Варлам Шаламов

Джозефина Лундблад-Янич

Роман воспитания наоборот: «Вишера. Антироман» В. Т. Шаламова как переосмысление жанровых традиций

Последнее крупное произведение В. Т. Шаламова — «Вишера. Антироман» (1971), посвящено первому заключению писателя на Северном Урале в 1929–1931 гг., и, таким образом, юности. Концепты становления юного рассказчика и развития повествовательного времени в антиромане переплетаются с аспектами биографии автора и истории лагерной системы СССР. Подобное переплетение документального описания с художественным видением напоминает важный жанр в истории литературы: Bildungsroman[1], что по-русски обычно называется роман воспитания. Данная статья рассматривает «Вишеру» не как переосмысление романного жанра, поскольку анализируется антироман, а как переосмысление традиционного концепта Bildung, представленного в классическом романе воспитания[2].

Между классическим романом воспитания и «Вишерой» Шаламова, несмотря на очевидные различия, существует несколько параллелей, по отношению как к содержанию и теме, так и к желаемому воздействию на читателя. Роман воспитания Вильгельм Дильтей в 1906 г. определил как повествование о молодом человеке, «...который вступает в жизнь в блаженном состоянии неведения, ищет родственные души, испытывает дружбу и любовь, борется с жесткими реалиями мира, и, таким образом, вооруженный разнообразным опытом, взрослеет, находит себя и свою миссию в мире»[3]. Подобное определение можно применить к повествованию в антиромане Шаламов[4]. Как и классический роман воспитания, «Вишера» — повествование о юности; в отличие от образцов жанра, однако, юность, изображенная в данном произведении, не принадлежит исключительно рассказчику. Юность здесь кажется тройной: молодость рассказчика в «Вишере» совпадает с молодостью нового государства — СССР, а становление рассказчика противопоставляется становлению совершенно другому: становлению нового типа лагеря, впервые основанного на берегах реки Вишеры. Формирование его личности в лагере происходит одновременно с формированием новой лагерной системы по всей стране — становлением ГУЛАГа. Начало самостоятельной жизни рассказчика неразрывно связано с началом «перековки», состоявшей в «перевоспитании» заключенных трудом. Несмотря на то, что вишерский лагерь — 4-е отделение Соловецких лагерей особого значения — нельзя назвать первым лагерем в Советском Союзе, в нем впервые внедрили «перековку», и, таким образом, он стал «...экспериментальным по использованию дешевого труда заключенных...[5]. В качестве «экспериментального» антироман избирает Вишерский лагерь своим местом действия.

Шаламов работал над антироманом в начале 70-х гг., через 40 лет после описываемых в нем событий на Урале. Временная дистанция, необходимая для воспоминаний, однако, выполняет важную функцию в повествовательной структуре «Вишеры»: «внезапное» название «Вишерский антироман» в записной книжке от 1970 г. следует за вопросом о том, что писатель мог помнить из поэмы С. А. Есенина после первого заключения: «Что я запомнил из “Поэмы о тридцати шести” после первых трех лет лагерей? Глупый сибирский / Чалдон, / Скуп, как сто дьяволов / Он, / За пятачок продаст. Вот это я знал» (5, 308)[6]. «Вишера» является попыткой воспоминать — возвращать и возвращаться, попыткой спасти от избирательной культурной памяти то, что иначе бы осталось незафиксированным и поэтому забытым. В антиромане нет стремления собрать все рассказы о молодости, проведенной на Урале, в один сборник. Многократное упоминание различных людей и событий в «уральских рассказах», включенных в шесть циклов «Колымских рассказов», подвергает сомнению не предыдущие описания этого опыта, а привычное представление о том, что такое литература. Внешняя структура «Вишеры» представляет собой разрушение привычных понятий о том, чем литературному произведению следует являться. Антироман Шаламова не только остался незаконченным[7], но и не имеет точного названия: то ли «Вишера. Антироман», то ли «Вишерский антироман»[8]. Неизменным остается лишь жанр: антироман.

