Анастасия Каменская

Особенности функционирования цитаты в «литературе факта» («Шерри-бренди» В. Шаламова и «Клеймо» Г. Херлинга-Грудзинского)

Понятие «литература факта» в настоящей статье будет пониматься не в том значении, в котором оно появилось почти век /120/ назад благодаря участникам ЛЕФа, а в том его предельно широком значении, которое сформировалось в Европе в 30‑х гг. прошлого века и бытует в западном литературоведении. «Литература факта» – это литература, представляющая собой органичный сплав документа и художественной прозы.

Особенность произведений, относящихся к литературе факта, состоит в том, что в качестве основы они имеют те или иные события жизни, цитируют не только «текст литературы», но и «текст жизни». Цель предлагаемой статьи – рассмотреть некоторые особенности функционирования цитаты в литературе факта на примере двух рассказов – «Шерри-бренди» (1958) Варлама Шаламова и «Клеймо» (1982) Густава Херлинга-Грудзинского.

Первый рассказ описывает смерть поэта Осипа Мандельштама в транзитной тюрьме Владивостока, рассказ польского писателя повествует о смерти самого Шаламова в подмосковном интернате для психохроников. Биографии Шаламова и Херлинга-Грудзинского в ключевых моментах схожи. Оба – бывшие узники сталинских лагерей. Шаламов провел в заключении около двадцати лет, причем свой первый срок отбывал под Архангельском, где около полутора лет сидел Херлинг. Главные тексты писателей долгое время не печатались на родине – в СССР и в Польше. Ни Шаламов, ни Херлинг не были в строгом смысле писателями одной, лагерной, темы. Между тем она занимает в их творчестве очень важное место.

О рассказе В. Шаламова «Шерри-бренди» написано немало. Подробно исследованы его интертекстуальные связи. Однако текст Шаламова рассматривался лишь в тех аспектах, которые обращены в прошлое: к Мандельштаму, Тютчеву, Верлену [1]. То, как Херлинг-Грудзинский использовал и переосмысливал «Шерри-бренди», пока не изучено. А между тем параллели между двумя произведениями достаточно многочисленны. Разумеется, многие авторы лагерной прозы связаны не только творчески (апелляция к схожим темам, мотивам, образам), но и биографически (некоторые находились в одних и тех же лагерях). Однако связь между «Шерри-бренди» Шаламова и «Клеймом» Херлинга глубже, чем типологическая близость произведений о лагерной жизни. /121/

Заглавие шаламовского рассказа представляет собой цитату из Мандельштама, в то время как рассказ Херлинга-Грудзинского озаглавлен цитатой из Шаламова. Рассказ «Клеймо» – часть более крупного произведения («Дневник, написанный ночью») подобно тому, как «Шерри-бренди» – часть «Колымских рассказов». «Шерри-бренди» начинается фразой «Поэт умирал»[2], «Клеймо» – «Великий писатель умирал» [3]. В рассказе Херлинга, как и в произведении Шаламова, имя умирающего героя не названо. О нем читатель должен догадаться по косвенным приметам, цитатам, биографическим фактам. Шаламов заканчивает повествование упоминанием «будущих биографов» поэта. Херлинг-Грудзинский трижды апеллирует к «будущему биографу Великого писателя».

Польский писатель продолжает ряд тем и мотивов, которые мы встречаем у Шаламова. Среди них:
– последняя трапеза героя;
– предсмертная / посмертная маска;
– стихи и стихотворчество как дело жизни героя;
– возвращение / невозвращение жизни;
– понимание / непонимание факта собственной смерти;
– память, ее потеря и возвращение;
– преддверие ужаса / ада.

Сопоставим некоторые из этих мотивов в текстах обоих писателей.

