Борис Фрезинский

Варлам Шаламов и Илья Эренбург

(Беглые заметки и два сюжета 1965-го и 1966-го годов)[1]

Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь – эти строки поэта Николая Ушакова, написанные в 1926-м, относятся к художнику. Когда долго молчит большая страна, речь ее оказывается сбивчивым, путанным многоголосием. В 1990-е годы, когда писался первоначальный вариант этого текста, говорили все и говорили много – стать услышанным было трудно. В середине 1960-х, когда свернули хрущевскую оттепель, правдивые голоса были наперечет, и доходили они лишь до тех, кто беспокойную правду предпочитал бытовому покою.

Вопросы, волновавшие тогда – о корнях сталинщины и о гарантиях ее неповторения – все еще требуют ответа, более того: с годами их актуальность в России стала заметно возрастать. Потому и нынешним читателям, может быть, небезынтересно узнать, что об этом думали такие значительные и неординарные свидетели своей эпохи, какими – каждый по-своему – были Илья Григорьевич Эренбург и Варлам Тихонович Шаламов (1907-1982).

Нельзя сказать, чтобы имена Эренбурга и Шаламова привычно сопрягались в общественном сознании – слишком разными были их судьбы и общественный вес; но в политической ситуации шестидесятых годов они стояли, если уместно такое выражение – по одну сторону баррикад. Первоначальную редакцию этого текста, использовавшую только материалы архива Эренбурга (потому как архив Шаламова для “посторонних” был тогда недоступен), удалось напечатать к столетию Эренбурга в январе 1991 года (она заняла целую газетную полосу), но в 2009-м вышел подготовленный И.Сиротинской том (объемом больше тысячи страниц) [2], где среди массы шаламовских документов, оказались и свидетельства, так или иначе связанные с Эренбургом, исключая напечатанное мною[3]. Документов, относящихся к теме “Шаламов и Эренбург”, в фонде Шаламова сохранилось не так чтобы много, но все же они есть и наиболее содержательные из них дополняют нашу первоначальную публикацию.

Эренбург узнал о Шаламове, судя по всему, в начале 1960-х годов; Шаламов же знал об Эренбурге, читал его книги и даже слушал выступления еще в 1920-х. Вот, что он рассказывает в очерке “Двадцатые годы”: «Эренбург приезжал из-за границы редко. Я слушал его лекцию “С высот Монмартрского холма”[4], собравшую множество народа. Ничего сейчас не вспоминаю, кроме того, что туфли Эренбурга были завязаны какой-то сложной системой шнурков. Шнурки эти все время развязывались, и Эренбург, не прекращая говорить, ставил ногу на стул, завязывал шнурки. Немного погодя шнурки снова развязывались, и все начиналось сначала. Читательская популярность автора “Хулио Хуренито” была очень большая. Романы “Жизнь и гибель Николая Курбова”, “Любовь Жанны Ней” можно было увидеть в руках встречных людей каждый день. “Трест ДЕ”, “Рвач”, “В Проточном переулке”– все эти книги читались нарасхват. Но самой популярной был сборник “Тринадцать трубок”. Строчки из “Первой трубки” (о Париже) [5] мы твердили наизусть»[6].

С 1929 по 1932 гг. Шаламов находился в заключении, как беспартийный, выступавший в поддержку левой оппозиции; по освобождении ему удалось сразу же добраться до Москвы (когда бумага о повторной ссылке пришла на место первого заключения, его оттуда уже освободили и поиски в окрестностях ничего не дали) . В Москве Шаламов занимался литературным трудом, публикуя прозу тех лет (в толстые журналы брали только то, что сам автор считал слабым). В очень кратких воспоминаниях о московских 1932-36 годах жизни Шаламова имя Эренбурга не встречается. В январе 1937-го его арестовали повторно, осудили и отправили отбывать срок на Колыму – оказалось, что надолго (закончился первый срок и дали второй). В первом письме Солженицыну (ноябрь 1962), где он описывает свои колымские годы, есть такие строки: “Четыре года нам не давали ни газет, ни книг. После многих лет первой попалась книжка Эренбурга “Падение Парижа”. Я полистал, полистал, оторвал листок на цигарку и закурил”[7] .