Источники жанрового выбора разнообразны. Отчасти антироман воплотил в себе отказ Шаламова от романа как от мертвой, с его точки зрения, художественной формы. «Вишера», таким образом, является откликом писателя на современную ему дискуссию о «смерти романа»[9]: «Роман умер. И никакая сила в мире не воскресит эту литературную форму» (5, 144). «Вишера» является и реакцией на появление во французской литературе жанра Le nouveau roman (так же названного антироманом). Во французском «новом романе», однако, Шаламов не признал сторонника своей «новой прозы»: «Опыты французского “нового романа” интересны, но победа не на этом пути» (5, 158). Он продолжал искать подходящую ей форму еще одним отказом: отказ от всего «литературного». Цель «новой прозы», согласно его писательскому кредо, достигается « [к]раткостью, простотой, отсечением всего, что может быть названо “литературой”» (5, 152). Действительно, «Вишера» не является «литературой» в том смысле, что ее содержание лишено явного вымысла. Настоящие люди, события и места свидетельствуют о сознательном выборе Шаламова исключить все «вымышленное» из своего произведения: «[в]се выдуманное, все “сочиненное” — люди, характеры — все отвергается (5, 157). За отказом писателя от «сочиненных» повествований видится стремление внести вклад в историю, составить некий личный отчет о роли принудительного труда в лагере для разоблачения основной логики лагерной системы. В одной из последних глав антиромана рассказчик заключает: «А лагерная система, без сомнения, гениальна, во всей ее глубине лежит все тот же грубый принцип поощрения и наказания детей, принцип воспитания» (4, 237).

Выражение «принцип воспитания» напоминает общепризнанный русский термин для немецкого литературоведческого понятия Bildungsroman — «роман воспитания». Перевод подчеркивает аспект образования у произведений этого жанра, нежели становления или инициации[10]. Расположенная во времени накануне зарождающейся «перековки» «Вишера» отслеживает процедуру, аналогичную той, что лежит в основе «романа воспитания». В нем, по словам Лукача, «...описывается сознательный и руководимый процесс, направленный на достижение определенной цели, на развитие таких человеческих качеств, какие без активного вмешательства людей и счастливых случайностей никогда бы не расцвели, — ведь то, что достигнуто таким образом, становится в свою очередь для других людей средством образования и поощрения, средством воспитания»[11].

Если «перековка» как явление действительно была регулируемым процессом, определенная цель которого достигалась посредством других людей и обстоятельств, то концепт Bildung в «Вишере» устраняет образовательную функцию, и, таким образом, произведение становится своеобразным «романом воспитания наоборот». Вместо принципа «...никакого конфликта между индивидуальностью и социализацией, самостоятельностью и нормальностью, внутренностью и объективацией»[12] Шаламов применяет традиционный концепт Bildung для иной цели — для раскрытия абсурдности его старого содержания в новом контексте лагеря: здесь абсурдна мысль о «просветлении человеческих качеств». Здесь рассказчик учится отказу от социализации, нормальности и объективации; он должен сопротивляться чужим ответам на собственные вопросы: «Как же мне себя вести в лагере? Как поступать, кого слушать, кого любить и кого ненавидеть?» (4, 181). В «Вишере» нет стремления научить читателя чему-либо. Девиз, ярко представленный в антиромане, принадлежит человеку, «несколько обязательных правил поведения» (4, 182) которого акцентируют самостоятельность — «Я не должен искать ничьей помощи — ни материальной, ни нравственной» (там же) — и подчеркивают целостность его внутренней жизни: «В остальном — полагаться на собственную интуицию, на совесть» (там же).

В классическом романе воспитания время должно остановиться: образование станет таковым лишь в том случае, если оно будет завершено. Молодость должна перейти в зрелость, и на этом повествовательное время заканчивается[13]. Невозможность для «Вишеры» завершиться, согласно жанру, его традиционным концом — браком[14], связана с невозможностью рассказчика завершить этот Bildung — уже в начале второй главы сообщается о его продолжении: «В 1937 году в Москве во время второго ареста и следствия...» (4, 156; курсив мой — Д. Л.). С учетом уже известного будущего, время в «Вишере» не только не заканчивается — оно с трудом начинается. Время в «Вишере» застывает на весне и лете 1929 года — перед «перековкой» — и все возвращается к тому началу, когда рассказчик приехал впервые. В «Вишере» время колеблется между «тогда» и «потом» — настоящего будто нет, не было и быть не может. Как и восприятие юного «тогда» меняется в зависимости от взрослого «потом», восприятие начала лагерного пути словно окутывается тенью от его предопределенного конца: Колымы.