Мотив последней трапезы героя – традиционный мотив еды, представший в неожиданном ракурсе. Пища, застолье связаны в культуре, как правило, с витальностью, утверждением жизненного начала. Именно поэтому слово «живот» обозначает не столько часть человеческого тела, сколько жизнь вообще, а на поминках принято есть, символизируя тем самым победу жизни над смертью. В рассказах Шаламова и Херлинга еда соседствует не с жизнью, а со смертью. Герои испытывают голод на всем протяжении повествования. Поэт у Шаламова, как и Великий писатель у Херлинга, страдает от голода в течение всего пребывания в лагере. Утолить голод героям удается только перед смертью. Поэт Шаламова ест хлеб, Великий писатель в рассказе Херлинга – кашу. Они поглощают пищу жадно /122/, сосредоточенно, осознавая, что эта трапеза для них последняя. Затем у обоих наступает потеря сознания и герои умирают.

Мотив еды, связанный не с жизнью, а со смертью, открывает читателю лагерной прозы целую систему «антиценностей». Лагерь переворачивает повседневную аксиологию с ног на голову. Если в нормальном мире здоровье – один из основных «капиталов», то в лагере человек калечит себя, чтобы избежать каторжного труда. На человека, лишившегося конечности или повредившего позвоночник, смотрят с завистью. Одно из программных стихотворений Шаламова «Желание» начинается строками: «Я хотел бы быть обрубком, / Человеческим обрубком…» [4]. Сумасшествие, потеря рассудка или памяти также вызывают у солагерников не сочувствие, а зависть к умалишенному, ибо он не осознает страданий. Да и сама жизнь для заключенного перестает быть высшей ценностью – ему лучше умереть, чем продолжать существование. В соответствии с логикой «антиценностей» еда в текстах Шаламова и Херлинга – это не символ жизни, а знак смерти.

Мотив последней трапезы в рассматриваемых рассказах может также отсылать к новозаветной последней вечере. Область коннотаций, возникающих при такой отсылке, актуализирует следующие понятия: мучение, предательство, казнь, крестный путь, Голгофа. Нетрудно заметить, что все они связаны с мучением, страданием и казнью невиновного, с принесением в жертву агнца. Особенность лагерей при тоталитарных режимах заключается именно в том, что подавляющее большинство узников были невиновны в приписываемых им преступлениях. Они, по определению Х. Арендт, «преступники без преступлений», подобно В. Шаламову и Г. Херлингу-Грудзинскому, впоследствии реабилитированным.

Мотив возвращения / невозвращения жизни, в соответствии с логикой «антиценностей», представлен в анализируемых текстах инвертированным образом: возможность вернуться к жизни не радует, а скорее ужасает героев, жизнь полна мук, в ней нет ничего, за что стоило бы держаться. Пример – предсмертная мысль героя в рассказе «Шерри-бренди»: «Подумайте, как ловко он их обманет, тех, что привезли его сюда, если сейчас умрет, – на целых десять лет. Он был несколько лет назад /123/ в ссылке и знал, что он занесен в особые списки навсегда. Навсегда?! Масштабы сместились, и слова изменили смысл» [5].

Сравним два фрагмента, в которых смерть оборачивается жизнью, а жизнь – смертью:

К вечеру он умер. Но списали его на два дня позднее, – изобретательным соседям его удавалось при раздаче хлеба двое суток получать хлеб на мертвеца; мертвец поднимал руку, как кукла-марионетка. Стало быть, он умер раньше даты своей смерти – немаловажная деталь для будущих его биографов. [6]

Будущий биограф Великого писателя отметит, наверное, что умирал он каждый день, каждый час, каждую минуту на протяжении двадцати колымских лет. [7]

Во фрагментах повествуется о несовпадении фактических и юридических дат смерти героев. Перед нами почти карнавальное переворачивание жизни и смерти. Мертвый Поэт «живет» еще в течение нескольких дней, его выдают за живого (приводят в действие окоченевшую руку) – так смерть становится жизнью. Двадцать лет жизни Великого писателя из рассказа Херлинга названы двадцатью годами умирания (таковыми они, по сути, и являлись) – так жизнь становится смертью.