В 1951 году закончился второй срок заключения Шаламова, но выехать в Москву ему не дали. Написанные в лагере и сбереженные триста его стихотворений, пропали именно в это время; тогда он начал – мало помалу – работу над прозой. В 1956-м по двум последним делам (1937-го и 1943 годов) он был реабилитирован. Реабилитации по делу 1929 года он так и не дождался (ее выдали лишь в 2000-м.). Вместе с литературной работой пришли нелегкие проблемы с публикациями…

В 1961 году вышла первая книга стихов Варлама Шаламова “Огниво”[8] (автору шел 55-й год). Среди тех немногих писателей, которым он счел нужным её послать, был и Илья Эренбург. Надпись на книге нестандартная для этой ситуации: “Илье Григорьевичу Эренбургу. Спасибо Вам за Ваши теплые слова о Мандельштаме. 14 мая 1961г. В.Шаламов”[9]. Понятно, что имеется в виду мандельштамовская глава во 2-й книге мемуаров “Люди, годы, жизнь”, незадолго до того напечатанная в “Новом мире”. Эренбург был первым в СССР, кто рассказал в печати о Мандельштаме, первым, кто процитировал многие тогда неопубликованные стихотворения, и это было оценено даже такими пристрастными читателями его мемуаров, как Анна Ахматова[10]. Не ошибусь сказав, что подавляющая масса тогдашних читателей СССР, узнавших о поэзии Мандельштама, обязана этим Эренбургу (последний сборник стихов Мандельштама вышел малым тиражом в 1928 году и потом был изъят из библиотек, а сколько его читателей разделило судьбу поэта, сколько погибло на войне). Шаламов, знавший и любивший стихи Мандельштама, не мог не откликнуться на эренбурговские мемуары.

Когда листаешь том писем Шаламова с обширным списком его корреспондентов, то среди них обнаруживаешь немало друзей и хороших знакомых Эренбурга, с которыми уже в шестидесятые годы общался и переписывался Шаламов. Это прежде всего тогдашний секретарь Эренбурга многолетняя узница ГУЛАГа Н.И.Столярова и давно (еще с1919 г.) хорошо знакомая Эренбургу вдова поэта Н.Я.Мандельштам, и его близкий друг поэт Б.А.Слуцкий, и поэтесса О.Ф.Берггольц, и литераторы А.К.Гладков, Ф.А. Вигдорова, Е.С.Гинзбург, Б.Н.Полевой, С.С.Наровчатов, и художник В.Г.Вейсберг …

Вот, например, что рассказывает о своем знакомстве с Шаламовым литератор С.С.Виленский:

«Я с ним<Шаламовым> познакомился, когда был составителем магаданского сборника «Ради жизни на земле» в 1963 году, в котором предполагалось издать, наряду с «благополучными» советскими авторами, также и писателей — узников Колымы <…> В этом мне помогал Илья Эренбург. Он поручил своему секретарю Наталье Столяровой связать меня с освобожденными репрессированными писателями, а также с семьями погибших в тюрьмах и лагерях, посоветовав включить в сборник стихи Бориса Слуцкого. Я позвонил Слуцкому. Он сказал мне, что он не сидел, на что я ему ответил, что не одни сидельцы будут представлены в этом сборнике. Тогда он спросил: “Вы читали рассказы Шаламова? Без Шаламова этот сборник будет неполным”. Дальнейшее было делом техники. Я связался с Варламом через издательство “Советский писатель”, поехал к нему домой. Колымчане, мы встретились хорошо, лучше, наверное, нельзя было встретиться…»[11].

О двух других сюжетах имеется немалая информация, потому и расскажем о них подробнее.

Первый вечер памяти Мандельштама в Москве

13 мая 1965 года на мехмате МГУ прошел первый после реабилитации Мандельштама вечер, на котором председательствовал Эренбург[12]. Шаламов был на этом вечере и выступил на нем. 17 мая 1965 г. он подробно описал его в письме другу молодости Я.Д.Гродзенскому:

«Вечер Мандельштама состоялся 13 мая в университете, только не у филологов, а на механическом факультете, на Ленинских горах. В аудитории на 500 мест было человек шестьсот – дышать нельзя было. Четверть из них – гости, пожилые и молодые, а три четверти – студенты с лицами очень осмысленными, чего не может дать философское образование. Проводил вечер Эренбург – очень толково, сердечно и умно. Говорил, что рад и видит знамение времени, что первый вечер Мандельштама в Советском Союзе, председательствовать на котором он, Эренбург, считает большой честью для себя, – состоится в университете, а не в Доме литераторов. Что это даже лучше, так и надо. Мандельштама печатает алма-атинский альманах “Простор” (№4 за этот год[13]), и это тоже показательно и хорошо. И Эренбург надеется, впрочем, дожить до того времени, что и в Москве выйдет сборник стихотворений Мандельштама. Читал стихи Осипа Эмильевича, говорил живо, кратко.