Роман воспитания Бахтин назвал русским термином «роман становления» и выделил в нем 5 разновидностей. На «Вишеру» видно влияние пятой, согласно Бахтину, самой существенной в мировой литературе разновидности: «реалистический тип романа становления»[15]. В нем «становление человека совершается в реальном историческом времени, с его необходимостью, с его полнотой, с его будущим...»[16]. Время «Вишеры» безусловно связано с реальным историческим временем. Большинство событий и людей имеют соответствия в действительности. Несмотря на явное автобиографическое начало произведения, организующим центром его сюжета не является ни молодой Шаламов, ни судьба рассказчика. Центром становится все то, чем было это время. Сюжет основан не на судьбе одного молодого человека, а на судьбах всех, кто в это же время был в этом же месте. Рассказчик «Вишеры» — центр и одновременно его периферия. Неслучайно он задается риторическим вопросом — «Что там за люди были на Вишере летом двадцать девятого года до перековки?» (4, 173), — который отражает концептуализацию в антиромане людей, будто застывших в фрагментированном времени. Время и вместе с ним история не принадлежат никому в «Вишере»; они являются общим достоянием. Повествование антиромана о реально существовавших людях, повествование, в котором все связано, становится неотделимой частью истории целой страны[17]. Отдельной биографии ни у кого в «Вишере» нет — все переплетаются в том лагере и в том времени, где и когда проходила грань между «тогда» и «потом».

В 1922 году Мандельштам в эссе «Конец романа» заметил, что «мера романа — человеческая биография»[18]. Если значение биографии утрачено как в действительности, так и в литературе[19], то «дальнейшая судьба романа будет не чем иным, как историей распыления биографии <...> катастрофической гибели биографии»[20]. «Вишера» изобилует примерами «распыления» человеческих судеб: повествование раздробляет отдельные биографии с тем, чтобы приспосабливать их к отклоняющемуся хронотопу антиромана. Например, повторение одной и той же информации относится к Эдуарду Берзину, начальнику, с которым «перековка» начинается в Вишерском лагере осенью 1929 года. Берзин, вплоть до предпоследней страницы второй главы, все приезжает[21] — все приближается с ним «перековка». С каждым упоминанием Берзина сюжет словно возвращается назад. Субъективное повествование, таким образом, будто борется с объективной историей, что в итоге образует своеобразный конфликт «фабулы против сюжета» в антиромане. Оспаривая невозможность спасти людей от их причастности к определенному времени и его неизбежному течению, «Вишера» намеревается преодолеть время[22]. Попытка спасти время от неминуемого протекания отражается использованием людей для обозначения временных периодов. У Берзина, например, нет биографии[23] вне истории ГУЛАГа; он является не человеком, а временем. Также рассказчик лишен собственной биографии; им обозначен не индивид, а определен исторический момент. Он, подобно Берзину, представляет собой рубеж. Берзин обозначает рубеж в становлении лагеря, а рассказчик — в становлении человека, иной переход от «тогда» к «потом». Как в романе становления по Бахтину, рассказчик «Вишеры» «...уже не внутри эпохи, а на рубеже двух эпох, в точке перехода от одной к другой»[24].

Несмотря на то, что «умение видеть время» у Шаламова похоже на «умение видеть время» в классическим романе воспитания, важно подчеркнуть различие: если у Гёте «прежде всего наличен существенный и живой след прошлого в настоящем»[25], то у Шаламова наоборот: в настоящем наличен след будущего — и настоящее, которому уже известно свое будущее, перестает быть им. Настоящее, в котором можно видеть будущее, становится прошлым. Итак, «Вишера» соответствует тому важнейшему из жанровых правил, согласно которому Bildung должен быть «...завершен под знаком воспоминаний, способом memoire voluntaire, с рационализацией законченного путешествия»[26]. Рационализация здесь, однако, относится не к самому «путешествию», а к его влиянию на то прошлое, которому оно предшествовало. Поэтому рассказчик все возвращается, чтобы ответить на один и тот же вопрос: «Что мне дала Вишера?» (4, 253).

