни были дни, и немало, когда я не мог вспомнить и не хотел вспоминать никаких стихов. Я радовался этому как освобождению от лишней обузы – не нужной... в подвалах жизни, в выгребных ямах жизни. Стихи там только мешали мне» {«Необращенный». V. C. 312}. То есть в 1959 году (дата написания «Выходного дня») Шаламов «поет славу» стихам, которые помогали в лагере выжить, а в 1963 году (время написания рассказа «Необращенный») скажет, что «стихи там только мешали мне». Однозначно оценить такую антитезу сложно. Варлам Тихонович часто корректировал какие-то свои промежуточные оценки. В рамках же разговора об изменении субъекта речи можно констатировать, что автор-повествователь в сборнике «Левый берег», в который входит и рассказ «Необращенный», более глубокомыслен – уже с высоты не только опыта заключенного, но и своего писательского опыта.

Уместно сравнить два состояния одного и того же, по сути, героя – в рассказах «Термометр Гришки Логуна» и «Марсель Пруст». В первом из названных у героя не нашлось слов даже для «слезного» заявления Калинину от имени десятника Зуева: «Трудно было писать, потому что мозг загрубел, так же как руки, потому что мозг кровоточил так же, как руки. Нужно было оживить, воскресить слова, которые уже ушли из моей жизни, и, как я считал, навсегда» {«Термометр Гришки Логуна». VII. С. 117}. Через несколько лет ночной дежурный фельдшер Шаламов, отогревший к тому времени и руки, и мозг свой, будет в состоянии восхищаться такой непростой прозой Пруста.

Любопытна субъектная организация в рассказе «Первый зуб». Перед читателем – романтически настроенный герой-повествователь – сам молодой Шаламов, каким мы узнали его из «Заметок студента МГУ». Здесь он рассказывает о том, что с ним произошло на Вишере, на Северном Урале. Но в конце рассказа субъект речи меняется, а вместе с ним трансформируется и система координат героев, их пространственное и временное положение. Теперь первое лицо, «я» – у другого героя, редактора. Он не принимает рассказ некоего Сазонова, критикует его за «аморфность конца» {«Первый зуб». VI. С. 220} в произведении. Сазонов предлагает иные варианты концовки, развязки, которые тоже не устраивают нового повествователя. «Тогда я оставляю первый (отвечает Сазонов – И.Н.). Если и нельзя напечатать – легче, когда напишешь. Напишешь – и можно забывать...» {«Первый зуб». VI. C. 221}.

В анализируемом произведении каждый факт «видится» и оценивается по крайней мере с трех позиций (если не считать позиции воспринимающего читателя): точка зрения молодого Сазонова; точка зрения Сазонова, принесшего свой рассказ в редакцию; точка зрения отвергающего этот рассказ редактора. Форма Ich-Erzählung в заключительной части произведения используется автором удачно. Этот прием, на мой взгляд, – не только композиционное украшение, но и попытка отстранения от своего «родного» материала, взгляд на лагерную тему «человека со стороны».

В те годы, когда после своей реабилитации Варлам Шаламов обивал пороги редакций, предлагая свои рассказы, отношение к его творчеству было именно таким. Достаточно вспомнить цитируемые в данной работе «закрытые» рецензии А.Дремова, В.Солнцевой... Интересно, что у Дремова, например, не было претензий к рукописи «Колымских рассказов» в стилистическом и композиционном плане. Не устраивала она критика с точки зрения содержательной. То же возражение – и у редактора в рассказе «Первый зуб». Рассказ датирован 1964 годом, а дремовская рецензия –1963-м. Явно, что при создании «Первого зуба» Шаламов опирался и на свои впечатления от полученных отрицательных рецензий.

Можно утверждать, что во всех сборниках рассказов о Колыме, а также в «Вишере», в «Четвертой Вологде», в «Заметках студента МГУ» основной субъект речи – герой-повествователь – практически идентичен и автору биографическому, и автору-творцу.

Кроме рассмотренной субъектной формы «от собственного лица» (формы Ich-Erzählung), в прозе Варлама Шаламова использованы и другие возможности проявления повествующего субъекта. Принципиально, на мой взгляд, следующее наблюдение.

Там, где В.Шаламов рассказывает о себе, о том, что с ним происходило, им избирается форма героя-повествователя.

Там же, где рассказывается о ком-то другом, «я» (или «мы») – выявленный в тексте, но не участвующий в фабульных событиях личный повествователь.

Таких примеров немного, ведь и колымская эпопея Шаламова, и его автобиографические произведения рассказывают, в первую очередь, о нем самом. Но все же я обращусь к этим примерам.