“Скамейка запасных – как говорят в баскетболе – была “ короткой ”. Сидели только Чуковский (Николай), Степанов и Тарковский. Чуковский прочел вслух свою статью о Мандельштаме, напечатанную в журнале “Москва”[14] – статья трафаретная, но для первого вечера о Мандельштаме годилась. Потом вышел Степанов, профессор Степанов, хлебниковед, и характеризовал работы Мандельштама со всем бесстрашием академичности. Цитаты, ссылки только на печатные произведения и т.п. Зато порадовали чтецы стихотворений – студенты и артисты. (Студенты – лучше, сердечней, актеры казенней, хуже) И те, и другие держали в руках только списки, только листки журнальные, листки с перепечатанными стихами. То была воронежская тетрадь и кое-что еще. Эти чтецы выступали после каждого оратора.

После Степанова вышел Арсений Тарковский и произнес речь о том, что слава Маяковского и Есенина громче, но у Мандельштама – особая слава, а когда весь народ будет грамотным, интеллигентным, тогда и Мандельштам будет народным, и т.д.

После Тарковского вышел чтец, а потом слово дали мне, и я начал, что Мандельштама не надо воскрешать – он никогда не умирал. Упомянул о судьбе акмеистов, список участников этой группы напоминает мартиролог, указал, что и в учении акмеистов было какое-то важное, здоровое зерно в самой их поэзии, которая дала силу встретить жизненные события. Упомянул о Надежде Яковлевне как не только хранительнице заветов Мандельштама, но и самостоятельной фигуре русской поэзии. Потом прочел свой рассказ “Шерри-бренди”. Еще раньше, в середине вечера, Эренбург сообщил, что Надежда Яковлевна в зале. Приветственные хлопки минут 10, но потом Надежда Яковлевна поднялась и резко и сухо сказала: “Я не привыкла к овациям – садитесь на место и забудьте обо мне”. Моим выступлением Надежда Яковлевна была довольна, кажется[15]. Сам вечер собирался с тысячью предосторожностей и хитростей. Дату сменили на более раннюю, но по квартирам звонили, что вечер не состоялся.

Те, кто приезжал на вечер без приглашения, встречали у входа студенты, вели к вешалке, лифту, доводили до аудитории, которая всякий раз запиралась организатором вечера на ключ…»[16].

В 2011 году были напечатаны воспоминания В.М.Гефтера, который, будучи в 1965 г. студентом мехмата МГУ и комсомольским активистом по части кульпросветработы, занимался реальной подготовкой мандельштамовского вечера[17]. Его культуртрегерство (оно началось с вывешивания на факультете текстов стихов малоизвестных поэтов, среди первых были и стихи Осипа Мандельштама) не вызвало, как он пишет, отторжения ни студентов, ни начальства. Интерес к ним был, а потому возникло и желание провести вечер поэзии Мандельштама. В те годы для широкого читателя едва ли не единственным источником информации о поэте были воспоминания Ильи Эренбурга “Люди, годы, жизнь”, печатавшиеся в “Новом мире”. Потому, найдя в справочнике Союза писателей телефон Эренбурга, Гефтер ему позвонил и рассказал о своем замысле. Чтобы обсудить план вечера конкретно, Эренбург пригласил его к себе. И согласился вечер вести. С этого и пошло – был составлен список тех, кого Эренбург рекомендовал пригласить и договориться с ними о выступлениях. Осталось назначить дату, утрясти с Эренбургом итоговую повестку вечера и получить “добро” на факультете. Вспоминая контакты с рекомендованными ему Эренбургом гостями вечера, Гефтер выделяет встречи с В.Т.Шаламовым и Н.И.Харджиевым. Приведем здесь и прокомментируем фрагменты его воспоминаний: «В МГУ, узнав, что ведущим вечера предполагается Эренбург, которого в ту зиму 1965-го после снятия Хрущева <…> стали “доставать” в печати, обеспокоились этим фактом чуть ли не более, чем собственно Мандельштамом».

После подробного описания организации вечера и согласования списка приглашенных с Эренбургом и Харджиевым Гефтер пишет о его начале:

«Амфитеатр нашей уютной и привычной учебной аудитории был полон, в первом ряду сидели преподаватели мехмата и разные кураторы, а выше – пришлые интеллигенты и студенты из тех, кто знал и понимал, что происходит. Вечер открывал Эренбург, приехавший с женой, несколько взволнованный не столько предысторией подготовки вечера, сколько знаменательностью “воскрешения” такого явления как Мандельштам <…>».

Прервем здесь автора воспоминаний, чтобы процитировать фрагмент речи Эренбурга: «Этот первый вечер устроен не в Доме литераторов, не писателями, а в университете молодыми почитателями поэта. Это меня глубоко радует. Я верю в вашу любовь к поэзии, верю в ваши чувства и радуюсь тому, что вы молоды».