Фрагментарное время «Вишеры» с его многогранным прошлым сцепляется не личностью, а взглядом рассказчика. В этом принцип видения у Шаламова сходится с принципом видения в классическом романе воспитания, в котором «...читатель воспринимает текст глазами главного героя: это логично, поскольку главный герой переживает опыт формирования...»[27]. В «Вишере» именно опыт формирования становится связью между «тогда» и «потом»: пройдя через испытания своего характера, проверку своих убеждений, рассказчик не только формируется, становится — но и получает опыт. В начале второй главы рассказывается о том, как он за протест против избиений одного арестанта простоял голым на снегу ночью. Осмысление этот опыт получает в конце: «Был ли такой протест нужным, необходимым, полезным? Для крепости моей души — бесспорно. Для опыта поведения — бесспорно» (4, 182).

Несмотря на то, что воспитание в «Вишере» не завершается по закону жанра, усвоенный рассказчиком Bildung кажется исчерпывающим: уезжая осенью 1931 года, он уже не является тем юношей, который приехал на Урал весной 1929 года. Разумеется, образование, основанное на лагерном опыте, положительным по определению быть не может; поэтому роман воспитания наоборот характеризуется сознательным стремлением стать своеобразным «отрицательным» романом воспитания. Однако первый лагерный опыт сумел подготовить рассказчика для страшного дальнейшего[28]: «Мне предстояло сойти в ад...» (4, 182).

Bildungsroman как жанр в европейской литературе не был продолжительным. Наиболее «классическими» образцами романа воспитания считаются «Вильгелм Мейстер» Гёте и «Гордость и предубеждение» Остин, оба принадлежащие к позднему XVIII веку. Bildung, который получают и Вильгелм, и Элизабет в этих «самых классических» романах воспитания, «...состоит в подтверждении того, что социальное превосходство и моральное превосходство — одно и то же»[29]. А тот Bildung, который приобретается рассказчиком у реки Вишеры, состоит в обратном. «Тогда» он приехал в лагерь, который «блестел чистотой» (4, 163) и в котором «никто не голодал» (4, 165). «Потом» этот лагерь исчез. Вместе с «перековкой» исчезло «тогда» — то время, когда молодой герой впервые увидел трупы беглецов и сделал воспитательный для себя вывод: «Значит, отсюда бегут» (4, 166). Его образование подтверждает несовместимость социального превосходства с моральным превосходством: в лагере они являются взаимоисключающими. Здесь высокий социальный статус исключает моральную чистоту. Самостоятельное понимание этого — главное достижение в «образовании наоборот» рассказчика. Нравственность торжествует в первом его «обязательном правиле поведения»: «Прежде всего: я не должен ничего просить у начальства и работать на той работе, на какую меня поставят, если это работа достаточно чиста морально» (4, 182; курсив мой — Д. Л.).

Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник трудов международной научной конференции. Сост. и ред. С.М.Соловьев. М.: Литера, 2013. С. 285-291.