В рассказе «Сука Тамара» в центре внимания оказывается история приведенной из тайги собаки. Отношение к ней – это та лакмусовая бумажка, которая проявляет человеческую суть и заключенных, и их охранников. Повествователь – один из заключенных. Таким образом он, находясь в пределах сюжетного пространства, никак не проявляется в фабуле. Поэтому повествующее, оценивающее слово здесь принадлежит личному повествователю.

Интересно введение личного повествователя в ткань рассказа «Прокаженные». «Сразу после войны на моих глазах в больнице была сыграна еще она драма – вернее, развязка драмы» {VI. С. 260}. Такими словами начинается рассказ. Что же важно здесь с позиций анализа субъектной организации? Личный повествователь выявляет себя сразу же («на моих глазах») и отходит в тень. Теперь его дело – наблюдать за чужой драмой и потом рассказать о ней. В развертывании фабулы личный повествователь участия не принимает, но по тому, как он все подробно и со знанием дела рассказывает, ясно, что он находится где-то в пределах художественного пространства этого произведения, рядом с основными героями. Это подтверждается в конце рассказа, где личный повествователь существует и действует вместе с другими персонажами: «Я тоже шел в этой группе, чуть согнувшись, по высокому подвалу больницы... Больше я ничего никогда не слыхал ни о Королькове, ни о Федоренко, ни о Лещинской» {«Прокаженные». VI. C. 264-265}.

Безусловно, что личный повествователь – это Варлам Шаламов, фельдшер больницы на Левом берегу. Такая субъектная форма здесь выбрана потому, что в центре рассказа – не собственная судьба писателя. В реальной жизни фельдшер Шаламов следил за судьбой больного лепрой со стороны, также он поступает и в рассказе.

Присутствие личного повествователя рядом с фабульными событиями ощущается в рассказах «Борис Южанин», «Вечерняя молитва», «Визит мистера Поппа», «Золотая медаль» и других. Во всех них повествователь обозначает себя, свое пространственное и временное положение рядом с героями, и отступает в тень. Таким образом, он становится личным повествователем. Автор через эту субъектную форму повествования рассказывает о людях, которых знал, о событиях, которые переживал сам. Поэтому, видимо, авторский мир, переданный личным повествователем, схож с тем миром, в котором действуют герои.

В центре рассказа «Вечерняя молитва» – Виктор Петрович Финдикаки. Субъект речи – личный повествователь – жил с ним в одном лагерном отделении, их койки стояли рядом. Они и дышали одним воздухом. Шаламов пишет об этом заключенном: «Сознание какого-то провала, нравственного падения безмерного не оставляло Финдикаки долго. Виктор Петрович не хотел даже работать на какой-нибудь блатной, привилегированной должности, бригадиром, десятником или помощником самого Павла Петровича Миллера» {«Вечерняя молитва». VII. С. 233}.

Вспомним, что такие же нравственные принципы были и у самого Варлама Шаламова. Поэтому отношение личного повествователя к герою рассказа очень дружелюбное, товарищеское.

Подобная субъектная организация присутствует и в рассказе «Алмазная карта». Но здесь личный повествователь – один из участников геологической партии Вилемсона. Отсюда – частое «мы» в повествовании, что довольно редко встречается у Шаламова. Ведь он всегда подчеркивал оптимальность одиночества для себя. Здесь же речь идет о поиске карты, который предпринимает не один повествователь. Таким образом в рассказе «Алмазная карта» усиливается обобщающий момент. Личный повествователь здесь не одинок, он – как другие; его впечатления – это и взгляды других участников геологической партии.

Субъектные формы «герой-повествователь» и «личный повествователь» предполагают выявленность повествующего субъекта в художественной ткани произведения.

Уже было отмечено, что субъект речи в подавляющем большинстве случаев – сам Варлам Тихонович Шаламов: и как творец данного художественного мира, и как реальное биографическое лицо. Но Шаламов был разным, например, в тридцатом, тридцать восьмом или сорок седьмом годах. Также меняется и субъект высказывания. В «Вишере» это еще далеко не сломленный человек, уверенный и в своей правоте, и в своей силе. Человек, который чувствовал свою необходимость в лагере.

«Я призван был возглавить рабочую силу лагеря на Березникхимстрое, ехал маленьким начальником из заключенных, призванных дать барыш лагерю» {«Лазарсон». III. С. 39}. «Тексты к ораториям «Синей блузы» писал и я – и как полезный автор был дружен с синеблузниками» {«Лагерная свадьба». III. С. 101}.

«Главное ощущение после двух с половиной лет лагеря, каторжных работ – это то, что я покрепче других в нравственном смысле» {«В лагере нет виноватых». III. С. 113}.