Продолжим цитировать Гефтера:

«Вспоминаются только несколько моментов. Первый был связан с вступительным словом ведущего, упомянувшего о присутствии в зале Надежды Яковлевны Мандельштам, которую практически никто тогда не знал в лицо. Аудитория в едином порыве встала и зааплодировала самому этому факту. Кажется, сама Надежда Яковлевна сказала в ответ, что овация относится к памяти мужа и его поэзии, а не к ее скромной персоне. Затем состоялось несколько выступления друзей поэта и знатоков поэзии, наконец настала очередь чтения стихов <…> Читал Вадим Борисов, тогда студент истфака <…> Его чтение произвело очень большое впечатление на всех, даже на Эренбурга[18], который отметил это по окончании вечера по дороге к своей машине. Но апофеоз вечера наступил (для меня, во всяком случае), когда пришла очередь Шаламова, который в то время не очень-то был известен даже в писательских кругах, не говоря о более широкой аудитории. Он вышел, как и все выступавшие, к месту лектора и на фоне учебной доски прочел свой знаменитый рассказ о гибели поэта в пересыльном лагере[19]. Сам текст вместе с перекореженным от эмоционального напряжения и приобретенного им в ГУЛАГе нервного заболевания произвели на слушателей потрясающее впечатление. Вряд ли можно было сильнее и трагичнее передать все, что связано было для людей 1965 г. с судьбой Мандельштама и всей страны <…> На шаламовской ноте и закончился вечер. И не только потому, что исчерпан список выступавших, просто после его выступления сказать было нечего»[20].

На самом деле, вечер закончился словами Эренбурга – говоря о необходимости издания книги стихов Мандельштама, он сказал:

«Может быть, как капля, которая ест камень, наш вечер приблизит хотя бы на один день выход той книги, которую все мы ждем. Я хотел бы увидеть эту книгу на этом свете. Я родился в одном году с Мандельштамом. Это было очень давно. Впрочем, после того периода, который называется периодом беззаконий, тоже прошло уже много времени. Подростки стали стареть. Пора бы книге быть».

Эренбург до издания первой в СССР после 1928 года книги стихов Мандельштама не дожил – она вышла в 1973 году, а следующее издание появилось уже в пору перестройки – в 1989-м. а дальше их было так много, что можно сбиться со счету…

Мы прервали Гефтера на описании того, как речь Шаламова встретила публика.

Для разнообразия приведем здесь отрывок из письма 18 мая 1966 г. московской корреспондентки алма-атинского исследователя творчества Эренбурга Е.И.Ландау, в котором она пишет о выступлении Шаламова: «Затем какой-то человек, очень нервный и неровный, который сидел вместе с О.Э. на Колыме. Он говорил, затем прочел свою повесть – жуткую, о том, как умирал О.Э. И так было у всех на душе колмутно, а тут эта натуралистическая повесть…»[21]. Теперь снова дадим слово Гефтеру:

«<…> Реакция на происшедшее была симптоматична. Лица части сидящих в первом ряду были бледными – то ли от страха за мехмат и за себя, то ли от неприятия услышанного, враз перечеркнувшего их согласие с собственной совестью и советской властью<…> Один из партфункционеров даже передал через меня записку ведущему с требованием прекратить чтение Шаламовым его рассказа. Но то, что и Илья Григорьевич будет в шоке, предвидеть было сложнее. Тут же, в лифте он с упреком сказал мне: “ Что ж вы меня не предупредили о том, что будет читать Шаламов!”. Очевидно, только что услышанное выходило за пределы допустимого – даже при его жизненном опыте и умудренности всеми тонкостями подсоветского выживания. А возможно, именно благодаря этому…»[22].

Скорее всего, Шаламов об этом разговоре с Эренбургом не знал, но, возможно, что-то почувствовал. В любом случает, после манднльштамовского вечера его общение с Эренбургом не стало более частым. Тут нельзя не отметить, что Шаламов – человек нервный, и его долгие отношения со многими значительными современниками заканчивались разрывами, будь то Б.Л.Пастернак или Н.Я.Мандельштам. (Не говоря уже о кратковременных его взаимоотношениях с А.И.Солженицыным[23]). Отношение Шаламова к И.Г. Эренбургу, наоборот, заметно потеплело именно после знакомства со стенографической записью последнего публичного выступления Ильи Григорьевича[24].