Примечания

  • 1. « [Роману воспитания приписывалась] непосредственная практическая и педагогическая ответственность для читателя, чтобы он, в “настоящей” социальной структуре, связал его с философией, с нравственностью, с “жизнью”, что и позволяло понимать его меньше как “литературу”, а больше как прямое выражение автора, как исповедь и документ жизни, как изображение его индивидуальности и нации». (“ [To the Bildungsroman was attributed] an immediate practical and pedagogical responsibility for the individual and, in the ‘real’ social fabric, to give it a connection to philosophy, to morality, to ‘life,’ which let it be understood less as ‘literature’ and more as a direct expression of the author, as a confession and a document of life, as a depiction of his own individuality and nation.”) Martini, Fritz. “Bildungsroman — Term and Theory” // Reflection and Action: Essays on the Bildungsroman. Edited by Hardin, James. Columbia, South Carolina: University of South Carolina Press, 1991. С. 24.
  • 2. В данной статье исследование жанра в антиромане Шаламова проводится, прежде всего, на фоне того, что Франко Моретти называет «классическим романом воспитания». Существовавший с конца XVIII по начало XIX в. этот тип наиболее известно представлен в таких произведениях как «Годах учения Вильгельма Мейстера» Гёте (1775) и «Гордости и предубеждении» Остин (1813): «Классический роман воспитания как синтез, который сводит на нет предыдущие противостояния Entwicklungsroman (романа “развития”, субъективного раскрытия индивидуальности) и Erzeihungsroman (романа “образования”, объективного процесса, наблюдаемого с точки зрения педагога). Классический роман воспитания как синтетическая форма...». (“The classical Bildungsroman as the synthesis that nullifies the previous opposition of Entwicklungsroman (novel of ‘development,’ of the subjective, unfolding of an individuality) and of Erzeihungsroman (novel of ‘education,’ of an objective process, observed from the standpoint of the educator). The classical Bildungsroman as a synthetic form...”) Moretti, Franco. The Way of the World: the Bildungsroman in European Culture. С. 16-17.
  • 3. “...who enters into life in a blissful state of ignorance, seeks related souls, experiences friendship and love, struggles with the hard realities of the world and thus armed with a variety of experiences, matures, finds himself and his mission in the world.” Процитировано в “An Introduction” // Reflection and Action: Essays on the Bildungsroman. С. 14.
  • 4. Жанр «роман воспитания» был предложен современным исследователем другому произведению о лагерях: «В самом деле, повествовательная модель, используемая в «Крутом маршруте”, привычна и узнаваема — это роман воспитания. “Романным” сюжетом “Крутого маршрута” (идущим параллельно хронологической линии “арест — освобождение”) является история о том, как “годы странствий” и “годы ученья” постепенно превращают нерассуждающую “верную” коммунистку в самостоятельно мыслящую личность» Михайлик Е. Не отражается и не отбрасывает тень: «закрытые» общества и лагерная литература // Новое литературное обозрение, No 100, 2009. С. 362.
  • 5. «Красное колесо» Вишеры: Воспоминания. Документы. Сост. Н. А. Бондаренко. Пермь: Пушка, 2008. С. 10.
  • 6. «<крупно написано, как только что придуманное название.> ВИШЕРСКИЙ АНТИРОМАН». Шаламов В. Т. Собр. соч. в 6т. М.: Терра-Книжный клуб, 2005. Т. 5. С. 308. Далее ссылки на данное издание даются в скобках в тексте с указанием тома и страницы.
  • 7. См. комментарий И.П. Сиротинской: «Книга так и не была окончательно составлена автором. Однако основной корпус рассказов и очерков был доведен до стадии беловой рукописи» (5, 294).
  • 8. «На папке с рукописью рукою автора написано название “Вишера. Антироман”». В дневнике (тетрадь 1970 г., II) автор упоминает название «Вишерский антироман» (там же).
  • 9. «...Шаламов дал [“Вишере”] вызывающее жанровое определение “антироман”, являющееся откликом на дискуссию о “конце романа” (фактически это хроника первого лагерного срока, свидетельство о ситуации 20-х годов с бескомпромиссным анализом собственного поведения; здесь также отчетливо присутствует полемизм)». Есипов В.В. Развеять этот туман (поздняя проза В. Шаламова: мотивации и проблематика) // Шаламовский сборник. Вып. 3. Вологда: Грифон, 2002. С. 174.
  • 10. «[Роман воспитания] появляется вновь под разными заголовками (“роман становления”, “инициации”, “образования”) во всех крупных литературных традициях». (“[The Bildungsroman] reappears under various headings (‘novel of formation,’ ‘of initiation,’ ‘of education’) in all of the major literary traditions.”) Moretti, Franco. The Way of the World: the Bildungsroman in European Culture. С. 15.