Шаламов описывает распространенную лагерную уловку – сокрытие заключенными факта смерти кого‑либо из сокамерников с целью получить лишнюю пайку хлеба. Херлинг переосмысливает Шаламова, использует ежедневное, ежечасное умирание как метафору колымских страданий. Херлинг подхватывает мотив Шаламова, не изменяя наполнение этого мотива: несовпадение запротоколированной даты смерти поэта / писателя с фактической. Но если Шаламов описывает гибель Поэта как одну их безымянных жертв тоталитаризма, способную принести выгоду лишь хитроумным зекам, то Херлинг представляет жизнь и смерть своего героя как трагедию, невосполнимую утрату. /124/

Литературный текст Шаламова вторгается в текст жизни, в финале рассказа повествователь дает наставления будущим биографам Мандельштама, тем самым заявляя о достоверности имеющихся у него сведений. Херлинг также вводит в «Клеймо» образ будущего биографа. Однако польский рассказ не обходится без игрового момента: ведь Херлинг-Грудзинский, по сути, и является первым биографом Шаламова. Текст Херлинга в отличие от текста Шаламова становится кратким жизнеописанием. Ни Херлинг, ни Шаламов не называют имени умирающего героя. Однако его безымянность в «Шерри-Бренди» не тождественна безымянности главного героя «Клейма». Шаламов, отказываясь от имени персонажа, акцентирует внимание на его призвании. При этом цитаты и аллюзии Шаламова слишком прозрачны, чтобы не распознать в герое «Шерри-Бренди» Мандельштама. Заметим, что впервые этот рассказ был представлен публике на вечере, посвященном памяти поэта.

Неназывание имени персонажа «Клейма» несет иную смысловую нагрузку. Западный читатель, польский эмигрант, читатель парижской «Культуры», где был опубликован рассказ Херлинга-Грудзинского, едва ли знал о таком писателе, как Варлам Шаламов. Безымянный Великий писатель в рассказе Херлинга – это, разумеется, не только Шаламов. Это художник, чья судьба олицетворяет трагедию творца в условиях тоталитарного режима. И только знание биографии Шаламова позволяет читателю идентифицировать с ним персонажа Херлинга.

Безымянность персонажа «Клейма» – это еще и возможная реакция польского писателя на издания «Колымских рассказов» на Западе. Имя Варлама Шаламова часто искажалось, и знаменитый сборник рассказов публиковался, например, в Германии под заглавием «Записки заключенного Шаланова».

Шаламов называет своего героя «поэт». Герой рассказа «Клеймо» именуется не просто писателем, а Великим писателем. Эпитет «великий» может показаться избыточным. Но что, если это – цитата? Шаламова и Херлинга связывала не только судьба политического заключенного, схожи были их литературные вкусы, особенно в том, что касалось Ф. М. Достоевского. Достоевский завораживал Шаламова и Херлинга. Оба много цитировали его, в произведениях Шаламова не раз упоминаются /125/ «Записки из подполья», книге о каторге посвящен целый раздел «Другого мира» Херлинга-Грудзинского. Определение «великий » встречается в заглавиях самого Достоевского: «Житие Великого грешника», «Легенда о Великом инквизиторе». Не исключено, что тяготеющий к интертекстуальности Херлинг использовал «великий» как цитату и одновременно как обозначение степени таланта В. Шаламова и Ф. М. Достоевского.

Обратимся к заглавиям двух рассказов, в первую очередь, к заголовку «Клейма».