Главное: реабилитировать совесть (Диалог 1966-го)

Шестая книга мемуаров Эренбурга, поначалу запрещенная цензурой вопреки рекомендации Хрущева (перед самым его свержением), а следом неожиданно и вдруг разрешенная к печати “Новому миру”, хотя и в заметно изуродованном виде, в первых четырех номерах 1965 года (сусловская епархия этим, с одной стороны, демонстрировала борьбу с хрущевским волюнтаризмом, поскольку прежние хамские нападки свергнутого лидера на книгу “Люди, годы, жизнь” еще у всех были в памяти, а с другой – избавлялась от нежелательной критики еврокоммунистов, неизменно поддерживавших Эренбурга в послесталинские времена[25]. За долгие десятилетия Эренбург привык жить под двойным огнем – отечественные ортодоксы неизменно обличали в нем космополита, субъективиста, поборника формализма в искусстве (А.А.Фадеев как-то даже “пошутил”, что увешенная картинами Пикассо московская квартира Эренбурга – это последняя цитадель формализма в СССР), с другой стороны, так называемая “буржуазная” печать Запада с не меньшим аппетитом обвиняла его в ангажированности, именуя “сталинским эмиссаром”.

Но в шестидесятые годы началась заметная дифференциация советской интеллигенции, зародилось диссидентство, и с выходом книги “Люди, годы, жизнь” возникла новая для Эренбурга неофициальная “критика слева” – его стали обвинять в том, что он говорит не всю правду, непоследователен, недостаточно глубоко разоблачает сталинизм и т.д. Ситуацию адекватно описала Н.Я. Мандельштам, упомянув Луи Арагона тех лет:

«Не сравнивайте его <Арагона>с Эренбургом, который разделил нашу жизнь – а она постоянно висела на волоске – и первым заговорил о погибших, отчаянно пробивая каждое слово, каждую строчку и каждое упоминание о мертвых. Ему не пришлось говорить полным голосом, потому что, заговори он так, ничего не попало бы в печать. Особенность Эренбурга в том, что он сумел стоять на грани дозволенного и, тем не менее, открывать истину среднему читателю. Инженер, средний технократ, сотрудник научных институтов – вот читатель Эренбурга, чьи нравы и взгляды он постарался смягчить. В начале шестидесятых годов была особая мерка для среднего интеллигента – читал он уже Эренбурга или нет. С человеком в «доэренбурговском состоянии» разговаривать не следовало, прочитавшие Эренбурга доносов не писали… И Паустовский, и Эренбург подготовили читателей Самиздата в едва очнувшейся от террора стране. Роль Эренбурга значительнее, потому что он затронул политическую тему, но отношение к нему хуже. Прочтя Эренбурга, читатель начинал что-то соображать и шел дальше, обижаясь, что получил неполную правду от первого просветителя. Со свойственной людям неблагодарностью он собирал факты, о которых умолчал Эренбург; делал выводы, не сделанные Эренбургом, и пожимал плечами: знаем мы этих осторожных чиновников и писателей… Он забывал, кому обязан своим пробуждением от гипнотического сна, а забывать такие вещи не следует…»[26].

Для Эренбурга, работавшего на пределе цензурных возможностей (только в 1990 году удалось подготовить полное издание его мемуаров, восстановив многочисленные цензурные вымарки[27]) и никогда не работавшего “в стол” (таковы уж были его психологическая природа и жизненная программа), нападки “слева” оказались неожиданными. Они вызывали у него недоумение и горечь.

Когда Молодежный клуб интересных встреч, существовавший в ту пору в Москве, пригласил Эренбурга на обсуждение мемуаров “Люди, годы, жизнь”, он охотно согласился (Илья Григорьевич больше всего любил говорить именно с молодежной аудиторией). Встрече придали форму читательской конференции – это был официальный жанр таких встреч писателей с читателями, жанр разрешенной дискуссии. Отметим, что до того встречи читателей мемуаров Эренбурга с их автором неоднократно запрещались. Эта встреча проходила 9 апреля 1966 года в помещении Московской районной библиотеки № 66 имени Дм.Фурманова, на Беговой. В начале её выступали читатели, а в конце – Эренбург. Это его едва ли не последнее публичное выступление перед читателями было застенографировано неизвестным лицом[28], причем его запись тогда широко ходила по Москве, вызвав несомненный общественный резонанс, поскольку Эренбург говорил свободно, хотя и понимал, что вполне возможно присутствие в зале тех, кого тогда называли искусствоведами в штатском. Прямота, с которой Эренбург отвечал на поставленные перед ним вопросы, диктовалась не только его возрастом и характером, но и пониманием того, что демократические свободы, отпущенные стране Хрущевым[29], – уже на исходе. Эта запись вскоре попала и к Шаламову, произвела на него сильное впечатление и он тут же откликнулся на нее, написав большое письмо Эренбургу. Так возник важный диалог о необходимости “реабилитации совести”, сохраняющий свою актуальность и в российском ХХI веке. Приведем его здесь.