Субъект речи в сборнике «Колымские рассказы», равновеликий Шаламову, умиравшему не раз в золотых забоях Колымы, – это несколько иная личность.

Или Шаламов, уже работающий фельдшером. Он с высоты своего лагерного и человеческого опыта открывает читателю и свою судьбу, и судьбу людей, находившихся рядом.

В качестве героя-повествователя и в качестве личного повествователя автор в художественном мире своих произведений занимает близкую к остальным персонажам позицию в том случае, если повествует о людях, не запятнавших своей совести несмотря ни на что.

Отрицательная идейно-эмоциональная точка зрения героя-повествователя или личного повествователя проявляется в оценке нравственно чуждых писателю людей: инженера Киселева, доктора Доктора, стукача Скоросеева, надзирателя Хабибулина и других.

Кроме двух рассмотренных субъектных форм выражения авторского сознания в прозе Шаламова, в его колымской эпопее изредка можно отыскать в качестве субъекта речи эпически отстраненного, нейтрального и ничем в тексте не проявленного повествователя.

В теории литературы повествователя подчас уравнивают с образом автора в произведении. Например, Л.Тимофеев, автор статьи в «Словаре литературоведческих терминов», дает следующее определение: «Повествователь, образ повествователя, образ автора – носитель авторской (то есть не связанной с речью какого-либо персонажа) речи в прозаическом произведении» [43].

Современнее определение Н.Д.Тамарченко: «Повествователь – тот, кто сообщает читателю о событиях и поступках персонажей, фиксирует ход времени, изображает облик действующих лиц и обстановку действия, анализирует внутреннее состояние героя и мотивы его поведения, характеризует его человеческий тип. <…> П овествователь – не лицо, а функция» [44] Думаю, что лучше опираться на более точное определение Б.Кормана: «Носитель речи, не выявленный, не названный, растворенный в тексте, определяется термином повествователь » [45].

Рассмотрим, в каких же случаях В.Шаламов использует такого носителя речи.

Эпически отстраненный повествователь – единственный субъект речи в рассказе «Геркулес». Фабула связана с эпизодом из жизни врачей, а не заключенных: празднуется серебряная свадьба главврача. Ясно, что в такой компании фельдшеру из заключенных места не было. Можно предположить, что этот эпизод был рассказан Шаламову одним из гостей. Автор рассказа, сам физически не присутствовавший на торжестве, думается, интуитивно, но совершенно правомерно и логично выбрал незаметного субъекта речи. Все описанное в тексте существует как бы само по себе, и «носителя речи при непосредственном восприятии текста мы не замечаем» [46].

В рассказе «Ночью» повествователь издалека следит за Глебовым и Багрецовым, идущими разрывать свежую могилу. Шаламов не мог, безусловно, находиться рядом с ними, не мог участвовать в событии в силу определенности и незыблемости своих нравственных правил.

Необычайная форма рассказа «Инжектор» – форма рапорта начальника участка начальнику прииска и резолюция последнего – продиктовала и выбор ничем не выявленного в тексте субъекта речи.

Инжектор – это плохо работающая в каком-то механизме деталь, о чем начальник участка и сообщает в рапорте. Из-за этой неисправности бригада заключенных не смогла вовремя приступить к работе. Резолюция начальства была таковой: «За отказ от работы в течение пяти дней, вызвавший срыв производства и простои на участке, з/к Инжектора арестовать на трое суток без выхода на работу, водворив его в роту усиленного режима. Дело передать в следственные органы для привлечения з/к Инжектора к законной ответственности» {«Инжектор». IV. С. 47}.

«Инжектор» – практически единственный в творчестве В.Шаламова рассказ, вызывающий не боль и сострадание, а улыбку. Правда, грустную: слишком примитивны часто были те, кто мог распоряжаться тысячами человеческих жизней.

В цикле рассказов о неудачных побегах «Зеленый прокурор», в рассказе «Последний бой майора Пугачева» также использован отстраненный повествователь. Напрашивается вывод: когда В.Шаламов сам лично не прошел в лагере через те или иные события, он не прибегает к повествованию от первого лица. Хотя наличие повествователя как субъекта речи не снижает искренности, правдивости и выстраданности его рассказов. Шаламов всегда следовал в творчестве правилу: «Автор должен исследовать свой материал собственной шкурой – не только умом, не только сердцем, а каждой порой кожи, каждым нервом своим»[47].

Шаламовская проза личностна, а потому в значительной мере субъективна. Субъектная организация его произведений может различаться лишь внешне, формально. По сути же, как бы ни был назван и определен носитель речи, он всегда равновелик В.Шаламову – писателю и человеку трагической судьбы.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.