«На каждом лице Колыма написала свои слова, оставила свой след, вырубила лишние морщины, посадила навечно пятно отморожений, несмываемое клеймо, неизгладимое тавро! » [8], – цитирует Херлинг-Грудзинский фрагмент шаламовского рассказа «Тишина». «След», «знак», «клеймо» и «тавро» в польском языке обозначаются одним словом «piętno» [9], которое и вынесено в заголовок рассказа Херлинга. Цитатные корни этого заглавия разветвлены больше, чем может показаться на первый взгляд. Херлинг не просто заимствует цитату из шаламовского рассказа. Понятие «клеймо» регулярно встречается в очерках, рассказах, стихотворениях и даже дневниковых записях Шаламова. Например, в № 136 (№ 1 / 2 за 1982 г.) парижского журнала «Вестник русского христианского движения» сообщение о смерти Шаламова сопровождалось публикацией следующего стихотворения:

В этом тексте встречаются и «след», и «знак» и «вина, пятнающая честь», – всё то, что в польском языке может быть обозначено словом «piętno». Не берусь утверждать, что Херлинг-Грудзинский был знаком с публикацией в «Вестнике РХД», но вынесение польским писателем одного из частотных образов Шаламова в заглавие своего рассказа – факт знаменательный.

Херлинг-Грудзинский пишет иначе, чем Шаламов. Разница в типах письма двух писателей особенно ощутима при сопоставлении их важнейших произведений: «Колымских рассказов» Шаламова и «Другого мира» Херлинга-Грудзинского. Яркое, эмоциональное повествование Херлинга совсем не похоже на отстраненное, жестко-холодное письмо автора «Колымских рассказов». Между тем в рассказе «Клеймо» польский писатель пытается воссоздать стиль Шаламова. На это указывают заковыченные и скрытые цитаты, аллюзии, реминисценции, отсылки к текстам Шаламова и фактам его биографии, подзаголовок «Последний колымский рассказ». «Клеймо» предваряется эпиграфом из Шаламова, который состоит из трех фраз, принадлежащих трем шаламовским текстам «Надгробное слово» (1960), «Поезд» (1964), «Припадок» (1960[11]: «То, что я видел, человеку не надо видеть и даже не надо знать. Я испугался страшной силе человека – желанию и умению забывать. Мне хотелось быть одному. Я не боялся воспоминаний» [12].

Исследователи литературы факта (той ее области, которая называется автобиографической литературой) отмечают близость этого типа письма к лирике. Автор дневника (напомним, что «Клеймо» входит в «Дневник, написанный ночью») максимально проявляет свое «я», утверждает уникальность, неповторимость своего взгляда на мир, своего типа письма, своего способа говорения о мире [13]. Тем удивительнее стремление Херлинга «встроиться» в художественный мир, систему ценностей и язык Шаламова.

Каковы же причины подобной мимикрии? Практически все события своей жизни, начиная с раннего детства, Шаламов превращал в рассказы и очерки. И только одно событие он по хронологическим причинам не мог бы описать – собственную смерть. За него это делает Херлинг-Грудзинский. Поэтому /127/ определяющую роль для понимания «Клейма» играет подзаголовок – «Последний колымский рассказ». «Клеймо. Последний колымский рассказ» – это как бы ненаписанный рассказ Шаламова, потому что помешала смерть[14].

Рассказ «Клеймо» принадлежит к «литературе во второй степени» [15], даже к литературе «в третьей степени», ведь текст Херлинга основан на тексте Шаламова, который, в свою очередь, представляет собой соединение текстов лагерного фольклора с текстами Мандельштама, Тютчева, Верлена и др. авторов.

Рассматривая отношения, в которые вступают произведения Шаламова и Херлинга-Грудзинского, мы вполне можем охарактеризовать их как постмодернистскую игру. Но постмодернизм здесь избавлен от одной из своих основополагающих черт – от иронии. Перед нами текст, который выглядит как постмодернистский, но таковым не является. Постмодернизм имеет дело с симулякрами и создает новые тексты поверх прежних, освоенных культурой. Херлинг-Грудзинский пишет свой текст с опорой на произведения Шаламова. Однако рассказ Херлинга принадлежит не только к литературе в степени N (по определению Ж. Женетта), но и к литературе факта. События, о которых пишет польский автор, слишком серьезны и трагичны, чтобы относиться к ним с постмодернистской веселостью. Иными словами, рассказ Херлинга-Грудзинского – это тот случай, когда законы литературы факта оказываются сильнее законов постмодернизма. /128/

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.