Выступление Эренбурга 9 апреля 1966-го

«Я не буду отвечать на вопросы, если можно так сказать, информационного порядка. Уклонюсь от ответа на четыре записки о моем отношении к Евтушенко. Чего вы ждете от меня? Что я стану обличать Евтушенко? Или я упаду на колени перед ним как перед новым Блоком на русской земле?! Не буду отвечать и на политические вопросы. На положении беспартийного воздержусь комментировать партсъезд[30]. Здесь говорили, что моя книга написана не для миллионов, а для отдельных выбранных людей. Время проходит, и книги, написанные для тысяч, становятся книгами для миллионов, а книги, написанные для миллионов (я имею в виду не тиражи, их определяет не читатель, а руководство), просто перестают быть литературой. Кто сейчас читает, скажем, Демьяна Бедного или Панферова? Я не славолюбив и не почитаю за честь печататься миллионными тиражами. Мне по душе Стендаль, который хотел, чтобы его читали через сто лет, и которого читают и будут читать.

Что настоятельно необходимо для нас в настоящее время? Нам надо реабилитировать совесть. Сделать это может (после отказа от религии[31]) только искусство. Но искусство не есть совершенно определенное понятие: искусство разное, потому что люди разные. В одних мир входит через видимое, в других через слышимое, а в третьих через…. На одних искусство действует через Пикассо, на других через Рембрандта, на третьих через Пушкина и Гоголя, на четвертых через Бетховена. На одних действуют привычные формы в искусстве, на других необычное, новое. Необходимо только, что бы это было подлинное искусство, а не подделка под него. И надо уметь отличать подлинное искусство от подделки, как женщины умеют отличать натуральную шерсть от искусственной.

Человек, в котором есть только знание, но нет сознания (а под сознанием я понимаю совесть), это еще не человек, а полуфабрикат. Даже в том случае, если это что ни на есть талантливый физик или еще что-нибудь. Беда наша в том, что наш мир стал миром таких полуфабрикатов….

У меня сохранилась от 1932 года тетрадка-стенограмма комсомольского собрания на Кузнецкстрое[32], обсуждавшего тему любви. Встал вопрос: следует ли комсомольцу, работающему на стройке, жениться. Встал один юноша и говорит: “Cледует. Прежде я часы тратил на уламывание девахи, а теперь приходишь домой и ни минуты не пропадает. Сколько времени я выгадываю для работы!”

Это было начало! А вот теперь этот мир знания без сознания, этот мир полуфабрикатов, которые не только свои мысли и социальные чувства, но и свои отношения к людям строят по последней инструкции или директиве от такого-то числа.

Меня упрекают в том, что я скомкал конец своей книги, где говорится о Сталине; утверждают, что я обязан был до конца разоблачить его и т.д. Врач Тер-Григорян, родившийся в 1931 году, в своем выступлении заявил: “Это ваш долг человека с мировым резонансом, долг уже потому, что другой писатель, тоже с мировым резонансом, позволил себе буквально в эти дни недостойное выступление, в котором поставил рядом антидемократические беззакония наших дней с революционной законностью первого периода советского государства”[33]. Я не согласен с этим. В письме ко мне, которое идет по Москве[34], меня упрекают в том, что я называю Сталина умным. А как же можно считать глупым человека, который перехитрил решительно всех своих, бесспорно умных, товарищей? Это был ум особого рода, в котором главное было коварство, это был аморальный ум. И я об этом писал. Не думаю, что дело выиграло бы, если бы я добавил несколько бранных эпитетов в адрес Сталина.

Я сделал то, на что я способен, сделал все в пределах того, что мне понятно, дал психологический портрет наиболее экономными средствами. Но тут граница моего разумения. И в этом я открыто признаюсь и признавался. Ведь исторически дело не в личности Сталина, а в том, о чем говорил Тольятти: “ Как Сталин мог прийти к власти! Как он мог держаться у власти столько лет?”[35]. Вот этого-то я и не понимаю. Миллионы верили в него безоглядно, шли на смерть с его именем на устах. Как это могло произойти?

Я вижу петуха в меловом кругу или кролика перед пастью удава и не понимаю. Ссылки на бескультурье и отсталость нашего народа меня не убеждают. Такие доводы кажутся мне неубедительными. Ведь аналогичное мы видели в другой стране, где этих причин не было[36]. Я жажду получить ответ на этот главный вопрос, главный для предотвращения такого ужаса в будущем. И я приглашаю всякого, кто может ответить на этот вопрос, позвонить и прийти ко мне, но так, что говорить буду не я, а пришедший. Я же буду слушать неограниченное количество часов…

Я хочу ответить на поставленные здесь вопросы:

1). Не настало ли время назвать по имени друга из московской большевистской организации, который привлек меня к революционной деятельности?