  • 11. “...a conscious, controlled process aimed at a certain goal: the development of qualities in men which would never blossom without the active intervention of other men and circumstances; whilst the goal thus attained is in itself formative and encouraging to others — is itself a means of education.” Lukacs, Georg. The Theory of the Novel. A Historico-Philosophical Essay on the Forms of Great Epic Literature. Cambridge, Massachusetts: The Mit Press, 1971. С. 135.
  • 12. “...no conflict between individuality and socialization, autonomy and normality, interiority and objectification...” Moretti, Franco. The Way of the World: the Bildungsroman in European Culture. С. 16.
  • 13. «Bildung является истинно таковым только в том случае, если, в определенный момент, его можно считать оконченным: только если юность переходит в зрелость, и там останавливается. И вместе с ним время останавливается — время повествования, по крайней мере». (“A Bildung is truly such only if, at a certain point, it can be seen as concluded: only if youth passes into maturity, and comes to a stop there. And with it, time stops — narrative time at least.”) Moretti, Franco. The Way of the World: the Bildungsroman in European Culture. С. 26.
  • 14. «Вишера» могла бы закончиться браком, поскольку сам Шаламов встретил свою первую жену в Вишерском лагере: «Они познакомились во время первого заключения Варлама Тихоновича: Галина Игнатьева [Гудзь] приехала навестить своего мужа, тоже находившегося на Вишере, и тут, как рассказывал В. Т., — стремительный роман. Она бросает мужа...» Сиротинская И. П. Мой друг Варлам Шаламов. М., 2006. С. 37.
  • 15. Бахтин, М. М. Роман воспитания и его значение в истории реализма. К исторической типологии романа // Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 202.
  • 16. Там же, с. 203.
  • 17. «Ни ГУЛАГ, ни заключенный не являлись маргинальными в советской политической системе. Скорее ГУЛАГ и заключенный, находящиеся на перекрестке включения в и исключения из советского социального организма, были существенными компонентами особенной советской современности». (“Neither the Gulag nor the prisoner was marginal in the Soviet polity. Rather, the Gulag and the prisoner, standing at the crossroads of inclusion in and exclusion from the Soviet social body, were essential components of a particular Soviet modernity.”) Barnes, Steven A. Death and Redemption. The Gulag and the Shaping of Soviet Society. С. 13.
  • 18. Мандельштам О. Э. Собр. соч. в 2 т. New York: Inter-Language Literary Associates, 1966. Т. 2, с. 310.
  • 19. «Если “Архипелаг ГУЛАГ” Солженицына был едва ли не буквальным ответом на идеи Мандельштама, высказанные в “Конце романа”, — в новом мире люди потеряли свои биографии, зато биографии, пригодные для создания романа, появились у поглотивших их вещей и организаций, — то “Колымские рассказы” существуют в среде, где биографии не может быть даже у вещи: ибо в описываемой вселенной отсутствует столь необходимое для биографического повествования понятие линейного времени» Михайлик Е. «Незамеченная революция» // Шаламовский сборник. Вып. 4. Сост. Есипов В. В. и Соловьев С. М. Ярославль: Литера, 2011. С. 123.
  • 20. Мандельштам О. Э. Собр. соч. в 2 т. Т. 2, с. 311.
  • 21. См., например: «Приехал новый директор строительства Вишхимза Эдуард Петрович Берзин, бывший командир латышской дивизии, герой дела Локкарта» (4, 170), и «Новая жизнь входила в лагерные двери. <...> Лагерь подчиняется директору Вишхимза — Вишерских химических заводов. Директор — Эдуард Петрович Берзин» (4, 181).
  • 22. Стремление преодолеть время «Вишера» и спасти представление о человеческой биографии отражается в структуре антиромана: из 19 глав 11 названы именами и фамилиями реально существовавших людей. Большинству из этих глав, однако, не удается стать биографиями этих людей из-за незавершенности — они заканчиваются такими фразами как «Больше в жизни я Кузнецова не видел» (4, 222), «Не знаю дальнейшей судьбы Штофа» (4, 224), «Дальнейшей судьбы его я не знаю» (4, 225).
  • 23. Ср. биографию Э. П. Берзина (1894–1938) в «Красное колесо» Вишеры: Воспоминания. Документы. С. 70-76.
  • 24. Бахтин М.М. Роман воспитания и его значение в истории реализма. К исторической типологии романа // Эстетика словесного творчества. С. 203.
  • 25. Там же, с. 212. Курсив мой — Д. Л.
  • 26. “...concluded under the sign of memory, of memoire voluntaire, of the rationalization of the accomplished journey” Moretti, Franco. The Way of the World: the Bildungsroman in European Culture. С. 68.
  • 27. “...has the reader perceive the text through the eyes of the protagonist: which is logical, since the protagonist is undergoing the experience of formation...” Там же, с. 56.
  • 28. В исключительно литературном контексте более точно определение антиромана как «предыстории».
  • 29. “...in the acknowledgment that social superiority and moral superiority are one and the same” Moretti, Franco. The Way of the World: the Bildungsroman in European Culture. С. 72