2). И такой же вопрос о том товарище, который при свидании в Вене послужил причиной моего отхода от партии.

По первому вопросу: вы меня обижаете. Я никогда не считал, что не время называть имя одного из лучших моих друзей – Николая Ивановича Бухарина. Но не я определяю, что можно печатать[37]. Я только пишу. Изъятия из моей книги делались не мною, а издателями, и не только на стадии редактирования, но и на стадии набора. Особенно это отразилось на пятой книге[38], когда Хрущеву моя книга не понравилась, а ее судьбу решали люди, для которых каждое слово Хрущева было законом. Точно так же, как теперь для них закон – чернить Хрущева.

По второму вопросу: здесь дело обстоит как раз наоборот. Мои издатели были бы довольны, если бы я назвал имя этого человека. Но я считал нетактичным, даже аморальным сделать это, так как мои слова о тогдашнем венском инциденте могли бы быть восприняты, как утверждение, подсказанное дальнейшими делами и судьбой этого человека[39].

Будет ли переиздана моя книга? Обещают сделать это в 8-м и 9-м томах моих сочинений, и даже без предисловия![40]. Но я стал суеверным и, чтобы не сглазить, хватаюсь рукой за дерево.

Удастся ли восстановить вырезанное из прежних изданий? И что именно? Я не знаю.

Дополнения сделаю: 1) о Фадееве (не дали напечатать[41]) , 2) о Тынянове[42]. Вижу, что надо написать подробнее.

По поводу статей военных лет. Не жалею о них и не недооцениваю их (в чем меня здесь упрекал товарищ, прошедший через всю войну). Это относится и к статье “Убей немца!”. Поход против нее[43] был попыткой политического заигрывания с немцами, и меня решено было принести в жертву как персону, особенно ненавистную им. Что это была неоправданная и не оправдавшая себя игра, стало ясно уже очень скоро: пожертвование Эренбургом не сделало фашистские расправы с советскими людьми менее жестокими и зверскими.

Тов. Тер-Григорян приводил здесь библейскую легенду о сороках годах странствия евреев по пустыне. По-моему он неверно толковал её. Дело не в том, что Моисей хотел за сорок лет переделать рабскую психологию своего народа, а в том, что сорок лет нужно было, чтобы люди, помнившие рабство, физически вымерли. Я так понимаю эту легенду. Я думаю, что с наследием наших страшных лет можно будет покончить только тогда, когда люди, воспитанные этими годами, физически исчезнут в нашем обществе. Я говорю это не только о людях моего возраста, но и о тех, кто моложе меня лет на двадцать. Надежда моя – на молодежь, которая не прошла через такое воспитание. Я ее очень люблю. Она, разумеется, делает глупости, но у нее есть дух критики, дух независимости мысли, она не оглядывается на директивы, а ищет, и она найдет. Найдет, но только в том случае, если сумеет реабилитировать совесть…

Если же мы не сумеем восстановить место совести в нашей жизни, если мы не реабилитируем совесть, то вся эта галиматья с луной, спутниками и прочим окажется бредовым цирковым трюком на финальном этапе истории человечества».

Письмо Шаламова

В.Т.Шаламов не слышал эту речь, т.к. не был на встрече с Эренбургом в библиотеке им Фурманова. Он ее внимательно прочел, когда к нему попала ее стенографическая запись. Она произвела на него сильное впечатление и он сразу же определенно и ясно высказался о ней в своем письме Эренбургу. Приведем это письмо здесь полностью, поскольку в том шаламовских писем его включить не пожелали [Переписка В.Т. Шалмова с И.Г. Эренбургом была включена в 7-й том собрания сочинений Шаламова, изданный в 2013 г. - Прим. ред. cайта Shalamov.ru].

«Москва, 28 апреля 1966
Илья Григорьевич,
От всей души благодарю Вас за выступление в библиотеке 9 апреля. Только сегодня мне удалось просмотреть запись Ваших ответов на вопросы (а о самом вечере я и не знал).

Я совершенно согласен с главной мыслью о необходимости реабилитации совести, о нравственных требованиях, которые предъявляет к человеку подлинное искусство. Ответ – в искусстве, а не в спутниках, не в лунах. Полёты в Космос не сделают человека ни хуже, ни лучше, ибо по Вольтеру: “ Геометрия оставляет разум таким же, каким она его находит”[44].

Верно и то, что не в Сталине дело. Сталин даже не Символ. Дело гораздо, гораздо серьезней, как ни кровавы реки тридцать седьмого года. Вы отдали “неограниченное число часов” для человека, который может ответить на этот вопрос. Ответ существует, только он ищется десятилетиями, а выговаривается годами.

О письме, адресованном Вам. Эрнст Генри – не из тех людей, которые имели бы право делать Вам замечания, наскоро сколачивая себе “прогрессивный” капитал. Я отказался читать эту рукопись именно по этой причине.

Очень, очень рад, что Вы без обиняков заговорили об отношении к Вашей книге в “Новом мире”. Это журнал – конъюнктурный, фальшивый, враждебно относящийся к интеллигенции[45]. Хрущева они чернят с 18 октября 1964 года[46], начиная с очерка Троепольского о реках[47] и кончая последними стихами Твардовского о деревне[48].

Рад, что восстановлена глава о Фадееве, зачеркнутая Твардовским. Рад, что воскресло имя Бухарина. Рад, что Вы расширите Тынянова. Рад, что Вам обещают 8 и 9 том собрания сочинений.

О молодежи. Это очень важный, это страшный вопрос: о сорока библейских годах, о погибших поколениях, отравленных этим ядом. Мне скоро шестьдесят лет и я хотел бы жить лучше других. Я отвечаю на вопрос о молодежи иначе, чем Вы, но хотел бы жить Вашей верой! М.б. Вы и правы.

Желаю Вам здоровья, сил душевных, духовных и физических, необходимых в Вашей огромной работе, за которой я много-много лет слежу с самым теплым чувством.

Ваш В.Шаламов»[49]

Именно с этого времени отношение Шаламова к Эренбургу заметно улучшилось. В сентябре Варлам Тихонович послал ему свою вторую книгу стихов “Шелест листьев”, вышедшую еще в начале 1964-го, сделав на ней надпись, говорящую о многом: “Дорогому Илье Григорьевичу Эренбургу, поэту и политику с глубочайшим уважением и симпатией. Москва, сентябрь 1966. В.Шаламов”.

Это чувство “уважения поэту и политику”, высказанное в письме именно Шаламова – мастера беспощадной прозы, человека страшной, даже по советским меркам, судьбы – оказалось для Эренбургом безусловно значимым. Неизвестно об отношении его к “Колымским тетрадям”, хотя нельзя конечно исключать, что он с некоторыми шаламовскими текстами был знаком (и Н.И.Столярова, и Н..Я.Мандельштам, близко Шаламова знавшие, могли их дать Эренбургу на прочтение). И хотя с началом периода стагнации для Шаламова исчезает последний шанс увидеть “Колымские рассказы” напечатанными на родине, его дружественные отношения с Эренбургом в последние месяцы жизни Ильи Григорьевича – несомненны.

Поздравляя Эренбурга с новым, 1967-м годом и, как оказалось, последним в его жизни, годом, Шаламов написал: « “Люди, годы, жизнь” вышли крайне своевременно. Измените Ваше решение – введите в “ЛГЖ” еще лет тридцать – скажем с 1953 по 1983 год[50]. Это и есть мое новогоднее пожелание. С любовью и уважением В.Шаламов».

25 июня 1967 года Шаламов писал Эренбургу:

«Дорогой Илья Григорьевич, посылаю Вам новую свою книжку “Дорога и судьба” на Ваш суд. Это – стихи десяти- и двадцатилетней давности, обломки Колымских тетрадей. Прошу принять “Дорогу и судьбу” – с добрым сердцем. Ваш В.Шаламов».

Это было 25 июня, а 12 августа Н.Я.Мандельштам написала Шаламову: «Меня ужасно беспокоит Илья Григорьевич. Как он? Напишите, что знаете…». 6 сентября Надежда Яковлевна собиралась вернуться в Москву, но в последний день лета Эренбурга не стало, и 6 сентября она сообщила Шаламову: «Приехали мы раньше, чтобы быть на похоронах»[51]. Как и Надежда Яковлевна, Шаламов 4 сентября 1967 г. пришел в ЦДЛ, чтобы проститься с Эренбургом. Об этом рассказывал А.К. Симонов[52], у матери которого Шаламов бывал в гостях[53]. Так случилось, что в тот день молодой Алексей Симонов именно с Шаламовым отправился в Центральный дом литераторов на прощание с Эренбургом. Чтобы войти в ЦДЛ выстроилась длиннющая очередь[54]. Членов ССП пропускали без очереди и Шаламов подошел к контролю на входе, назвал свою фамилию, но получил в ответ: “Мы такого не знаем”. Варлам Тихонович забыл прихватить членский билет Союза писателей и, ощутив очередной щелчок по носу, спорить не стал, а вместе с Алексеем Симоновым отправился в хвост очереди…

Летом 1967 года Эренбург в общем-то предчувствовал, что ждет страну впереди, но весь этот цирк был уже без него. А Шаламову выпало еще много мучительных лет, но до конца брежневской эпохи он не дожил.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.